Стены и здесь были обшиты панелями, а у стены слева, в самой середине, привязанный за руки к железному кольцу над головой, а за шею к двум кольцам поменьше, едва касаясь ногами пола, стоял, а вернее, висел на опутывающих его веревках мертвый, как мне почудилось, Раффлс. Во рту он сжимал черную линейку, концы которой были стянуты на затылке; запекшаяся на ней кровь отсвечивала бронзой. А прямо перед ним, громогласно, как молотом, отстукивая время, стояли скромные, старые, дедовские часы; единственная стрелка указывала на двенадцать — часы готовились пробить полдень. Но не успели: мой проводник обрушился на них и отшвырнул в угол. Раздался стук, потом оглушительный грохот, над часами поднялось белое облако, и я увидел под циферблатом дымящееся дуло револьвера. Он крепился к часам проволокой, проходившей через цифру двенадцать, и сейчас стрелка касалась одновременно и проволоки, и цифры.
— Изучаете устройство, Кролик? — услышал я.
Он говорил со мной, он был жив, итальянец вытащил запятнанную кровью линейку и пытался перерезать ремни на руках. Но не дотягивался, и я приподнял его, а потом начал помогать своим перочинным ножом. Раффлс слабо улыбался нам разбитым ртом.
— Оно достойно изучения, более изощренного способа мести я не видел и не увидел бы впредь, опоздай вы на минуту. Двенадцать часов я не сводил глаз со стрелки, которая двигалась по кругу к последней, смертельной отметке. Все очень просто. Срабатывает мгновенно, как электрический разряд. Держится на одной стрелке — подумать только!
Мы перерезали ремни. Он чуть не упал. Поддерживая с двух сторон, мы довели его до мягкого дивана — в комнате была и другая мебель, — и, пока я уговаривал его посидеть молча, одноглазый курьер направился к двери, но Раффлс остановил его, коротко окликнув по-итальянски.
— Он пошел за вином, но с этим можно подождать, — голос его звучал тверже. — Сначала я обо всем расскажу, а потом с удовольствием выпью. Не выпускайте его, Кролик, встаньте у двери. Он честный парень, мне повезло, что я поговорил с ним до того, как меня связали. Я обещал отблагодарить его и сдержу слово, но выходить ему пока не стоит.
— Если вы отослали его ночью, — воскликнул я, — почему, черт возьми, он пришел ко мне в одиннадцать?
— В одиннадцать? Значит, он уложился точно в час — ненужная пунктуальность. Но все хорошо, что хорошо кончается. А у меня нет причин жаловаться на плохой конец. Правда, губы саднит, но это неудивительно.
И он показал на длинную черную линейку со следами крови, лежавшую на полу; я поднял ее и подал ему.
— В прошлый раз я пользовался именно такой, — улыбка далась ему с трудом. — В артистизме старине Корбуччи не откажешь, несмотря ни на что.
— Но как он до вас добрался? — живо спросил я, мне так же не терпелось его выслушать, как ему со мной поделиться, хотя я мог подождать и до дома.
— Я был бы рад вам рассказать, Кролик, но, поверьте, сам этого не знаю, — откровенно сказал Раффлс. — Я следил за вашим черноглазым знакомым. И довел его до дома. Потом он исчез внутри, а я, разумеется, захотел осмотреть дом поближе и обнаружил, представьте себе, что он не запер дверь. Кто бы удержался на моем месте? Я слегка приоткрыл ее и только просунул голову, как получил такой удар, какой не желал бы испытать второй раз. Когда я очнулся, меня подвешивали за руки к кольцу, а рядом, приветливо улыбаясь, стоял Корбуччи, но как он сюда попал, я до сих пор не понимаю.
— Сейчас поймете, — ответил я и рассказал о своих наблюдениях. — Я увидел графа под нашими окнами и догадался, что он за вами следит, а через пять минут на Эрлз-Корт-роуд узнал, что он сел в кеб. Он убедился, что вы идете за его человеком, обогнал вас и заманил открытой дверью, как вы описали.
— Ну что ж, — сказал Раффлс, — он неплохо потрудился: приехал специально из Неаполя, привез линейку, подготовил кольца и даже комнату обставил ради моего прихода! Ему во что бы то ни стало хотелось со мной рассчитаться, и он выбрал ловушку, в которую когда-то попался сам, позаботившись, чтобы у него она сработала безотказно. Об этом он сообщил мне сегодня в три часа утра, расположившись вот здесь, на диване, и покуривая тошнотворную сигару. Когда я его поймал, он просидел связанным двадцать четыре часа, но мне, сказал он, хватит и двенадцати, тем более что по истечении срока меня ждала верная гибель, и, растяни он ожидание, я бы и последние минуты отдал, чтобы ускорить конец. Хотел бы я знать, как можно заставить стрелку дважды обойти круг и лишь раз задеть за проволоку. Он объяснил мне устройство прибора, добавив, что изобрел его в винограднике, о котором я вам говорил, а потом спросил, помню ли я приговор, который он вынес мне от имени каморры. Я признал, что слышал какие-то угрозы. Тогда он любезно посвятил меня в такие тонкости этой организации, что, обнародовав их, я завоевал бы европейскую известность, если бы не злосчастное сходство с неисправимым преступником Раффлсом. Как вы думаете, Кролик, в Скотленд-Ярде меня еще не забыли? Честное слово, я готов проверить.
Я предпочел промолчать. Эта тема меня не занимала. Но Раффлс — Раффлс занимал меня как никогда. Он спокойно сидел и разговаривал, словно не провел ночь и полдня в мучениях, словно не его только что освободили от пут; побывав на волосок от смерти, он излучал жизнерадостность; претерпев обиды и поражение, чудом избежав самого худшего, улыбался разбитыми губами, будто все это произошло не с ним. Я воображал, что знаю Раффлса. Какое наивное самообольщение!
— Но куда подевались негодяи? — вскричал я, возмущенный не только жестокостью самих негодяев, но и невозмутимостью их жертвы. На Раффлса это было не похоже.
— О, они намеревались вернуться в Италию instanter[31], — ответил он, — и сейчас должны уже быть в открытом море. Но послушайте лучше, какие интересные подробности я узнал. Оказывается, плут Корбуччи — большая фигура в каморре, он сам признался. Один из capi paranze[32], вот так-то, дружище, а черноглазый Джонни — его giovano onorato, Anglice[33], новичок. Этот парень тоже с ними связан, и я поклялся защищать его от мести, кроме того, как я и предполагал, в дело замешана половина лондонских шарманщиков, все они получили тайное распоряжение за мной следить. Ваш бесстрашный проводник в свободное время занимался изготовлением дрянного мороженого в Сэффрон-Хилла.
— Но почему, скажите на милость, он явился ко мне так поздно?
— Он не мог объясниться, мог только привести вас, рискуя собственной жизнью, и не раньше, чем уберутся наши приятели. Они уезжали в одиннадцать с вокзала Виктория, почти не оставляя ему шансов, но сводить их к нулю было, конечно, излишним. Однако не забывайте, что за минуту, на которую эта парочка опрометчиво оставила нас, мы обменялись лишь несколькими словами.
Оборванный герой таращил свой единственный глаз, будто понимая, что речь идет о нем. Вдруг он что-то горячо забормотал, испуганно заламывая руки и едва не падая на колени. Раффлс мягко его успокоил, судя по тону, и повернулся ко мне, сочувственно пожав плечами.
— Он говорит, что долго искал наш дом, Кролик, и я ему верю. Я успел попросить его об одном: разыскать вас и так или иначе привести сюда, и с этим он справился. Теперь же бедняга решил, что вы на него сердитесь и собираетесь выдать каморре.
— Я сержусь не на него, — честно признался я, — а на двух других мерзавцев и… и на вас, старина. Неужели вас не трогает, что презренные негодяи, которые сейчас благополучно подплывают к Франции, смеются последними?
Взгляд Раффлса сделался чрезвычайно внимательным, что бывало лишь в самые серьезные моменты. Наверное, мое высказывание обидело его. В конце концов, для него в этом деле смешного было мало.
— Подплывают к Франции? — произнес он. — Не думаю.
— Вы сами так сказали!
— Я сказал «должны».
— Разве вы не слышали, как они уходили?
— Я слышал только тиканье часов. Для меня оно звучало как бой тюремных курантов для приговоренного к виселице.
В глубине его внимательных глаз я впервые различил отблеск пережитых мучений.
— Но, Раффлс, дорогой мой, если они в доме…
Мысль была настолько чудовищной, что я не решился ее закончить.
— Надеюсь, что в доме, — сурово произнес он, направляясь к двери. — Свет не выключен! Он горел, когда вы вошли?
Подумав, я подтвердил, что горел.
— И еще я обратил внимание на омерзительный запах, — добавил я, спускаясь по лестнице за Раффлсом.
Он с мрачным видом обернулся и указал на дверь нижней комнаты; рядом на крюке висело пальто с каракулевым воротником.
— Они здесь, Кролик, — сказал он, нажимая на ручку.
Дверь с трудом приоткрылась. Через щель выползла смрадная струя и широкая полоса желтого газового света. Раффлс поднес к лицу платок. Я последовал его примеру и кое-как втолковал итальянцу, чтобы он сделал то же самое; затем мы втроем вошли в комнату.
Человек в желтых ботинках лежал у самой двери, граф навалился мощным телом на стол; с первого взгляда было ясно, что оба мертвы уже несколько часов. В синей раздутой руке старого головореза я увидел ножку бокала, осколок рассек один палец, и на мертвенной коже запеклись последние капли крови. Он уронил голову на стол, огромные усы, торчащие по сторонам окостеневших щек, казались странными живыми существами. На скатерти, на дне двух глубоких тарелок и в супнице лежали крошки хлеба и куски застывших макарон со следами томатного соуса; в стаканах алели остатки жидкости, а пустая fiasca[34] показывала, откуда ее налили. Рядом с тяжелой седой головой стоял еще один, целый, бокал, наполненный чем-то белым и зловонным, а подальше — маленькая серебряная фляжка. С ужасом, которого не вызвали во мне мертвецы, я посмотрел на Раффлса — фляжка принадлежала ему.
— Воздух здесь слишком вреден для здоровья, — угрюмо произнес Раффлс. — Выйдем в коридор, и я расскажу, что случилось.