Они так проговорили часов до трех ночи, потом стали целоваться и заснули уже под утро. Все это не сразу, постепенно припомнилось Кравцу.
Полежав несколько секунд, он поднялся, взглянул в окно: шел мелкий снег. Двое малышей, укладываясь на фанерки, катались в пустом дворе с детской горки.
Часы показывали половину двенадцатого. Сыщик, понаблюдав за детьми, прошел в ванную и долго стоял под горячим душем, пытаясь понять, что с ним происходит. Может быть, ему стоит уже появиться в санатории, поздравить жену и сына и помириться с ними? Они могли сами в полночь позвонить ему вчера. Скорее всего, так и было, и он не имеет права разрушать семью, несмотря на то что жена перестала его понимать и сама многое уже разрушила. Это холостяку Климову простительно влюбляться каждый день и не задумываться о будущем, а у старлея сын, и он должен воспитать его. Эта же девочка еще не раз влюбится, у нее вся жизнь впереди. Пусть она спит, оперативник оденется, оставит ей записку и поедет домой. Да, так он и сделает.
Пропарившись до красноты всего тела, сыщик растерся полотенцем, вышел из ванной и столкнулся у дверей с Лидой.
— Я проснулась, увидела, тебя нет, испугалась, а потом услышала шум воды в ванной, и мне захотелось тебя увидеть! — Она прижалась к нему. — Боже, какой ты горячий! Что мы будем сегодня делать? Давай сходим в кино? Тыщу лет в кино не была!
— Давай!
Ответ вырвался непроизвольно, Кравец даже не успел приготовить другой, который бы освободил его на весь день.
Лида поцеловала старлея и ушла в ванную.
— Свари мне кофе! — крикнула она.
Все начинается с того, что сначала все девушки застенчивы и нежны, как ангелочки. А потом робкий вопрос: «Давай сходим в кино?» — полувопрос, полупросьба, полуприказ — и сразу же, без переходов: «Свари мне кофе!» После этого недоумение, слезы, истерика, когда мужчины им начинают возражать. Конечно, это грубая схема, но весьма распространенная, ибо сами женщины давно уже признали, что это они выбирают мужчин, а не наоборот, они диктуют им свою волю. Раньше этот божественный плен воспевало множество поэтов, но сейчас охотников поубавилось. Нет, когда все надоедает и прежний быт отравлен, то лучшего убежища не найти.
Оперативник набрал телефон Верки. Они оба еще дрыхли, но капитан, услышав голос напарника, тотчас оживился и выбрался из постели.
— Ты где?! — недовольно закричал он. — Я тебя всю ночь вызванивал, надеясь, что мы снова соединимся! Какого черта вы сбежали?! Ты до сих пор не дома? У камышинской красавицы? Але, я тебя не слышу!
Климов же год назад вообразил себя бугром, начальником, чьи требования должны немедленно исполняться, независимо от того, разумны они или лишены всякого смысла. При этом он не снисходил до глупых объяснений, почему поступал так, а не иначе, видимо считая, что умный сам догадается.
— Что ты хочешь? — отозвался старлей.
— Может быть, навестим сегодня второго дружка Сереженьки? Как его зовут? Одного убили, а один еще жив. Ты не помнишь, как их звали? — он замычал в трубку.
— А ты?
— Память совсем ни к черту! — Он коротко выматерился. — Но вообрази себе, я выпил всего сто пятьдесят граммов водки, как мне и разрешили. Примерный мальчик, да и только! А память все равно как решето! Про баб же Абрамыч ничего не говорил, так что режим я не нарушал!
— А ты не забыл, какое сегодня число?
— При чем здесь это?!
— Сегодня праздник и никто не работает.
— Этот праздник у нас для детишек, а мы с тобой из этого возраста вроде бы вышли! Или ты еще не выспался? А может быть, не насытился ласками своей волжской красавицы? — Он загоготал во весь голос, и старлей позеленел от злости.
— Заткнись, ты!.. — жестко обрубил его Кравец. — Не доставай меня, слышишь?!
Капитан перестал гоготать, но тут же стал чавкать, потом забулькала вода.
— Так пойдешь или нет? — причмокивая, спросил он.
— Ты у нас, кажется, на больничном и восстанови-ка лучше свою голову!
— Подожди!..
— Да пошел ты!
Кравец бросил трубку и долго не мог прийти в себя. Достал бутылку водки, налил себе полстакана и залпом выпил. Закусил хлебом и семгой.
«Да, надо сходить в кино, причем найти какую-нибудь дурную комедию типа «Особенности национальной охоты», чтобы забыть обо всем, — подумал про себя старлей. — Иначе с ума сойдешь!»
Он выпил еще водки и стал варить кофе.
Крикунов в полдень первого января навестил Людмилу Захаровну Власову. Он принес ей бутылку яичного ликера, а себе пива. Она встретила его в черной косынке, в черном платье, сгорбившаяся и постаревшая за эти несколько дней.
Пашу похоронили утром тридцать первого декабря, но Сергей на похороны не пошел. Он не любил сам вид кладбищ, венки, запах сырой земли и весь обряд прощания с умершим. Вечером позвонил Степа и рассказал, что Пашу провожал весь класс, посидели в кафе на поминках, а потом двинулись в пивбар.
— Я лежал больной и не мог прийти, — объяснил Сергей матери Паши. — Простите меня!
Он обнял Власову, и та, всхлипнув, прослезилась.
— Давайте помянем Пашу, — налив матери водки, а себе стакан пива, предложил Крикунов. — Это был мой лучший друг, и, узнав о его смерти, я просто слег и сутки не мог подняться! Глотал лекарство и вот сегодня только встал и сразу же пошел к вам! Давайте помянем!
Они выпили, помолчали.
— Это я виновата! — нарушив тишину, заговорила Власова. — Старший лейтенант из угрозыска опоздал на полтора часа. Если б я сразу дала ему адрес Пашиного санатория, он бы успел к нему раньше убийцы! Он сам так сказал. Паша просил меня никому не говорить, где он, вот я и молчала…
— Мне и всем ребятам будет не хватать Паши! — разливая водку и пиво, вздохнул Крикунов.
Он взял руку Людмилы Захаровны и поцеловал ее. Она снова всплакнула.
— Я всем друзьям раздаю вещи Паши, — утирая платком слезы, проговорила Власова. — Если тебе что-то надо, возьми любую вещь, не стесняйся!
— Нет-нет, спасибо!
— Возьми, я прошу тебя! Они там, в шкафу!
Сергей кивнул, подошел, со скрипом распахнул дверцу. Здесь висели рубашки, брюки, куртки, костюмы, галстуки, лежала обувь, новая и поношенная, свитера, плееры, двое часов, расчески, золотой перстень, запонки и разная мелочь, находящаяся в карманах любого человека: от зажигалки до всяких брелков и безделушек. Крикунов помедлил, потрогал щетину на лице и забрал немецкую электрическую бритву. Вернулся за столик к Власовой.
— Спасибо, — пробормотал он.
— Спасибо тебе за память!
Он налил себе пива.
— А этот старший лейтенант расспрашивал вас о друзьях Паши?
Людмила Захаровна кивнула.
— Вы сказали, что мы втроем дружили?
— Да, я рассказала ему, что ты, Паша и Степа были как братья. Лейтенант уже приходил к тебе?
— Не он, кто-то другой собирался расспросить меня после праздника о Паше, — отмахнулся Крикунов, — но я так и понял, что менты вас расспрашивали.
— Но я же не соврала…
— Нет-нет, что вы! Я расскажу все, что знал, если им это поможет найти убийцу.
Они выпили за память о ее сыне, и Сергей поднялся.
— Вы уж не забывайте обо мне, заходите, — провожая его, попросила Людмила Захаровна.
Крикунов пообещал. Они обнялись, и Власова долго не выпускала его из объятий. Он осторожно отстранил ее и ушел.
Из автомата Сереженька позвонил Степану, рассказал, что заходил к матери Пашки помянуть друга и как жутко сдала Людмила Захаровна. Он говорил, раздумывая лишь об одном: завтра к Степе припрутся менты и вытрясут из него то, что не успел сказать Власов. И для зачистки есть лишь день сегодняшний.
— Ты чем собираешься заниматься?
— В кинуху хочу сходить, посмотреть что-нибудь на большом экране и поржать как следует! Сейчас «Ударник» после ремонта открыли, там долби стерео сделали, зал хороший и какой-то фильм прикольный идет, вчера одна соска рассказывала, я чуть не блеванул от смеха! Хочешь, пойдем вместе?
— Ты один, что ли?
— Сейчас один, всех баб разогнал!
— А сколько было?
— Четыре! — Он расхохотался. — Клево Новый год встретил! Оттянулся на славу!
— А ты на какой сеанс пойдешь?
— Часа на четыре прикидываю, поскольку я еще в постели. Пока поднимусь, позавтракаю, раньше не получится. Ну что, двинем, оттянемся?
— Да нет, наверное! С Новым годом тебя! Увидимся!
— Давай!
Крикунов положил трубку, задумался. Выглянул из телефонной будки. Двенадцать сорок дня, а Люсиновка тиха, как украинская ночь: ни одной машины. Лишь ветер гоняет по шоссе старую прошлогоднюю газету. И это почти центр Москвы. Время очень удобное, чтобы навестить старого товарища.
Степа жил один в трехкомнатной квартире в старых желтых домах между Серпуховкой и Люсиновкой. Два года назад в Измайлове умерла Степина бабушка, и его родители переехали в ее двухкомнатную квартиру, расположенную рядом с парком, где любили прогуливаться по вечерам, дав сыну возможность пожить без опеки, и все одноклассники использовали Степину хазу как дом свиданий. Ключ от нее имели человек пять. Степка не раз предлагал ключ и Сергею, но тот отказывался: он сам жил один.
За то время, что Крикунов стоял в телефонной будке, лишь один сонный пенсионер переполз через Люсиновку, тыкаясь головой в закрытые по случаю праздника магазины. Но основной народ еще спит после шумной новогодней ночи, спят и свидетели, а потому к Степе лучше зайти сейчас, пока он еще ни с кем не договорился о походе в «Ударник». Потом будет сложнее устраивать охоту на него. Сейчас в самый раз.
Он зашел в подъезд, поднялся на третий этаж, прислушался: у Степы было тихо. Крикунов позвонил. Степа включился не сразу, видимо, после телефонного разговора снова закемарил. Но второй долгий звонок заставил его встать, подойти к двери, заглянуть в «глазок». Сергей улыбнулся, помахал Степе рукой. Толстячок радостно раскрыл рот, замахал в ответ и открыл дверь.
Это были старые квартиры, построенные в конце тридцатых годов по указанию кремлевских вождей, и сюда переселили