Было еще одно тяжелое старание: старание заглядывающих на кухню родителей, чьи дети сейчас уже не могут вот так сидеть за столом, болтать, смеяться и корпеть над поделками, стараясь сделать свое пасхальное яичко самым красивым и подарить его маме…
Стараться сдержать слезы, стараться не думать об этом или стараться представить своих ненаглядных чад на месте девчонок…
Один Бог знает, сколько стараться, стараться и стараться нужно нашим мамам, маленьким пациентам, медикам и волонтерам, чтобы старание помогло жить сегодня, готовиться к Пасхе, готовиться к завтрашнему дню – каким бы он ни был…
Дилноза Муйдинова
Лена мечтает о горах. Эта поездка неосуществима. Мы все не решались отговаривать. Искренне искали возможности. Осознание к ней приходит само. Она грустит.
Сразу написала Нюта: «А у нее палата одноместная? Может, сделаем ей срочно суперфотообои? Если она скажет, какой горный вид у нее любимый, самая лучшая фотка, то сделаем обои. Это один-два дня. У меня контакт есть».
«Может, Митридат?» – подумала я. Я точно знаю, что она родилась в Феодосии. И жила там до десяти лет.
Сегодня группа альпинистов в шесть утра совершила подъем на вершину (в Осетии) и посвятила подъем Лене. Скоро будет видео.
Из хосписа ей хотелось уехать. Она «чувствовала, что проваливается в яму».
И не важно, как и куда, ей хотелось уехать, словно выскочить из всей этой ситуации.
«Если пациента нельзя вылечить, это не значит, что для него ничего нельзя сделать. То, что кажется мелочью, пустяком в жизни здорового человека, – для пациента имеет огромный смысл». Это одна из заповедей, по которым живет хоспис.
Лены сегодня утром не стало.
Еще вчера привезли фотообои. Но как их клеить? Это было совсем непонятно. Ведь она была в тяжелом состоянии…
Вечером Лена попросила вишню, холодное шампанское брют, чтобы ей позвонили на телефон, так как на рингтоне – джаз.
Звон хрустальных фужеров (папа, сестра и умирающая Лена – через меня) звучал очень спокойно и естественно. Хотя, если подумать и вспомнить… конечно, это необычно.
Лена ушла в 7:30, в 10:30 приехали клеить обои уже в пустой палате.
Спасибо всем большое за то, что хоспис стал огромной поддержкой во всех смыслах для этой семьи.
Почему получилось такое особенное внимание к этой девушке? Не знаю, так сложилось. Так бывает в хосписе.
Анна Самойлова
Марина Максимовна с первого дня, как поступила в хоспис, бесконечно плакала. Что-то пыталась сказать, но вместо слов предательски выходило только «бадю-бадю-бадю» на повторе. Понять ее не получалось, как мы ни старались.
А сегодня у ее постели застаю посетительницу – «Таня, дочка, очень приятно».
«Мама, не плачь, а то больше не приеду», – и тут же сама прижимает платок то к одному, то к другому глазу. «Не надо было мне приезжать, только сама наревелась. Надо просто забрать ее, и всё, сердце разрывается».
Слово за слово, Таня рассказывает мне многолетнюю историю маминого лечения. Как она за мамой ухаживала, как брала на дачу на все лето и вывозила в сад на коляске. От звука Таниной речи Марина Максимовна затихает и слушает, переводя взгляд то на меня, то на дочь.
В какой-то момент Марина Максимовна смотрит на меня с выражением настоящей гордости: вот, мол, видала, какая у меня дочка? А при упоминании правнука на ее лице появляется – улыбка! За все время в нашем хосписе мы ни разу не видали ее улыбки. А тут Марина Максимовна даже засмеялась, вау! «Бадю-бадю-бадю» – вот он какой славный, маленький мальчик, Матвейчик! Давайте посмотрим его фотографию: Таня листает семейный чат, отыскивая хулиганистого парня с базукой в руках.
Разговорились про внуков и правнуков – Марина Максимовна снова плачет. Соскучи-лась? – кивает. Одному правнуку нужно лечить глазик – Марина Максимовна ахает, волнуется.
Потом речь заходит про голодное детство Марины Максимовны, как она двенадцатилетней девочкой попросилась работать в колхоз – и ее взяли, до того она была боевая. И про долгую тяжелую трудовую жизнь…
Я слушаю, и мне кажется, что Таня – сама любовь. Это читается даже в том, как она мигом заметила дискомфорт и удобнее переложила маме руку. И как будто через нее Марина Максимовна немножко вырвалась из своей бессловесной клетки, в которой ее никто не понимал. Таня говорит – а Марина Максимовна кивает, показывает мне рукой, о чем речь, и все ее «бадю» понятны.
Оказывается, у Марины Максимовны есть любимые передачи. И обожаемый журнал про звезд – сегодня мы уже его вместе читаем. Договорились, что поставим фото любимых на прикроватный столик.
Маленькие, маленькие вещи…
Мира Тристан
Марии Андреевне девяносто шесть лет. Из родных только племянница Зоя. Каждый раз, когда к Марии Андреевне захожу, она говорит:
– Прошу: «Зоя, ну привези мне мою гармонь! Она у меня дома в деревне». А она мне отвечает: «На что она тебе, играть, что ли, будешь?!»
«Гармонь – это жизнь моя, – говорит Мария Андреевна. – Когда на улицу выходила с гармошкой, соседи говорили: Маня вышла».
Мария Андреевна самоучка и играет на гармони с восьми лет.
Долго и далеко искала я для нее гармониста, чтобы порадовать, а нашла совсем рядом. Это оказался наш сотрудник Виктор Иванович. Условились, что в понедельник он привезет свою гармонь.
И вот настал понедельник. И… Маня вышла. Где-то вдалеке заиграла гармонь, и ей даже не сразу это стало слышно и понятно. Звук приближался…
А дальше мое дело было чуть-чуть подбодрить растерянную Марию Андреевну и смотреть широко открытыми глазами на то, что происходило с ней: удивление, волнение, радость, воспоминания – и слушать разговор двух людей, которые понимали, о чем они говорят.
А еще я узнала о таком музыкальном жанре, который называется страдания. Виктор Иванович спросил:
– Что больше всего просили вас сыграть?
– Страдания, – ответила Мария Андреевна.
Я думала, это что-то грустно-лирическое, а страдания оказались хоть и лирической, но очень задорной музыкой.
Все время, пока Виктор Иванович играл, Мария Андреевна очень внимательно смотрела на его руки, как пальцы бегали по кнопкам, только изредка отрывая взгляд, и задавала мне вопросы:
– Твоя работа?
– Где такого гармониста нашла?
– Ты снимай, снимай и сделай мне фотографии. Пусть перед смертью у меня будет это все.
– Вот праздник! Неужели я заслужила?!
Мы сегодня подсчитали с Марией Андреевной, что она же с восьми лет играла на гармошке, а сейчас ей девяносто шесть, так что стаж получился основательный: восемьдесят восемь лет!
Дмитрий Левочский
Самая заметная черта у Петра Фомича – его глаза. Большие, светло-голубые, пронзительные, какого-то невероятного, небесного оттенка. Настолько они заметны, что я не сразу обратил внимание на блатные татуировки по всему телу: чаще всего встречалась оскаленная яростная морда какого-то крупного хищника из кошачьих, не то тигра, не то пантеры. Услужливая память сразу же выдала результат, обратившись к прочитанным «лагерным» писателям: оскаленный зверь – символ непокорности, ненависти к закону и любого рода режиму.
Жизнь его в хосписе началась со знакомства с моей коллегой, координатором Дилнозой. Между ними происходит такой диалог:
– Имя-то какое у тебя сложное!
– Можно просто Дина.
– А я тебя по-разному могу называть… – прищуривается, прямо как кот, голос становится вкрадчивым и хитрым.
– Ой, как меня только не называли…
– Сирень ты моя ненаглядная… Называли тебя так когда-нибудь?
Медсестра Настя говорит:
– Глаза-то какие у вас красивые, Пётр Фомич!
Он немного поизучал ее синим взглядом из-под чуть сомкнутых век и пояснил:
– Еще какие красивые. Бл…ские!
Справедливости ради хочу сказать, это было первое и последнее нецензурное слово в адрес медицинского персонала. С медсестрами и врачами был он безукоризненно вежлив и обходителен. Он сразу напомнил мне Джона Сильвера из «Острова сокровищ». Этот персонаж всегда привлекал меня своим великолепным двуличием: убежденный холодный убийца и разбойник, но при этом – образованный, вежливый и очень обаятельный человек.
В разговоре же со мной Пётр Фомич не сдерживал свою истинную (истинную ли?) сущность, охотно перемешивая матерную брань с уголовным жаргоном.
Мы расположились однажды около часовни, на плетеных креслах у стеклянного столика. Было жарко, Москва шумела со стороны высокого забора. Несмотря на тяжелую болезнь, он курил как паровоз – по три, а то и по четыре сигареты за раз.
Конечно, рассказывал он и о себе. Я знал прекрасно, что в уголовном мире не принято «базарить за делюгу», то есть рассказывать обстоятельства совершенных преступлений и их последствий, поэтому вопросов не задавал. Покурив, он разговорился и рассказал свою историю.
– Отсидел я двадцатку. Ну не мужиком сидел, понял? Под Смоленском. Пацаны меня грели все время. Чай-курить заряжали. Особенно на крытке – часто там был. Ничего хорошего в лагере нет. Дерьмовое место. Романтика? Какая нах… романтика? Еще в середине срока решил: ну его нах… это всё – разборки, рынки, наркота. Не хочу так. Когда освободился, пацаны меня у ворот уже ждали, говорят: давай к нам. Есть тема одна. Все равно ты нах… никому тут не нужен, работать, что ли, пойдешь? Я им говорю: «Братва, без обид, но я в завязке». Работать пошел, понял? Первый раз в жизни. Сначала на пункте приема стеклотары. Помнишь, были такие в каждом дворе вагоны? Вот я приемщиком был. А чо, зашибал нормально. В день даже больше выходило, чем когда на дела ходил. Люди толпами шли, бутылки несли. Потом в баре. Ну знаешь, как говорят – вышибалой. Здоровый был, меня боялись все. Ну бил лохов, да. А чо не бить, если они в бычку сразу, в залупу лезут? Дал в е…ло, следующий. Бабла еще больше стало: курево, бухло…
В саду запах липы и распустившихся пионов. Цветет жасмин, под ним с