Сан Саныч прочитал Саше «Дюймовочку» Андерсена перед сном, и тот заснул, а они с Ниной сидели на кухне и пили ликер.
— Не волнуйтесь, сыщется этот негодяй, — успокаивала она его, видя, как он волнуется, — ваша бывшая супруга скоро появится, заявит в милицию, и они найдут этого негодяя, тем более что есть портрет и зацепки, где можно его отыскать. Не так просто вывезти ребенка за границу, надо десятки бумаг оформить, бюрократия у нас еще стойкая, ее обойти не так-то просто!
Смирнов соглашался, посматривал на телефон, но тот молчал. Потом резко зазвонил, и они оба вздрогнули. Сан Саныч схватил трубку, но звонила секретарь жюри международной выставки. Она обрадовалась, что будущий лауреат нашелся, рассказала, что ему надо явиться пораньше, часа в три дня, а после награждения будет еще банкет, на котором ему также надлежит быть.
— У вас есть смокинг, фрак или хотя бы строгий черный костюм с бабочкой? — спросила она.
— Нет ни смокинга, ни фрака, ни черного костюма с бабочкой. Есть серый костюм в полоску, белая рубашка и галстук.
— Это плохо. У нас все должны быть в смокингах, а женщины — в вечерних платьях.
— А что значит — в вечерних платьях?
— Это значит — в вечернем платье. Спросите у той дамы, с которой вы придете. Вы придете с дамой?
— Да.
— А какой у вас размер?
— Сорок восьмой — пятидесятый. Можно пятидесятый, не страшно.
— Хорошо, для лауреата, обладателя Гран-при, мы найдем смокинг, — устало вздохнула она в трубку. — Только приезжайте ровно к трем, не опаздывайте! Да, совсем забыла: сразу после вручения наград начнется ваша пресс-конференция, вам нужно будет сказать несколько вступительных слов, о чем хотите, а потом ответить на вопросы журналистов. На закрытие также приедет Анри Крессон, директор французского биеннале, у него есть к вам ряд интересных предложений. Вы говорите по-французски? Я спрашиваю, чтобы знать: нужен вам переводчик или нет?
— Нина, вы говорите по-французски? — зажав трубку, спросил Смирнов.
— Да.
— Нет, не нужен.
— Хорошо, ждем вас ровно в три!
Он положил трубку. За рассказом о своей горестной поездке в Анино Сан Саныч совсем позабыл о выставке и награде.
— Кто это? — не поняла Нина.
— Это называется усмешка судьбы, — он махнул рукой, улыбнулся. — Я получил Гран-при на последней международной выставке за свои фотоработы, завтра вручение наград, я сам только сегодня утром случайно об этом узнал от приятеля, так вот они просят быть в смокинге или хотя бы в черном костюме с бабочкой, а у меня этого нет. Странные обычаи завели.
— Гран-при? — удивилась она. — Но это высокая награда…
— Самая высшая, какая бывает в фотографии, — уточнил он.
— А почему «усмешка»?
— Потому что сейчас я бы с большей радостью нашел сына. А потом один Гран-при у меня уже есть. Я бы не обиделся, не получив его завтра.
— Смокинг можно взять напрокат, если покупать, он стоит очень дорого, тысячи две-три долларов, а может, и больше, — сказала Нина. — Я могу позвонить знакомым…
— Не надо, они пообещали сами найти, поэтому и размер спрашивали. Мы завтра вместе пойдем! Заодно и работы посмотрите, а то выставка закрывается.
— Удобно ли? — Нина смутилась.
— А почему неудобно? И потом я Саше обещал. Да и тебе хотел бы показать свои работы. И вы мне обещали помочь: там будет Анри Крессон, директор французской фотовыставки, он хочет поговорить со мной. Пойдем?
Она кивнула.
— Они только требуют, чтобы дамы были в вечерних платьях. Это тоже какой-то особый наряд, как смокинг? — поинтересовался он.
— Отчасти да. Но у меня есть несколько таких платьев, поскольку иногда приходится бывать на таких сборищах.
Нина налила Сан Санычу и себе по чашке кофе.
— Я и не думал, что получу здесь высшую награду. Международное жюри судит строго, нужны были сильные работы, а те, которые я выставил, мне самому не очень нравятся, да и среди участников было полно маститых московских и петербургских мастеров. И вдруг такой фортель судьбы под Новый год. Случайность? Конечно! Но ведь и Сашку без случайности не найти. Вот почему я был бы готов поменяться наградами. Я вовсе не тщеславен. Я люблю работу, она доставляет мне радость, но никак не восторгаюсь теми наградами, которые меня преследуют в последнее время, — Сан Саныч улыбнулся своему каламбуру. — Я сказал «преследуют», потому что не совсем понимаю, за что их дают. Даже у меня есть работы, которые очень нравятся всем, и мне тоже, но они оставляют членов жюри равнодушными. А то, что мне не очень нравится, но сделано крепко, мастерски, их это приводит в восторг и умиление. Такие вот экзерсисы…
Шел десятый час, а он не знал, что ему делать: оставаться или ехать на Чистые пруды. Могилевскому лучше звонить утром, а стеснять Нину не хотелось.
— Мне, наверное, лучше поехать… — неуверенно произнес он.
— Оставайтесь. — Она дотронулась до его руки.
И Смирнов остался. Фотограф, еще позвонив с вокзала, услышал в ее голосе странную решимость, но тогда не придал ей значения. За обедом она открыто смотрела на него, и слабая улыбка плавала на губах, словно что-то случилось, а он об этом пока не догадывается. Потом они втроем играли в детскую игру: кто быстрее одолеет все препятствия. Сан Саныч вставил батарейки в железную дорогу, и все смотрели, как бегают паровозики, загораются семафоры, потом он читал сказку Андерсена, и эта загадочная улыбка Монны Лизы не исчезала с ее губ, то вспыхивая, то чуть угасая.
Нина поднялась, заглянула в комнату сына. Убедившись, что он спит, вернулась, стала стелить Сан Санычу на тахте, и он вдруг увидел, что она кладет две подушки, и сразу же все понял. Подошел к ней, обнял за плечи. Нина замерла, резко обернулась и обвила его шею руками, припав к его губам. Ее сотрясал нервный озноб, словно все свершалось в первый раз. Это волнение передалось и ему, и они долго не могли успокоиться, и сладкие судороги еще сотрясали их после объятий, а кончики ее пальцев обжигали льдом.
Зазвонил телефон, и Смирнов не сразу сообразил, что надо подойти, а когда подбежал, на другом конце положили трубку. Стрелки часов показывали половину двенадцатого, и он постеснялся звонить Могилевскому.
— Это оттого, что я долго сопротивлялась своим чувствам, — заговорила Асеева, когда он вернулся и лег рядом. — Я еще в тот первый вечер, когда ты остался, ощутила симпатию и сильное влечение к тебе и почему-то стала с ним бороться, и эта изнурительная борьба отнимала все мои силы. Помнишь ту ночь, когда ты кругами ходил по комнате, а потом сидел на кухне? Я тоже не спала и несколько раз порывалась выйти, но изо всех сил заставляла себя лежать. И заснула только часа в три ночи. Проснулась с головной болью, помчалась на работу, а там сложные переговоры. Я кое-как из этого выпуталась, прибежала, ты уехал, а я сказала себе: все, хватит, перестань дурью маяться! Нравится, и не надо отрывать себе хвост, ты не ящерица, новый не вырастет! Я такая, что могу из-за пустяка выхватить шашку из ножен и драться до последнего! Природный нрав бросает из крайности в крайность. Тут приготовила долму, сижу, жду повелителя, как гаремная рабыня. А ты не приехал. И опять у меня все заново: сомнения, внутренний раздор. Сегодня ни к чему не готовилась, но ты позвонил, и я, как говорят, поплыла. И вот оба приплыли!
Она громко, нервно рассмеялась. Но Сан Саныч обнял ее, прижал к себе.
— Я так рад этому, — прошептал он.
— Мужики всегда этому рады, — невольно вырвалось у нее, и она усмехнулась. — Ты видишь, какой у меня дурной характер и какая жажда противоречий!
— Все ими иногда наполнены, а порой хочется жить в ладу с самим собой, это не страшно. Было бы влечение, жажда, стремление друг к другу, остальное пусть остается.
— Я понимаю, но есть женщины созидающие, они все в дом, для дома, и ссор стараются не заводить, и первыми их гасят, и ловко со всем управляются! Даже любовника заводят умело, без ущерба семье, так что никто не страдает, а есть разрушительницы. Им судьба дает блестящего мужа, уют, работу, все возможности, они их отвергают, как подачку, и берут то, от чего нормальные люди заведомо бегут, чего сторонятся. У меня был жених, молодой адвокат, подающий надежды, обеспеченный, его и мои родители дружили и очень хотели нас соединить. Я же выбрала перекати-поле, художника, который постоянством никогда не отличался и вообще мечтал сбежать из России, причем я заранее знала, что ничего путного из этого брака не выйдет, и родители говорили то же самое, но я поступила наоборот, и что кому доказала? Подтвердила лишь свои худшие прогнозы, и только! Что за характер? Как подумаю, самой тошно делается. Будто проклятие лежит на мне с юности, оттого, видимо, мне и детей Господь не дал. Вот какая я, Сан Саныч. И может быть, такой и останусь, кто знает… — Нина вздохнула.
— Нет-нет, я вижу, что ты не такая! — возразил он, но Асеева не ответила.
Она поднялась, взяла сигарету, закурила, принесла ликер, налила по рюмочке.
— Я говорю это к тому, чтобы ты знал, с кем делишь ложе, — усмехнулась Нина. — Да, я сама такую себя отвергаю, и мне тоже кажется, что я изменилась. Но насколько серьезны эти перемены, вот в чем вопрос!
Через пятнадцать минут после прихода на выставку Смирнов, исчезнув с устроителями, неожиданно предстал перед Ниной в смокинге, с темно-синей бабочкой вместо галстука. Легкая небритость на щеках как нельзя кстати подходила к светскому наряду. Фотограф внезапно превратился в другого человека, девушки-визажистки еще крутились вокруг него, наводя последние штрихи на лауреата: поправляли бабочку, платок в нагрудном кармане, подтирая видимую полосу тона и даже выдирая ненужный длинный волосок из бровей. Свое дело они отрабатывали, не считаясь ни с чем, при этом ласково улыбаясь обладателю Гран-при. Асеева взглянула на Сан Саныча, на молодых девушек, строящих ее спутнику глазки, и почувствовала ревнивый укол в сердце. Фотограф вдруг предстал перед ней таким, о ком она мечтала всю жизнь с юности: легкий, подвижный, изящный, в ореоле славы и того мужского обаяния, который всегда сводил с ума.