Никита петлял по кустам, припадая к земле, вскакивал и снова бежал, до тех пор пока не прекратилась стрельба сзади.
Тогда он упал в куст, чтоб отдышаться, и только тут заметил, что два пальца левой руки задеты пулей. Отодрав от нижней рубахи полосу материи и вырвав из подкладки своих брюк кусок ваты, он туго забинтовал руку и стал ждать.
Темнело. Становилось холодно. На мутном небе одна за другой, зябко дрожа, зажигались редкие звезды. Никита осторожно вышел на опушку и осмотрел местность.
Кругом были немцы. На выезде из села стояла батарея. Поодаль от кустарника несколько солдат что-то копали. Через поле то тут, то там время от времени неторопливо проходили солдаты.
«Сколько отсюда до передовой? — стал соображать Белых. — Везли меня на машине с полчаса, да потом еще шли минут десять. Стрельбы не слышно. Наверное, от передовой километров пятнадцать. Значит, я в самом центре кольца. Надо доставать гражданскую или немецкую одежду. Иначе не выберешься».
В небе уже совсем потемнело. Серый стылый сумрак все плотнее и плотнее окутывал поле. Никита осторожно обошел кусты, ища какую-нибудь палку или хотя бы камень, но ничего не добыл. На открытое место он выходить опасался. Бродя по кустам, Никита заметил, что невдалеке проходит накатанная дорога. Он присел за крайние кусты, внимательно следя за ней. Вот прошли, оживленно разговаривая, три немца. Потом, навстречу первым, еще двое, с термосами на плечах. Проехала повозка с двумя солдатами. Все это было не то. Никите нужен был один, именно один немец.
Долгое время на дороге никто не показывался. Старшина уже начал замерзать и, чтобы не застыли руки, спрятал их за пазуху. Но вот впереди, по мерзлым колеям, застучали колеса.
Из деревни двигалась одинокая повозка. Она поравнялась с Никитой и прошла мимо. На козлах сидел понурый, до глаз закутанный солдат и неторопливо погонял лошадей.
Неслышной тенью метнувшись из-за куста, Белых подбежал к повозке сзади и вскочил на нее. Ездовой оглянулся, но было уже поздно. Железные пальцы сдавили горло врага, и немец повалился на дно телеги. Подобрав волочившиеся вожжи, Никита завернул повозку в кусты и осмотрел ее. В ней лежали пустые мешки, брезент, какие-то веревки. Никита стащил с задушенного просторную зимнюю куртку с капюшоном и надел ее, натянул капюшон на голову. Поискал оружие, но, кроме перочинного ножа, ничего не нашел. Обнаружив в кармане немецкого мундира индивидуальный пакет, старшина заново перебинтовал руку и остатками бинта обмотал все лицо, закрыв и рот. «Будут приставать — прикинусь контуженным, немым и глухим», — решил он. Раненых немцев, как он заметил еще в селе, проходило немало и, вероятно, никто особенно не расспрашивал их.
Покрепче примотав поводья к кустам, Никита вышел на дорогу и пошагал обратно в деревню. Больше суток после этого провел он во вражеском тылу, пробираясь к своим. Он побывал в нескольких селах из числа тех немногих населенных пунктов, еще занятых окруженными немецкими частями, и даже раз подъехал на попутном грузовике из одного села в другое. На раненного в голову солдата, замотанного бинтами и только мычавшего в ответ на расспросы, никто не обращал особенного внимания. Но положение Никиты, несомненно, было рискованным: в любое время его могли задержать. Однако Никита считал, что он обязан как можно больше узнать о противнике. Только сделав это, он мог спокойно вернуться к своим. Он должен был возвратиться не как бежавший из плена, а как разведчик с задания.
Старшина высмотрел, где у немцев стоят батареи, обозы, где расположены штабы, подсчитал примерную численность войск и вооружения на отдельных участках, разведал, где и как проходит линия немецкой обороны, покрепче запомнил все, что ему удалось пронаблюдать, и ночью перешел фронт.
…Обо всем этом Никита не хотел говорить Ольге. Они шли молча. Но Ольга догадывалась, что он сейчас взволнован воспоминаниями о пережитом за последние дни. И, движимая сочувствием, спросила:
— Там очень было страшно, да?
— Страшно не там было! — ответил Никита. — Потом всего страшнее.
— Потом?
— Да, когда я уже на свою сторону прошел. И радуюсь, а на душе тревожно: поверят свои, как вернусь, или нет? Думаю: погиб бы я в бою — и была бы мне ото всех товарищей вечная и верная память. А сейчас вот увидят, что из плена вернулся, спросят: как же ты сдался?.. — Никита на секунду прервал речь, словно раздумывая, рассказывать дальше или нет. — И так мне стало тревожно на сердце, что остановился я в темном поле и думаю: как же быть? Можно, конечно, податься куда-нибудь в санчасть с моей рукой. А там — в госпиталь. С раненого ведь спросу нет. Да стыд берет. Нельзя мне в госпиталь. В полк прежде всего надо. А идти все-таки боязно. Как меня встретят? Плен — это ведь такое пятно… Трудно оно отмывается!.. Долго я так стоял. Потом чувствую — холодок пробирает. Ветерок ли, дрожь ли по телу — не знаю. Расстегнул я тот брезентовый ремешок, что в сарае нашел, затянул его поверх гимнастерки потуже. Подумалось мне про хозяина того ремня: ведь он тоже не ведал, узнают ли о его геройской смерти боевые товарищи. Только одно он знал твердо: как ему надо держаться до конца. Вот и я себе сказал: не робей, Никита, держись как положено! А правда, она всегда себя докажет!..
— Ну и как же? — спросила Ольга.
— Да ничего. Сказал себе: я не из плена бегу, из разведки возвращаюсь! Добрался до своих — соседняя дивизия оказалась. Задержали меня, конечно. Ну, пока я все рассказал, да пока проверяли то, другое, два дня прошло. Только сейчас в полк вернулся.
— А рука болит?
— Ерунда!
Ольга, взволнованная немногословным рассказом Никиты, молча шла рядом с пим, изредка краем глаза поглядывая на его похудевшее, покрытое заживающими ссадинами лицо. Сейчас особенно ясно она поняла, как ей было бы горько, если бы он не вернулся. Она радовалась и удивлялась тому новому чувству, которое рождалось в ее сердце.
Они дошли до развилки тропинок, где расходились их пути. Ей нужно было идти налево — в батальон, ему направо.
— До свидания! — сказала Ольга, протягивая руку. — Вам лечиться нужно! — заметила она, поглядев на его забинтованные пальцы. — Приходите к нам на перевязку обязательно.
— Ладно! — согласился старшина.
Распрощавшись, они пошли в разные стороны.
«Заботливая! — подумал Никита, глядя на свои пальцы, еще хранившие теплоту рук девушки. — Точно, перевязаться надо», — решил он.
Белых легко и быстро шел по полю.
«Ну, теперь все на место встанет!» Страхи и сомнения, которые мучили его до этого, отлетели прочь. Всего час назад он с волнением переступил порог хаты, в которой находился командир полка. Старшина думал, что ему достанется от Бересова. Но тот, выслушав Белых, по хвалил его: «Молодец, по обстановке действовал!»
Легко, словно на крыльях, летел старшина обратно в свое подразделение. Он был теперь в родном полку, дома, где ему верят и знают его. Как радостно было ему увидеть сразу засиявшие лица ребят! И какой смущенный вид был у них всех, когда он, желая переодеться в чистое, попросил принести с повозки его мешок! Чудаки! Они не верили в его гибель, но уже приготовили посылку, запаковав туда все его вещи, как полагалось отправлять имущество погибших. И когда, собираясь переодеться, он вспорол уже зашитый тючок, то увидел в нем, кроме своего обмундирования, много совершенно неизвестных, никогда не принадлежавших ему вещей: новые хромовые сапоги, теплое белье, узорчатое полотенце и прочее.
— Что это за добро? — спросил он своего помкомвзвода Федькова.
— Ребята понадавали. Для утешения родителей.
Никита знал о фронтовом обычае — в такую посылку вкладывать не только вещи погибшего, но и последние дары от товарищей. Но никогда не думал он, что ему самому придется распечатывать свою «смертную» посылку и возвращать все приношения их владельцам.
Глава 4НАКАНУНЕ
Под вечер, когда Бересов, вернувшись с НП, сидел, дымя трубкой, у жарко растопленной печи, Иринович зашел к нему, чтобы узнать, нет ли чего новенького. Новое было: из штаба дивизии вернулся бежавший из немецкого плена старшина Белых.
— Ну и куда же его теперь? — спросил Иринович.
Бересов удивленно посмотрел на Ириновича и буркнул, пуская густые клубы дыма из своей трубки:
— Как куда? Опять на свое место.
— Но можно ли? После того что с ним случилось?..
— Ну и что ж?.. Проверили человека, где положено. И я ему тоже верю.
— Как хотите, — вздохнул Иринович, — но я бы полагал, что такой случай… Нужно принять какие-то меры… Вот, как с Яковенко, например…
Бересов в ответ хмыкнул неодобрительно и отвернулся, посапывая трубкой. Все эти дни его мучила досада на то, что бой под Комаровкой прошел не так, как он хотел его провести, что немцы, раньше вынужденные уйти из Комаровки, снова зацепились за нее и приморозить их в чистом поле, как намеревался Бересов, не удалось. С батальоном Яковенко получилось совсем нехорошо.
— Да, — медленно произнес Иринович, словно угадывая мысли Бересова. — Яковенко, поди, еще один орденок себе загадывал, а вышло наоборот. Честолюбие его губит. Удивительно все-таки, как это он так несерьезно… Ведь боевой командир, заслуженный…
Бересов сердито пыхнул трубкой.
— Может, в этом и корень! Прежние заслуги ему глаза застят. Эх, дорогой мой! — Бересов встал и, тяжело ступая, заходил по комнате. — Я комбата первого давно знаю. Спора нет — смел, лих, решителен. Воевать, прямо скажу, хват. Но все с маху, с налету. А теперь этак-то все трудней и трудней. Чтоб всегда побеждать, кропотливая работа нужна. Людей воспитывать надо. Чтоб трудностей не боялись, воевать умели. А у Яковенко — что? Он ведь только с рубежа атаки командовать начинает. А до этого не очень-то в батальонные дела вникает. Всю работу у него Гурьев да Бобылев проворачивают, а он только: «Вперед, ура!» Я говорил ему об этом. Не прислушался. Вот оно и сказалось под Комаровкой. Пусть теперь батальоном Гурьев покомандует. А может, и совсем его оставлю!