ридется до конца.
— Теперь конца ждать недолго! Ультиматум дан — тянуть не будут.
— Да уж хватит с ними здесь канителиться. Вторую неделю все вокруг да около. Другие фронты вон как жмут — и от Ленинграда, и от Новгорода, и от Ровно, и от Никополя. Читаешь в газетах — завидки берут.
— Обожди, и про нас напишут. Под Сталинградом — помнишь? Как рванули — весь свет ахнул.
И долго еще в битком набитой хате, у пышащей жаром печи, шел неторопливый солдатский разговор. И многие из тех, кто в прошлом году дрались у Волги, вспомнили в эту ночь сталинградские ночи и степь такую же темную и холодную, как и та, что лежит сейчас перед окопами, в которые они скоро должны вернуться.
— С месяц в госпитале пробудете, — определил врач медсанбата, осмотрев рану капитана Яковенко.
— Месяц?! — ужаснулся тот.
— Меньше нельзя. Не ходить же вам в строю с открытой раной? А в госпитале и полечитесь и отдохнете: покой, тишина, тепло, питание — чего лучше? И в часть торопиться нечего — офицеров теперь вполне хватает. Обойдутся пока и без вас.
— Нет, мне никак невозможно! — забеспокоился Яковенко. — Полк знаете куда уйдет?
Но медицинское начальство было непреклонным. На капитана стали выписывать направление в госпиталь. И только после того как он несколько раз атаковал старшего врача, ему как ходячему больному с несложной формой ранения было разрешено остаться на лечение при медсанбате.
Вместе с двумя другими такими же ходячими ранеными — офицерами соседнего полка — Яковенко поселился в хате на окраине большого села, в котором располагался медсанбат. Но уже к концу первого дня положение больного стало невыносимым для капитана. Он изнывал без привычного боевого дела. Время, казалось, совсем остановилось. Ни рассказы соседей по квартире, ни игра в самодельные шашки, ни попеременное чтение единственной книжки — затрепанного рыхлого томика Тургенева, невесть как попавшего сюда, не могли отвлечь Яковенко от беспокойных мыслей.
На второй день, когда стало известно об ультиматуме, предъявленном окруженным немцам, комбату стало особенно невмоготу. Под вечер он побрел в другой конец села, к дивизионному складу, куда часто приходили машины из частей. Хотелось увидеть кого-нибудь из своих и расспросить, что нового в полку.
Капитану повезло: он натолкнулся на знакомого лейтенанта, приехавшего из полка за боеприпасами. Лейтенант рассказал, что не сегодня-завтра начнут наступать: на батареи завозят усиленный боекомплект. Поколебавшись немного, Яковенко попросил лейтенанта подождать, сбегал к себе домой, схватил вещевой мешок и через несколько минут уже сидел в кузове грузовика на ящиках со снарядами.
Поздно вечером машина въехала в деревеньку, где находился штаб полка. Возле дома, в котором помещался Бересов, Яковенко слез с машины, постоял с минуту и затем решительно отворил калитку. Он спросил у часового-автоматчика, у себя ли командир полка и, получив утвердительный ответ, взялся за дверную скобу. Но войти он не решался. Ему было стыдно и страшно.
«С какими глазами перед ним стоять? Прогонит или нет? — с тревогой думал Яковенко. — Неужели я совсем из доверия вышел? Эх, была не была!»
Он бросил на крыльцо свой мешок, плотно стиснул губы и решительно толкнул дверь.
Когда он вошел в комнату, Бересов, в распахнутом полушубке, с еще заиндевелым воротником, видимо только что вернувшийся с передовой, разговаривал с кем-то по телефону. Яковенко, вытянувшись, остановился у порога, ожидая, когда подполковник обратит на него внимание. Капитан готовился отрапортовать командиру полка по всей форме, и уже пальцы его правой руки сложились вместе, готовые взлететь к голове, но Бересов, не кладя трубки, повернулся и спросил, глядя недоуменно и сурово:
— Зачем пришел?
— Прибыл из медсанбата, товарищ подполковник!
Бересов недоверчиво покосился на рукав его полушубка.
— А направление взял?
Яковенко промолчал.
— Ну, садись, чего стоишь? — скупо усмехнулся Бересов.
Яковенко медленно опустился на краешек скамьи.
Лицо Бересова не предвещало ничего хорошего. Он сидел, сосредоточенно рассматривая доску стола. Видно было — Бересов что-то хочет сказать, но сдерживается. Яковенко знал: сейчас это бересовское молчание означает, что разговор будет тяжелым. Чувствуя, как с каждой секундой все падает и падает в нем уверенность в благополучном исходе этого разговора, Яковенко уже каялся в том, что пришел сюда.
Бересов поднял глаза и молча остановил свой взгляд на его лице.
Стараясь сохранять спокойствие, Яковенко встретил этот взгляд, строгий и пытливый. Но с каким облегчением он сейчас вскочил бы и убежал, чтобы больше никогда не чувствовать на себе этот сверлящий взгляд спокойных, чуть прищуренных глаз!
Но вот Бересов заговорил:
— Опять батальоном командовать хочешь?
— Так точно.
— А как ты думаешь, мне такой, как ты, комбат годится?
— Извините, товарищ подполковник, оплошал я под Комаровкой.
— Не то! — сердито бросил Бересов. — Неудачу я всегда простить могу. Ошибку прощу. Обман — никогда. А ты, голубчик, обманул меня!
— Но ведь я признался.
— Признался? — Бересов испытующе прищурился. — Это еще не все. Признание вину смягчает, но не прощает… Один раз ты меня, командира своего, обманул, так могу ли я тебе впредь верить, а?
Яковенко молчал. Только губы его дрожали, словно он пытался что-то сказать, но не мог.
— Ты понимаешь, до чего твое легкомыслие довести могло? — продолжал Бересов, не дождавшись ответа. — А ну, поверил бы я тебе сразу да стал бы батальонам новые задачи ставить? Да весь полк, может, из-за тебя в беду попал бы… Эх, а еще бывалым воякой считаешься!..
Набравшись духа, Яковенко решительно произнес:
— Прикажите — я село возьму. Я себя оправдаю… Ведь тогда я был уверен, что ворвусь. Я…
— Не якай! — оборвал Бересов. — Один не возьмешь. У тебя характер воинственный, да этого мало. Надо и военный характер иметь. Пора уж. Не сорок первый год. Научились храбрость на расчет перемножать. А ты все в этой арифметике путаешься!
— Я эту арифметику своими боками прошел.
— Бока боками, а головой — тоже пора!
Красный от волнения, Яковенко резко поднялся со скамьи.
— Товарищ подполковник! Разрешите командовать. Оправдаю. А если не верите, позвольте командиром взвода в бой пойти или хотя рядовым!
Бересов молчал, в раздумье постукивая трубкой по столу.
Яковенко с трепетом ждал решения.
А Бересов еще не решил, что ответить. Он отложил трубку в сторону, оперся ладонями о край стола и еще раз пристально поглядел на стоявшего против него Яковенко.
— Вот что, голубчик, — сказал он, медленно подбирая слова, — в батальон не пойдешь. И рядовым ты мне не нужен. Мне командиры нужны такие, которым я верить могу, как себе.
— Товарищ подполковник!.. Но Бересов перебил его:
— Вылечишься — поговорим! Все! — и встал, давая понять, что разговор окончен.
После того как Яковенко ушел, Бересов долго сидел за столом, покусывая мундштук пустой холодной трубки… Потом подошел к телефону и велел соединить себя с начальником политотдела дивизии.
Неожиданно полученное повышение было лестным, но не очень-то радовало Гурьева, хотя он и не боялся ответственности. Он был человеком долга. И работу, которую он был обязан выполнять по приказу, он выполнял так же, как если бы эта работа была взята им по собственному желанию. Он опасался лишь того, что не успеет за всем доглядеть. Вот почему он теперь почти все время проводил в ротах. И сегодня весь день он пробыл на переднем крае, проверяя, как готовятся ротные районы обороны на случай немецкой контратаки.
Только поздно вечером он вернулся на КП батальона.
Около хаты, где помещался командный пункт, мерно похаживал часовой, звонко поскрипывая подошвами сапог по оледенелой дорожке.
Гурьев ответил на оклик часового и пошел в дом. Чуть не споткнувшись о чьи-то ноги, протянутые к самой двери, он остановился у порога. На полу, на измятой соломе, на лавках и под лавками, на печи, под столом — всюду вповалку, почти друг на друге, лежали спящие: посыльные, батальонные хозяйственники, отдыхающие постовые. В углу на корточках сидел связист с трубкой, привязанной к голове. За столом при свете толстого оплывшего стеаринового огарка что-то писал солдат — седоватый, большелобый, усатый. Он был так поглощен своим занятием, что не сразу заметил вошедшего. Только когда под ногой Гурьева зашуршала солома, солдат встал, не выпуская из рук карандаша, но старший лейтенант, улыбнувшись, сказал:
— Сидите! Ну как ваши труды?
— Спасибо, — ответил солдат, — заканчиваю.
Гурьев уже давно знал этого бойца. Еще несколько месяцев назад Скорняков как-то сказал ему, что в его роте в числе вновь прибывших бойцов оказался ученый человек, который пишет какое-то сочинение.
Гурьев заинтересовался: что же все-таки пишет этот солдат? Придя однажды в роту и разговорившись с ним, он узнал, что рядовой Филимоненко — доцент, научный работник Киевского университета. Когда немцы осенью сорок первого года подошли к Киеву, Филимоненко покинул город, захватив с собой свои рукописи. С толпами других беженцев он торопился на восток. Но через день стало известно, что немцы уже обогнали их. Идти дальше было бессмысленно. Филимоненко повернул обратно. На заставе, при входе в город, фельджандармы обшаривали вещи возвращавшихся. Одному из немцев багаж ученого показался подозрительным. То ли жандарм принял лингвистические таблицы, каких было много в рукописях, за шифр, то ли ему просто казалось опасным все написанное по-русски, но он забрал у Филимоненко все рукописи вместе с мешком, а самого ученого отвел в сторожку. Потом жандарм показал старшему подозрительные бумаги. Тот понимал по-русски. Он небрежно перелистал рукописи и сказал:
— Чепуха. Учитель. Выпустить.
Филимоненко отпустили, но рукописей своих он так и не получил обратно: стоял прохладный день, в сторожке нужно было растопить печку, и целый рюкзак сухой, прекрасно горевшей бумаги пригодился немцам.