л один из наших корреспондентов и сказал, что у Лесного городка по Минскому шоссе стеной прут на Москву танки. И вспомнил: немцы шли не только по Волоколамскому шоссе, но и сбрасывали десант у Кубинки.
Состояние тревоги нарастало. К середине дня поехал снова в центр. На Манежной был митинг, встретил у памятника Долгорукому ребят из «Курантов».
— Что там происходит?
— А уже ничего. Митинг кончился, народ сидит на бэтээрах, угощает солдат, уходить не собирается. Митингующие пошли защищать Белый дом на Красной Пресне, а вторая их часть — к Моссовету, — объяснили мне.
Так я понял, что малость опоздал и танки теперь уже на позициях. Атмосфера сгущалась. Наш редактор В. Симонян заметил:
— Как хорошо, что нас сегодня не вывезли из типографии в киоски «Союзпечати». Представляете, в какой компании газет лежала бы сейчас наша? Потом бы не отмылись.
Единогласно постановили: в случае чего организовать новое дело, где надо работать руками, в комиздания наниматься не пойдем и служить самозванцам и ворам не станем.
К обеду 19-го числа по Москве уже были расклеены листовки с указом Б. Ельцина о неподчинении ГКЧП, народ кучковался вокруг агитаторов. Горком, видно, готовился, потому что у Долгорукого несколько ораторов призывали поддержать ГКЧП, а дядя-ветеран торчал с плакатом, на котором текст слов приветствовал наступающие перемены.
В это же время или чуть раньше Ю. Прокофьев вызвал Ю. Лужкова, вернее, хотел вызвать, чтобы вручить ему ключи от кабинета председателя ЧП по Москве. На что Юрий Михайлович, думаю, предварительно пославши, ответил решительным отказом и заявил, что едет в Белый дом к Ельцину.
Тогда Ю. Прокофьев вызвал Б. Никольского, человека в Москве также довольно авторитетного, партийного в прошлом деятеля, но он тоже отказался.
Однако все это я узнал позже, а 19-го к вечеру обстановка все еще была неясной. Кажется, именно вечером ГКЧП провел пресс-конференцию, на которой Бовин (тогда политобозреватель «Известий», позже — посол в Израиле — М.П. ) задал Стародубцеву непонятный для того вопрос:
— Но вы-то как попали в эту компанию?
Видно, имел в виду следующее: в комитете собрались люди, никогда и ничего не умевшие делать, комсомольские в прошлом и партийные в недавнем функционеры. А Стародубцев, что ни говори, всегда растил хлеб. Не признает фермерства, единоличника, но это, извините, его личное дело. А к танкистам-то зачем?
Не знаю, что он ответил, не смотрел. Наверное, что-нибудь невразумительное. Зато про Янаева потом целый день рассказывали анекдоты. Оказывается, он только что не продемонстрировал по «ящику» свои мужские достоинства, а рассказать о них — рассказал. И что всеми якобы болезнями переболел мужскими, и жена на него не жалуется.
И такой вот идиот объявил себя президентом. Хотя ничего удивительного. Он ведь из комсомольцев, а то, что в среде высших их чинов творилось в свое время, — не передать. Разврат и пьянство, воровство, кумовство и протекционизм, аморальщина и безнравственность, граничащие с подлостью, — все присутствовало в верхах этих наследников больших и малых престолов на Руси, на Украине и во всей бывшей метрополии.
Какое счастье, думаю, что никогда не стремился в эти структуры, даже до комсорга нигде не дослужился, судьба миловала.
Поздно вечером я ехал домой, еще не зная, что у Белого дома растут баррикады, что люди встали стеной на пути танков. Впрочем, не знал я этого и весь следующий день. Угораздило ведь родиться, да еще стать юбиляром! Проскочила и исчезла мысль о том, чтобы отменить намеченный праздник на работе и дома. Но было поздно: и на работе, и дома готовились к нему с большим тщанием, загодя, и не мог я обидеть родных мне людей. Хотя, если бы проявил твердость, они бы меня поняли.
И второе. После того, как редактор мой признался, что всю ночь с 20-го на 21-е число простоял на баррикадах, а мне не сказал специально, чтобы не сорвать юбилей, я долго размышлял над тем, пошел бы туда или нет. Конечно, задним числом ответить утвердительно легко. Но, видно, к тому моменту я все-таки не созрел нравственно для того, чтобы в первые же минуты рвануться на защиту российского правительства. Я не бывал в рядах демонстрантов на митингах, организуемых прежде демократами. Не потому, что не люблю демократии. Просто в отличие от людей в колоннах я довольно общался с лидерами движения, знаю многих, и у меня к моменту путча не было слепого доверия к их словам и действиям. Я не мог истерически орать: «Ельцин, Ельцин!» потому, что себя уважаю. И знаю, что Ельцин имел вполне нормальные человеческие слабости и недостатки, которые, впрочем, при всеобщем поклонении могли стать ой какими опасными для самой демократии и для всего народа русского.
Если не ограничивать власть нормальными, жесткими, демократическими законами, то она может оказаться разнузданнее прежней, и любой жесткий и жестокий лидер может стать Сталиным сегодня.
Народу, по-моему, все едино, кто им понукает, демократ или коммунист. Важно, чтобы никто не понукал, а давал жить. Но не получается.
Пока мы 20-го вечером выпивали и закусывали, редактор наш дежурил на парапете, в конце дня в Москве ввели комендантский час, но мои гости все равно стали разъезжаться, их никто не задерживал на улицах. Во всяком случае, никто из них на следующий день не пожаловался. Значит, в определенной степени час этот был чисто бутафорским, работа, проделанная за два дня Россией, москвичами, дала свои плоды. Не решившаяся на большое кровопролитие хунта была арестована, подробности были во всех газетах.
По поводу поведения Ю. Лужкова в дни путча «Вечерняя Москва», начиная с 27 августа 1991 года, опубликовала целый цикл статей, шаг за шагом, час за часом и день за днем описывающих перипетии борьбы, его чувства и действия. Заметки шли под рубрикой «Ю. Лужков рассказывает» под заголовком «Момент истины» и вызвали большой интерес москвичей. Потом они были изданы отдельной книгой, а так называемая «Белая книга» («Смерть заговора») вышла в Москве и содержала документальные свидетельства тех поворотных дней.
Мне они показались значительнее «Момента истины», может, по причине подлинности или потому, что в первом случае корреспондент просто «сфотографировал» рассказ действительно хорошего рассказчика Ю. Лужкова, однако и самая блестящая устная речь — всего лишь устная речь.
Может, это придирки, а один мой приятель сказал даже, что я ревную к коллеге: дескать, не ты написал про это, а он. Ревности нет, а вот сожаление — откровенно — есть. Я не был на баррикадах, и именно это не давало мне морального права писать на всех тогда интересующую тему путча.
Единственный вопрос, который я задал Ю. Лужкову, готовя материал для газеты, звучал так:
— Рассказывают, что вы отказались взять в руки автомат, когда его предложили. Почему?
— Для начала хочу вас огорчить — никто не предлагал мне автомат. Но если на эту тему рассуждать… Вы ведь сравниваете меня с тореро, не так ли? Легко шпагой кольнуть быка, а вот заставить его со всего разгону влепиться в бетонное ограждение стадиона — на это нужно мастерство. И какое!
Наша задача в период путча состояла в том, чтобы заставить до зубов вооруженного противника врезаться в бетонную стену живого противодействия организованных москвичей, а если бы этого не получилось, можно было бы попросить автомат.
Пройдет каких-то два с небольшим года, и снова случится в стране — случится-то в Москве, и хотя, как утверждают политики и экономисты, Москва это не вся Россия, но и ограничивать влияние столицы на происходящие в стране процессы попросту нельзя — большая катаклизма. Верхи долго будут бодаться из-за пирога власти на трибунах, в коридорах и под коврами, но договориться не сумеют, и конфликт закончится вооруженным столкновением и расстрелом Белого дома. И снова Ю. Лужков двумя руками голосовал и активно помогал Б. Ельцину. Но сначала о том, что я видел собственными глазами с 16-го этажа дома № 21 на Новом Арбате, где в трех комнатенках размещалась редакция недавно испеченной газеты правительства Москвы, главным редактором которой был ваш покорный слуга. Итак, из записной книжки.
Удивительно, но факт: мы прошли в здание на Новом Арбате, 21, совершенно беспрепятственно, никто не спросил пропуск. Охрана дома в этот момент смотрела репортаж СNN о событиях возле Белого дома и надеялась, видно, что мимо милицейских кордонов не проскользнет и мышь.
А проскальзывали и люди с автоматами: с высоты 16-го этажа мы отчетливо видели бегающих по крышам домов на противоположной стороне человечков, то залегающих, то ныряющих в слуховые окна. Возможно, среди них не все были солдатами двух фюреров, может быть, то были любопытные или журналисты, но то, что время от времени с крыш начинали палить из автоматов, — это точно.
В такие минуты мы отгоняли друг друга от окон и выходили в длинный пустынный коридор — пережидали. Потом снова возвращались и прилипали к окнам, наблюдая, как разворачиваются события.
Вот на крышу ресторана «Арбат» вышли несколько человек с автоматами — свои, чужие? Прячась за вентиляционными шахтами и подиумами с прожекторами, они, крадучись, перебегают с места на место, держа автоматы наизготовку. В подзорную трубу мы разглядели отличительные знаки рязанцев — значит свои.
Больше всего мы боялись столкновений между самими воинскими подразделениями. Одно дело, когда они находятся где-то и подтверждают свою верность Президенту и правительству, а другое — когда они уже прибыли на танках в Белокаменную. Куда повернут они дула своих орудий, по каким целям станут палить, если усатый генерал лишь накануне утверждал, что многие части преданы им — предателям.
С помощью CNN и TV-6 мы видели отчетливо фасадную сторону штурмуемого дома, а с помощью подзорной трубы могли разглядеть даже усы Руцкого, если бы он вздумал высунуться в окно. Толпы зевак вокруг места события заметно затрудняли действия воинских подразделений. Тем более что не одни зеваки собирались в толпы. Прямо под нами то один, то другой молодчик выскакивал навстречу бойцам оцепления, начинал размахивать руками и что-то доказывать. Их тут же брали под белые рученьки и вели в стоявший рядом с цепью «воронок». Время от времени бойцы с разбегу врезывались в толпу и выхватывали из нее наиболее крикливых — быстро, четко, профессионально. Вот бы так всегда. Тогда бы Москва не пережила ужасный день с многочисленными жертвами.