— Он же приехал на машине?!
— Я об этом поначалу не знал. Сидим, разговариваем, и вдруг опять влезает в наш разговор пожарный… Я уже рассказывал. И гость готов забрать мальчика. Я противлюсь, и тогда он вытаскивает эту визитку, и мне, как говорится, нечем крыть. Не могу же я не доверять своему коллеге?! Правда?..
Смирнов помедлил и кивнул.
— Я хотел бы, чтобы вы еще раз детально обрисовали мне этого жулика, а я попробую при вас набросать его портрет, — попросил он. — Конечно, рисовальщик я не профессиональный, но когда-то увлекался живописью. Посмотрим, что получится!
Сан Саныч вытащил блокнот и шариковую ручку, посмотрел на Могилевского.
— Волосы черные, волнистые, жирные, такое ощущение, что набриолиненные. Пробор, зачесанные, но на уши не свисают. Усы большие. Лоб средний. Не сказать, что большой, но и не маленький.
Глаза темно-зеленые, красивые, с интересной радужкой, вдумчивые, внимательные, они не кавказские, не очень большие, чуть с иронией, веки не тяжелые. Нос мясистый, крупный, но аккуратный… — хозяин кабинета задумался. — Не помню, но, кажется, небольшая родинка была у него на носу с левой стороны. Но настаивать на этой детали не буду, мог что-то и перепутать. Память уже не та. Губы яркие, красные, синюшная небритость, как у всех брюнетов, подбородок твердый, а вот на нем, твердо помню, небольшая ямочка, почти незаметная. Шея короткая, но есть, и фигура полноватая, но не рыхлая, брюшко только намечается. На руках, на пальцах, завитки черных волос, хотя нельзя сказать, что он грузин или в нем есть что-то кавказское. Русское лицо. И цвет кожи вовсе не смуглый. Светлая кожа. Не белая, но скорее светлая, чем смуглая. На безымянном пальце кольцо-печатка с черным камнем. Костюм темно-синий, белая рубашка, яркий красноватый галстук с затейливыми узорами, золотые круглые запонки, туфли тоже дорогие, модные, тонкий парфюм. Когда он ушел, моя секретарша обмирала и с благоговением воздух в кабинете вдыхала. Лицо кругловатое, гладкое, на вид лет сорок — сорок пять, не больше. Моложавый такой товарищ. Дубленка, темно-коричневая, конечно же «вольво», как я уже упоминал. В нем есть обаяние, он не производит впечатление жлоба или дурака, очень гибкий, умеет легко стелиться под собеседника, но без лести, тонко, незаметно. Опытный и умный.
Не успел Петр Казимирович договорить, как Смирнов протянул ему рисунок. Директор всмотрелся, минуту помолчал.
— Что-то есть, — промычал он. — Что-то. Но брови надо сделать поярче, погуще, и надбровные дуги так сильно не выпирают, и глаза побольше. Сейчас татарин какой-то! Лицо у этого варяга было гладкое, как бы без резких переходов, и губы не бантиком, не маниловские, а достаточно мужественные, жесткие даже, они лишь по цвету яркие, но форма четкая, строгая обрисовка, и подбородок мужской. Сейчас немного слащавое лицо получилось, а оно привлекательное, интересное, женщины наверняка влюбляются…
Пока они говорили, кто-то несколько раз заглядывал в кабинет, делал странные знаки, и Могилевский, наконец не выдержав, оставил гостя и вышел сам к просителю. Пока он отсутствовал, Сан Саныч сделал еще один рисунок, пытаясь найти ту яркость и привлекательность, о которой говорил директор
Директор вернулся расстроенный, достал какие-то таблетки, налил себе полстакана воды и запил лекарство. Лишь после этого вернулся к столу. Фотограф передал ему второй набросок.
— Вот это лучше! — вглядевшись в портрет, сделанный шариковой ручкой, хмуро проговорил хозяин кабинета. — Близко к подлиннику! Не совсем то, что я имел в виду, но гораздо ближе. Я все же думаю, вам надо заявить в милицию, а я готов подтвердить все мною сказанное!
Он задумался, сел на стул, но тут же поднялся, как бы давая понять, что не имеет больше времени на посторонние разговоры. Встал и Смирнов, поблагодарил Петра Казимировича за помощь.
— Извините, у меня тут маленькое происшествие, а может быть, большое: мальчик с девочкой сбежали, воспитательница вчера их застала в укромном уголке целующимися, набросилась с бранью, а они сегодня не выдержали и сбежали. Дурдом! Я с ней сейчас объяснялся, не выдержал, накричал на нее, прогнал с глаз долой, что тоже плохо. Такая вот жизнь, теперь своих надо искать, — Могилевский попытался улыбнуться. — Всю жизнь кого-то ищем, а в конце, оказывается, это сама смерть. Кстати, ваш сын был в темно-синем пуховичке с капюшоном, на груди белая надпись «Арктика». С Новым годом, Сан Саныч, и желаю поскорее найти сына!
Они пожали друг другу руки и расстались.
Он трясся в набитом битком вагоне: ехал куда-то целый солдатский взвод, — пахло потом и сапожным кремом. Молоденькие солдатики в длиннополых шинелях, розовощекие, с пушком на щеках беспрестанно галдели, что-то живо обсуждая, смеялись во весь голос, Сан Саныч не вслушивался, занятый только одним: этот вальяжный, видимо, вращается в высоких сферах, во всяком случае, имеет там не просто знакомых, а друзей, на которых может надавить, и те все сделают, выполнят любую его просьбу. У него деньги, большой бизнес, он не скупится, умен, женщины любят, опытен. И конечно, ему сделают любую бумажку с печатью, любое разрешение.
— Черт! — прорычал Смирнов, и старушка, стоявшая рядом, испуганно перекрестилась, отодвинулась от него.
Он вспомнил, что забыл спросить самое главное: фамилии и имена тех высокопоставленных чиновников, которыми бравировал новоявленный Чичиков, потому через них можно легко выйти и на него. Это же так просто, почему он раньше не сообразил?!
Смирнов выскочил на Ярославском вокзале, нашел автомат, позвонил. Трубку взяла Римма Петровна. Смирнов назвался, попросил Могилевского.
— Его нет, Сан Саныч.
— Он мне очень нужен, Римма Петровна, очень! — кричал в трубку Сан Саныч.
— Но его нет, он уехал…
— Куда?
— У нас сбежали двое воспитанников, и он поехал по одному адресу, где они могут прятаться.
— Он надолго уехал?
— Я не знаю.
— Можно я запишу домашний телефон Петра Казимировича?
— Он такой же, как и рабочий. Директор живет здесь же, на втором этаже.
— Спасибо, я перезвоню.
Фотограф положил трубку. Получается, что у Могилевского и своей квартиры нет, и телефоном он может пользоваться только вечерами, когда кончается рабочий день, и дети его воспитываются вместе с детдомовскими? А может быть, Петр Казимирович намеренно не хочет жить отдельно от своих воспитанников и это один из его принципов? Тогда легче чувствовать боль других и понятней их радость. Что-то в этом есть. И короче дистанция между ним и ребятами. Он как бы один из них.
Сан Саныч позвонил и Нине.
— Я полчаса назад закончила готовить обед и села ждать твоего звонка. Мы не хотим садиться без тебя! Ты едешь?
— Да.
— Что-то узнал?
— Почти ничего.
— Приезжай. — Ее голос прозвучал ласково и доверительно.
Но он не бросился сразу в Медведково, а позвонил на квартиру жены, но телефон не отвечал. Она должна была уже вернуться из Японии, а только Александра могла подать заявление в милицию о розыске сына. Не выдержав, фотограф заехал на Чистые пруды, прослушал автоответчик.
Звонили незнакомые голоса, женские и мужские, все хотели ее видеть, а один юноша грозился покончить с собой, если она ему не позвонит, из чего Сан Саныч сделал заключение, что его бывшая супруга имела в параллель сразу несколько любовников. Раза четыре с ним порывался поговорить Юрий Васильевич, новый ухажер жены, хотел вытащить его в один ресторанчик поужинать, поболтать и очень жалел, что не застал родственника дома. Наконец послышался голос Александры, она звонила из Японии, самолет задерживался по причинам неисправности, и сколько это продлится, она не знала. Спрашивала, как они встретились с Сашкой.
Слушая разговоры, он расхаживал по кухне, как вдруг объявилась прежняя боль в животе, напала на него врасплох, без предупреждения, и он опять согнулся пополам. Вскоре боль отпустила, но выход в прямой угол помог обнаружить ящик под столом. Сан Саныч выдвинул его. Это была упаковка бутылок кофейного ликера. Ее, видимо, привезли недавно, потому что не хватало всего одной. Смирнов забрал оттуда еще одну, чтобы отвезти в подарок Нине.
На улице пошел снег. Тихий, медленный, предновогодний. Такой, как в детстве. Смирнов почему-то долго ехал на трамвае, который то и дело останавливался, и девушка в белой шубке взахлеб хохотала. Потом мчался на метро, и скрежет металла стоял в ушах. Через три дня закончится старый год, а ниточка, связывавшая их с сыном, становилась все тоньше и тоньше.
Раньше, когда что-нибудь случалось, бабушка с обидой поджимала губы и говорила, тыкая пальцем в потолок:
— Там не пускают!
Она подразумевала под этим Бога и его небесные силы. И странным образом обижалась, ворчала на него, выговаривала упреки, плакала, если он долго что-то задерживал. И Господь уступал ей.
— Ну вот видишь, стоит в пустяке человеку уступить, а он и рад до небес, и тебя опять прославляет, твою силу и могущество! — И она со светлым лицом, со слезой во взгляде шептала Богу молитвы.
И когда у маленького Сан Саныча что-то не получалось, бабушка ему шептала в ухо:
— А ты Боженьку попроси, и он тебе поможет.
И Саша просил. Подчас даже вставал на колени и просил. И сейчас, направляясь к Нине, он всю дорогу только и просил Господа об одном: соединить его с сыном, ибо оба они друг без друга пропадут, оба нуждаются в такой скорой встрече.
— Защити малого, Господи, ибо он нуждается в твоей помощи, не оставь его сиротой, дитя без отца, как слепой без поводыря, как калека без опоры, он пропадет, не дай ему пропасть! — шептал Сан Саныч, веря, что Бог слышит его слова, слышит и внемлет им.
9
Он начал звонить с той минуты, как появился у Нины, и набирал анинский номер через каждые полчаса до самого вечера, но Петр Казимирович не появлялся. Его жена, узнав, кто звонит, и разговорившись с корреспондентом, сообщила, что муж уехал в Пушкино: в городе у сбежавшей девочки жила бабушка, и директор детского дома надеялся найти беглецов там, и не только найти, но еще и уговорить вернуться. Она пообещала, как только муж появится, он обязательно позвонит.