идит Мария Викторовна, пьет кофе. Из палаты рядом – звуки Второго концерта Чайковского. Тут хочется лечь на траву и заснуть. Кажется, все в этом мире зовет отдыхать, дремать сладко.
– Потом все-таки к братве подался. База у нас была под Ростовом, понял? Мы шмотки брали из Турции за копейки и сливали их в девяностые. Расходились за пару часов, понял? Футболки-то говно, один раз надел – и выкидывать уже, а их у нас с руками отрывали. Тоже уважали там, товар всегда вовремя подвозили эти… «друзья с юга» (Пётр Фомич тут употребил другое слово, я его, пожалуй, использовать не буду). Если чо не так, знали: сразу в колясочку с колесиками пересядешь и семья твоя тоже, понял? А кому это надо? А потом болезнь, рак. Больнички всякие…
Мимо нас идет медсестра. Пётр Фомич преображается сразу:
– Юленька! А я точно не в раю? Нигде мне так хорошо не было! Запах-то какой, благодать!
Юля улыбается, кивает мне и Петру Фомичу. Пётр Фомич помолчал, раскуривая очередную сигарету, постепенно снова входя в образ Джона Сильвера.
– А хорошо у вас! Правда хорошо, за…бись. Я до этого в больничке был, так ласты чуть там не склеил. А у вас благодать. Точно не рай у вас, Димон?
– Мне кажется, не рай. В раю вряд ли болеют.
– Во, и я о том же. Ты почаще-то заходи, Димон. Покурим, а?
Хитрый прищур ослепительно-голубых глаз со зрачками-точками.
Несколько раз беседовали с ним и позже. Трудно было, конечно. Жасмин, лето, а рядом – все эти ужасы, банды, тюрьма, боль. Болезнь заставила Петра Фомича отложить темные дела, уже много лет он лечится. А может быть, и не болезнь вовсе, кто его знает. Сильвер, лишившись ноги, вполне себе пиратствовал, даром что литературный персонаж, хоть и имеющий реальный прототип.
Его раздражал мой печальный иногда вид.
– Димон! – говорил он мне тогда, приветственно махая сигаретой, – чо ты опять кисляк мандячишь? Пойдем покурим, чайку-кофейку! Бросай ты всю эту бадягу!
Я улыбаюсь рассеяно, но грусть все равно ощущаю.
Вчера Пётр Фомич почти весь день провел в любимом месте – там, где состоялся наш с ним первый разговор, около часовни, за стеклянным столиком. Было что-то тут от южного кафе-шашлычной: переполненная пепельница, крепкий чай, крепкие словечки и выражения. Московское небо рокотало, но грозой так и не пролилось.
Умер он ночью, не проснувшись в новом дне. Я успел только обменяться рукопожатием с его сыном, сказав какие-то слова, уместные в этой ситуации.
В хосписе существует традиция: когда люди прощаются со своим близким человеком, над входом в комнату прощания зажигается небольшая лампа, похожая на ночник. Это значит, что в комнату заходить сейчас нельзя. Небольшая лампочка над комнатой прощания загорелась на полчаса, а потом погасла.
Ушли навсегда в прошлое рынки, разборки, бандиты, ужас и боль. Остался только запах жасмина, цветущей липы и розовых кустов. Осталось лето, еще почти два с половиной месяца тепла, радости и новой, совсем не страшной жизни.
Мужик – одна из «каст» тюремной иерархии, человек, не связанный с криминальным миром, но тем не менее попавший в заключение; самый распространенный контингент заключенных.
Греть, грев – материальная поддержка заключенного, обеспечение его продуктами питания, сигаретами, средствами гигиены и прочим.
Крытка – специальные помещения в колонии для изоляции злостных нарушителей режима.
Тема – в уголовном жаргоне: схема преступной деятельности.
Бычка – агрессивное поведение.
Кисляк мандячить – пребывать в угнетенном состоянии духа.
Бадяга – ерунда, бессмысленное занятие.
Марина Аймалова
Недавно мы с пациентами ездили в наш парк на электромобиле, но Людмила Павловна не смогла по самочувствию, о чем сильно сожалела, и я с ней договорилась через неделю повторить индивидуально экскурсию, если позволят погода и состояние.
И вот все сложилось, и мы поехали. Ну как поехали: поехала Людмила Павловна на своей модной электроколяске, а я вприпрыжку за ней все три часа восемь километров бежала и только приговаривала:
– Людмила Павловна, осторожнее! Людмила Павловна, не спешите, тут брусчатка!
Но не тут-то было!
«И вот под этим деревом я проеду, и фонтан мне надо, и дворец, и церковь, где наш отец Серафим служит, и гусей поглядеть, и молодежь на лодках, и фотографии везде: на дорожках, у скульптур, на фоне того и этого!»
Фоток получилось штук восемьдесят. Уже вечером, когда отдышались и я, и она, Людмила Павловна сказала:
– Вот и всё, можно завтра домой, ведь я из-за парка вашего сюда и ехала, моя курортная история подошла к концу. Вот отредактирую фотки, как выложу в «Одноклассники», все обзавидуются, они и так мне не верят, что я тут как в санатории, а так вообще в обморок попа́дают!
Вот такая санаторно-курортная история.
Алёна Сапрыкина
Когда застаю процесс умирания, каждый раз думаю: как буду умирать я?
Вот Л. В., к примеру, до самого конца упрямо ест. Уже почти не дышит, но открывает рот, чтобы ее кормили. Бедная юность, послевоенный голод оставили глубокие борозды в ней (мои догадки). Хотя, насколько я поняла из ее рассказов, бо́льшая часть жизни все же прошла в достатке.
Л. В. девяносто один год. Мне она всегда казалось стальной и несгибаемой. Умирает она так же – стойко и спокойно.
Получается, перед смертью остается то, что тверже всего в нас сидит?
Надеюсь, от меня останется что-то не сильно поганое…
Мира Тристан
Тоня, молодая девушка, очень сильная духом и добрая сердцем. Говорит, что, когда училась в медицинском училище и проходила практику, считала, что главное – человеку помочь, укол вовремя сделать, капельницу поставить, полечить.
А теперь понимает, что главное – это успокоить человека, снять тревогу, просто поговорить. Сесть рядом и поговорить, слушать и услышать.
А на вопрос «чего хотелось бы?» отвечает: в театр сходить. Почему нет?
И вот билеты куплены. Ожидание и напряжение – получится ли? Самочувствие не очень хорошее. Но вот заветная суббота, солнце, макияж, наряд, огромное желание. В сопровождении подруги Тоня поехала в театр смотреть и слушать оперу «Норма».
Театры не всегда приспособлены для тех, кто передвигается на коляске, но везде есть внимательные и добрые люди – они помогли, отнесли на руках. «Носили меня, как куклу», – говорит Тоня.
Непременный атрибут посещения театра – чашечка кофе и бокал шампанского в антракте. После спектакля прокатились по вечернему саду «Эрмитаж». Впечатлений на всю ночь – до четырех утра Тоня не могла уснуть, все пела. И в планах ее еще куда-нибудь съездить.
Сегодня Тоня уже не смогла бы поехать – очень слаба…
Всё успели. И это счастье.
Один доктор сказал мне: «Так нельзя! Если ты не научишься с этим работать, ты сама умрешь».
А как по-другому? Ведь это признак живой моей души… Если не будет этого, если ты не можешь сопереживать, зачем тогда быть здесь?!
Дмитрий Левочский
Когда соцсети появились, почти сразу же возникло новое явление: страницы тех, кто умер. Мне этот вопрос казался чрезвычайно интересным – настолько тогда учетная запись в Интернете была тождественна живому человеку. Это сейчас на каждого юзера по сотне виртуалов, а раньше все уникальны были. Во всяком случае, настоящих было значительно больше.
В моих списках есть несколько мертвых друзей. Странички их потихоньку обрастают цифровым мхом, всё реже видны слова памяти: иногда примитивные, иногда занятные. Но реже, с каждым годом всё реже.
Работа в хосписе подарила мне пару странных феноменов. Первый – это номера телефонов людей, которых больше нет среди живых. В телефонной книге перемешаны живые и мертвые. Наверное, в этом нет ничего особенного: уверен, что у каждого пожившего человека есть такие номера. Но у меня или у любого из координаторов хосписа их больше. А насколько больше у врачей? Думать об этом не очень хочется.
Второй – список пациентов, который я получаю каждый день. Список как список: имена и фамилии, возраст, иногда диагноз, телефоны родственников. И каждый день одно и то же занятие: я просматриваю этот список и пытаюсь самостоятельно и быстро найти в нем отличия от вчерашнего списка.
Александр Викторович? Тут, жив.
Юрий Петрович? Ага, на месте.
Ирина Валентиновна? Не вижу. Нет. А, стоп! Вот же она, в другой палате просто. Внутри сразу чувство какого-то комфорта и спокойствия, как у школьного экскурсовода, который детей по головам пересчитывает.
Александр Иванович? Александр Иванович… Где же вы? Нет Александра Ивановича. И лампочка над комнатой прощания горит…
Вот и всё, остальные на месте. Я складываю лист бумаги и засовываю в карман.
Листы эти потом копятся и копятся на столе. Старые фамилии словно исчезают – с каждым днем и неделей их все меньше и меньше, как будто морской прибой постепенно смывает надписи на мокром песке. Уходят в море одни, появляются другие. Лист годовой давности не имеет совершенно ничего общего с листом, который мне дали сегодня.
Облетают имена и фамилии, как листья: пансионат, больница, Дом сестринского ухода, дом, морг. Иногда возвращаются, иногда уходят навсегда, оставаясь только на бумаге из лазерного принтера.
Жизнь – несколько капель чернил и тихий гул электронной машины.
Нюта Федермессер
В хосписе почему-то всегда есть время на людей. Время на многих и многих счастливых и несчастливых (не несчастных, а несчастливых, это разное), на уходящих и остающихся, для которых хоспис стал лодкой или мостом, не знаю…
Хоспис соединяет тех, кому не хватило времени и кому оно так отчаянно нужно, чтобы долюбить.
Да, нас всех мало любят, нам всем не хватает теплоты и понимания, главное – не хватает прощения. Возможно, многим и прощать-то нечего, но, как правило, именно те, кому нечего, как раз больше других в прощении и нуждаются…