Двигатель рыкнул белыми клубами, серые тела качнулись в отъехавшем автобусе, проталины на окнах затянуло влажной изморозью.
В Концертный зал имени Чайковского Марк с отцом пришли за два часа до полуночи. Предстояло священное таинство – особая настройка органа. Марк подрос и уже не мог прятаться в тесной акустической камере. Не беда – мальчик подслушивал работу Генриха Фоглера снаружи. Те же системные манипуляции с регистрами труб, секретов в тайном искусстве почти не осталось.
Королевская настройка завершилась. Двери служебного входа открыли для посетителей. Гости передавали открытки охраннику и проходили в Концертный зал. Все выбирали места по центру. Приглушенный свет скрывал Марка в верхнем ряду у стены. Зал в виде амфитеатра дарил отличную акустику каждому.
Мальчишка из любопытства подглядывал и подслушивал. Гостей было меньше, чем прежде, но тот амбициозный господин с растущей плешью пришел как всегда. Намерен ли он мстить после того, что случилось в гостинице? Для него теперь не секрет личность исполнителя.
Марк напряженно прислушивался. Гость был спокоен, погружен в себя, настроен серьезно. Видимо Сосновский хочет получить стопроцентный эффект от концерта.
На сцене отец. Он исполняет токкату. Играет правильно и точно, почти как обычно, но с ноткой грусти. Это последний концерт в Москве, как сказал папа. Хартман уже объявил, что закрывает программу.
После тридцатиминутного концерта Марк юркнул в гримерку вместе с отцом. Туда же пришел Фоглер. Марк знал о пагубной страсти настройщика к проституткам и удивился, что тот не спешит в отель. Генрих вертел в руке штиммхорн, в его голосе чувствовалась легкая грусть.
– Вот и всё, Шуман. Прощай, Москва!
– Ты называл Москву дырой, – напомнил Санат.
– Дыра затягивает, я втянулся. И знаешь почему? – Генрих искривил рот в болезненной улыбке: – Москвички очень красивые, и стоят недорого. Представь, перед тобой молодое тело и ты можешь…
Фоглер нервно ткнул острием штиммхорна в стол, затем еще и еще раз. Санат одернул настройщика:
– Здесь Марк!
Генрих бросил взгляд на мальчишку, стиснул штиммхорн до побелевших пальцев, но руку остановил.
– Сохранить здесь на память королевскую настройку или нет? Вот в чем вопрос.
Марку хотелось выскользнуть из гримерки, он торопливо предложил:
– Я верну прежнее звучание.
– Заставишь папу сесть за пульт?
– Есть тяги. Но можно и без них.
– Это невозможно! – отрезал Фоглер. – Но раз ты вызвался помочь, бери мои инструменты, крути, как придется. Держи штиммхорн.
– У меня свой! – продемонстрировал Марк.
Генрих перевел удивленный взгляд на Саната. Тот поспешил объяснить:
– Сын выпросил на день рождения года три назад.
Фоглер буравил Марка злым взглядом:
– Три года играешь в настройщика? Да ты парень зарвался. Бить надо было мальца, Шуман!
Марк выбежал из гримерки и скрылся в недрах орга́на. Он старался восстановить классическое звучание труб и прислушивался к происходящему снаружи.
Зрители отходили от психоделического транса, поднимались из кресел, шли в фойе для фуршета. Теперь они разговаривали, но не о творческих планах и Вдохновении. Почти все обсуждали какой-то важный договор политиков в Беловежской пуще, постоянно употребляли новое непонятное слово СНГ.
Андреас Хартман обходил гостей и с несвойственным дипломату воодушевлением выпивал один бокал за другим. С Сосновским у него состоялась особо доверительная беседа.
– Борис, я покидаю Москву. Миссия выполнена.
– Какая еще миссия?
– Германия объединилась, Советский Союз распался! Вместо грозного СССР хлипкое СНГ.
– Андреас, это политика. А вы занимаетесь культурными связями.
– Как пошло звучит: СНГэ! – Последний звук Хартман произнес подчеркнуто гортанно. И засмеялся, указывая мизинцем на пьющих. – Вы не из этих творцов-прихлебателей, с вами можно болтать откровенно.
– А до сих пор вы были неискренни?
– Этим вы мне и нравитесь, Борис. Давайте выпьем за объединенную Германию!
Хартман выпил бокал до дна, подхватил следующий. Сосновский лишь пригубил вино. Опьяневший Хартман разговорился:
– Мы, страны Запада, лидеры глобальной цивилизации. Наши исторические этапы развития, наша демократия, наш образ жизни – это образец и модель поведения для всех остальных стран и народов! Мы всех поведем за собой в райский сад! Вашу дикую страну тоже. Согласны?
– Вам важно мое мнение?
Хартман обнял Сосновского за плечи и доверительно зашептал:
– Борис, ваше мнение – моя работа. – И снова указал мизинцем: – Их мысли и чаяния – моя цель!
– Мысли наших творцов – плод ваших концертов? Поясните.
– Творческая интеллигенция СССР считает себя элитой, властителями дум. И народ им верит. Разве не так?
– Так.
– На этом и строился наш расчет. Мы показали элите, где больше шмоток и колбасы. На Западе! Они купились. Ваши кумиры критиковали свою страну, сначала скрытно среди своих. А когда мы протолкнули гласность – бросились оплевывать взахлеб, с воодушевлением! Даже я изумился. Мы это ценим и поощряем. Самые «заслуженные» теперь живут на Западе. Балерина тоже. Они заслуженные и народные здесь, но больше всего заслуг у них перед нами!
Хартман хихикнул и выпил. Сосновскому нечего было возразить. Немец прав! Даже больше.
– Выслужились не только деятели искусств, – отметил БАС. – Горбачев получил звание «Лучший немец года».
– О да-да! И Нобелевку ему отвалили. Был горд как индюк! – Хартман сдержал смех и придал лицу серьезный вид. – Немного жаль Горби, но он свое отработал. Уступил место молодым креативным фанатам Запада.
– Креативным? – Борис Абрамович не понял смысл нового слова.
– Посмотрите вашу рекламу, вывески. Мы бы сами так постеснялись. Американская стоматология! Немецкая клиника! Кухни из Германии! Одежда из Европы!
– Евроремонт, евроокна, европейская сантехника и даже розетки и те евро, – пробурчал Сосновский, вспоминая, как утверждал ремонт в особняке.
– Это только начало! – откровенничал захмелевший дипломат. – Мы откроем здесь европейские гимназии для детей. Для студентов организуем стажировки в Европе и США. Из них вырастут новые политики, министры, руководители. Ваши политики под нашим присмотром, разумеется.
Сосновский указал взглядом на престарелых деятелей культуры, жадно жующих и пьющих.
– Старые вам больше не нужны?
– Сегодня был последний концерт.
БАС шлепнул высокий бокал на стол так, что отломилась ножка. Брызги игристого попали на Хартмана. Вместо того, чтобы извиниться, Сосновский схватил дипломата за пиджак и притянул к себе.
– А Воля? Я рассчитывал, строил планы. Мне надо!
– Вы нам еще пригодитесь, – торопливо оправдывался Хартман. – Вы можете посещать концерты Воля в Германии. Гораздо чаще, чем было здесь. Я устрою.
– Когда? – требовал конкретики бизнесмен.
– Одно условие. Не лезьте больше к нашему органисту. И верните ему ноты. Это историческая реликвия. А рясу и туфли можете оставить себе.
Борис Абрамович потупил взор и отпустил дипломата. Он не привык, что ему делают замечания. Тем более, когда нечего возразить. После инцидента в «Интуристе» врачи объяснили его обморок переутомлением. Он им не поверил и сделал вывод, что мастерство Саната Шумана выходит за рамки мастерства музыканта. Такой незаурядный человек должен работать на него.
Бизнесмен натянуто улыбнулся, получил дипломатическую улыбку в ответ и спросил:
– В Германии будет прежний органист?
– Wer rastet, der rostet, Вер растет, дер ростет – ответил немец.
БАС не знал перевода, а смысл понял по утвердительному кивку.
Зато Марк, слышавший разговор, хорошо знал немецкую пословицу: «Тот, кто отдыхает, начинает ржаветь». Еще он вспомнил русскую: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Сегодня после пьяной речи дипломата, Марк впервые задумался об истинной цели и смысле подобных концертов.
ORT. Еще есть поговорка «плясать под чужую дудуку». Орган по сути – это тысячи дудок больших и малых.
Глава 12. Июнь 1992. Оттобойрен, Германия.
От аэропорта Мюнхена до аббатства Оттобойрен в Баварии Сосновский ехал на заранее заказанном лимузине с водителем. В полете он не пил алкоголь, чем удивил стюардессу бизнес-класса. Простым людишкам не понять, что умение расставлять приоритеты лишь малая часть характера, который формирует Воля. Сеансы Вдохновения и Воли возвысили Бориса Абрамовича над серой массой и снижать достигнутый уровень он не собирался. Наоборот – только вперед и вверх!
Лимузин свернул с прямолинейного автобана и въехал в старинный городок с извилистыми улицами. Под широкими колесами защелкала брусчатка. В некоторых спальнях под скатами острых крыш еще теплились огни ночников. Жители городка отходили ко сну. Лимузин прошуршал мимо закрытых кафе и с трудом нашел место на городской площади, заставленной подобными дорогими автомобилями.
Сосновский велел водителю ждать и вышел. Он увидел перед собой холм со стриженной травой и величественный храм на вершине. В его кармане лежала открытка, полученная в немецком посольстве в Москве. Борис Абрамович еще раз взглянул на нее. Памятник Иоганну Себастьяну Баху в Лейпциге. Великий композитор стоит рядом с органом, сжимая в руке свиток нот. Не тех ли, что разбудили его Вдохновение? А может тех, что наградили его Волей?
Контролер на входе в базилику бенедиктинского аббатства Оттобойрен неуловимо напоминал посольского охранника в Москве – та же статная выправка и хмурая морда кирпичом. Сосновский молча предъявил открытку и прошел внутрь.
Первый, кого он увидел в соборе, был Андреас Хартман. В щегольском костюме с галстуком-бабочкой дипломат походил на «агента 007». Имидж крутого парня портили только очки для зрения. Немец выполнил обещание: ранее пригласил Сосновского в Германию на концерт Вдохновение, сейчас бизнесмену предстояло зарядиться Волей. Старые знакомые сдержанно кивнули друг другу – разговаривать перед концертом не полагалось.