– Вы не просто меня рассмешили, вы сделали меня нормальной, – и вдруг начинает плакать отчаянно и горько.
И, заглядывая в ее глаза, я чувствую ее внутреннюю боль. Я вижу себя такой же одинокой и беспомощной, и я испытываю страдание вместе с ней. И плачу вместе с ней.
…Моя дочь недавно была в отпуске. Вечером мы собрались за столом, я спросила, как съездили, все ли понравилось. Поболтали о том о сем. Утром я стала ей рассказывать что-то о работе. И вдруг она говорит мне:
– Мама, ты настолько увлечена своей работой, ты говоришь о ней, ты думаешь о ней постоянно.
– А разве это плохо? – отвечаю я.
– Наверное, нет. Хотела бы я так любить свою работу, но ты даже не попросила меня показать фотографии из отпуска…
Наверное, это нехорошо, и семье тоже нужно больше внимания и заботы, но сейчас я понимаю правильность того, что со мной происходит. Я на своем месте как никогда. И я очень рассчитываю, что люди, которые любят меня, поймут и простят.
Как писал Антон Павлович Чехов: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Анастасия Лаврентьева
Традиционная воскресная программа: арбузы, мороженое, немного порисовали, немного попели.
А еще в гостях был наш старинный друг пес Дживс, и Алла Константиновна не могла с ним расстаться – оказалось, что в 1938 году, после расстрела родителей, их, беспризорников, собаки спасали от холода зимой: ложились рядом и не давали замерзнуть…
Мария Ломоносова
Сейчас у нас в детском хосписе на социальной передышке[15] находится Оля. Ей одиннадцать лет, у нее генетическое заболевание, при котором в мышцах совсем нет сил. Девочка не может самостоятельно стоять и ходить, лишь непродолжительное время способна сама сидеть. Из-за искривления позвоночника Оля вынуждена бо́льшую часть дня носить корсет.
Передвигается Оля на активной инвалидной коляске, может сама управлять ею, но недолго. На самом деле кажется, что для Оли это совсем не помеха. Девочка учится в школе, посещает и музыкальную школу. Она очень круто поет, обожает «Короля и Шута». Однажды пела волонтеру на прогулке на итальянском языке.
У нее множество увлечений, из резиночек может сплести что угодно: например, картошку фри. Под чутким руководством Оли мы с волонтером сплели колечки и браслетик. Вообще Оля – командир. Но очень чуткий командир. Сегодня несколько раз во время плетения браслета девочка уточнила, не устала ли я.
Она привезла с собой из дома пряжу, вяжет крючком сердечки, цветочки – плоские такие, похожи на кружева. Но сказала мне, что вязать не очень-то умеет, не понимает видеоинструкции в интернете. А научиться хочет. И я отправила сегодня нашим волонтерам заявку на поиск инструктора по вязанию.
Сегодня на прогулке Оля читала нам с волонтером Иваном стихи своего сочинения. Фантастические! Обещала потом прислать мне…
Она просила Ивана качать ее на качелях не вперед-назад, а слева направо и по кругу (специальные качели с платформой для коляски). Мы решили, что еще нужны очки виртуальной реальности, чтобы был полноценный аттракцион!
Оля любит, чтобы мы собирали желуди, клали их ей в мешочек (который она берет с собой на прогулку: в нем и желуди, и каштаны, и манчжурские орехи, и даже гриб – все трофеи найдены на территории сада хосписа), чтобы она потом кидала эти желуди в нетривиальные цели: например, в перегородку на качелях во время движения, в цепочку на мостике на площадке с тренажерами, в мой ботинок.
Мы рассуждали с Олей, что метание желудей в странные цели можно было бы внести в олимпийскую программу и что Оля была бы чемпионом в этом виде спорта.
Валерий Першуков
– Матвей Яковлевич, не хотите сходить на дегустацию вина? Сегодня сравниваем белые немецкие: «Рислинг» и «Гевюрц-какой-то-там».
– А вина́-то нальют?
– Конечно! По чуть-чуть.
– Не, «чуть-чуть» не мой размер, мне бы литровой кружкой…
Жена пациента:
«Валера, муж мой мне вчера говорит:
– Вот видишь, как тут хорошо! Даже вина́ наливают и рассказывают про него. Я тут прямо среди лучших друзей!
– Каких друзей, все абсолютно незнакомые люди.
– Не важно, но мне тут словно среди друзей».
– Валера, подойди сюда.
– Что, Матвей Яковлевич?
– (Шепотом.) У меня дело к тебе. Купи чекушку.
– Не понял!
– Я пить не буду.
– Да я понял, но совершенно не представляю, что с ней еще можно делать.
– Я доктору хочу подарить.
– К сожалению, такие подарки докторам у нас запрещены.
– Эх, жалко…
Надежда Фетисова
Самое любимое мое воспоминание из детства – истории моей бабушки. Кто-то слушал сказки, а я истории из жизни. Выключался свет, и мой тоненький голосок:
– Бабушка, расскажи!
– Сейчас, рыженькая…
Бабушка рассказывала о своей жизни во время войны; нет, о войне не говорила, не любила, рассказывала больше о людях: как придумывали «рецепты» лебеды на ужин или любимую историю об иконе, которая спасла семью, – дом сгорел, семья осталась цела, икона, кстати, тоже… Как прятали партизан в стогах сена. Бабушка много рассказывала про маму, часто я ждала вечера, чтобы послушать еще разок…
Поэтому я так люблю эту часть нашей работы.
Нашей пациентке Тамаре Михайловне девяносто пять скоро. «Совсем девчонкой» она прошла всю войну от Ленинградской области до Берлина, разведчица, говорит, на передовой; «один класс образования, а запоминала хорошо». И тянет мне скрюченные пальцы: «Во, гляди, руки-ноги обмороженные еще тогда». «Жутко было, страшно, вспоминать не хочется, а ночью, бывает, лягу, так и вспоминаю…»
Мужа встретила после войны уже у себя в Рязанской области. «Сначала мать меня в церковь певчей, так два года и прошли, церковь – дом, церковь – дом. Я ей потом: нет, я гулять буду теперь».
С мужем прожили ровно шестьдесят лет, четверо детей, не пил, не курил, матом не ругался. «Когда познакомились – два дня погуляли, даже за руку не держались. “Ну всё, – говорит, – ты мне понравилась, завтра приеду с паспортом, пойдем в сельсовет жениться”. Приехал. Поженились. Человек слова. Так и прожили шестьдесят лет».
Я слушала ее как зачарованная.
Пришли в палату чай пить, а соседка плачет: «Думаю: где моя Михаловна, тебя так долго не было…»
Нюта Федермессер
В хосписе проходил небольшой камерный концерт. В холл вывезли несколько пациентов. Двое мужчин, изможденных, с худыми коленями, прямо на кроватях; пожилая дама с тонкой сухой пергаментной кожей в белой кружевной панаме, а на ногах, осторожно поставленных на мягкую подушку – домашние шерстяные носки.
Для них на плохоньком хосписном пианино молодая девушка играет Шуберта. Узнаваемые звуки… музыка не напрягает. Заметно, что людям приятно лежать, прикрыв веки, и слушать. Конечно, все они знают: скорее всего, это их последний концерт, последняя музыка. Знают это и музыканты и сотрудники… Знаю и я.
Всматриваюсь в лица. Рядом с одним из пациентов стоит супруга. Держит его за руку. Она с ним каждый день. Ей за шестьдесят, ему за семьдесят. Это окончание их очень долгого счастливого бездетного брака.
Нина – маленькая, тонкая, очень ухоженная женщина, в розовой крепдешиновой блузке. Я вижу на ее худых лопатках просвечивающие через ткань бретельки кружевного белья. Она из тех женщин, про которых я всю жизнь силюсь понять: как, ну как они умудряются всегда, в любых обстоятельствах и в любое время дня и ночи оставаться такими свежими, такими женственными, с прической и макияжем, всегда в туфельках (никаких тапочек и стоптанных задников), с обязательным розоватым маникюром… Даже тогда, когда в хосписе уходит единственный любимый человек.
Она стояла рядом все время концерта, с прямой дворянской спиной, держала в своей холеной руке слабую руку мужа, а когда концерт закончился, она сама сняла кровать с тормоза и покатила мужа в палату. Я почему-то сказала ей: заходите ко мне, просто так, поговорить…
Сказала – и забыла. А она часа через полтора зашла ко мне, и я по ее виду, по глазам, по изменившейся осанке – словно бы вытащили изнутри стержень и ушло натяжение – сразу поняла, что ее супруг умер. Она не плакала и была не то чтобы подавленной, нет, – расслабленной. И очень красивой.
Она сказала:
– Серёжа умер.
– Ох, господи… Вы же только что были вместе на концерте…
– Вы понимаете, мы вернулись в палату, я присела к нему на кровать, погладила его волосы, спросила: ты доволен? Он протянул руку и хотел дотянуться до моего лица… но не мог, сил у него совсем уже не было. Тогда я взяла его за руку… (У нас очень слабые пациенты, для них поднять руку порой тоже целое дело.) …Я взяла его за руку, помочь хотела, а он говорит: не надо, я сам! И положил руку мне на грудь, поверх блузки, вот так… и стал расстегивать пуговицы на кофточке. А потом рука так сползла вниз… Он выдохнул и умер.
О чем он думал перед самым уходом? Люди перед смертью думают о тех, кого любят. Или о тех, кого любили когда-то…
Мира Тристан
С Новым годом! По старому стилю.
Стиль – старый, год – новый, а «тележка радости» – традиционная. Когда еще угощаться деликатесами, как не в праздники! Сегодня пили шампанское и горячий глинтвейн, закусывали французским сыром, красной икрой и сдабривали хорошим настроением. На десерт любимый маковый рулет и конфеты ручной работы в изящной маленькой коробочке.
Во всех наших гастрономических историях есть важные моменты, и они не всегда в ассортименте угощений. Хотя ассортимент важен потому, что возможности у болеющих людей разные.