— Не городи чего не след! — возражал «отец», подхлестывая своих лошадок. — Вот твои махины, верно, от черта с верблюдом повелись!..
— Хо-хо, отец! Поддел! — загремели кругом, и паренек-ездовой, не зная, что ответить, сконфуженно замолчал.
Веселый говор, смех, песни плыли над колонной. Конечно, такой шум был нарушением дисциплины марша, но командиры но случаю радостного дня смотрели на это снисходительно. Как-никак, сегодняшний день был для полка праздником.
Сзади весело застучали колеса, раздалось бойкое гиканье. «Что это за казаки?» — не понял в первое мгновение Бересов, но сразу же догадался, что это полковые разведчики. По его приказу они, сев на брошенные противником повозки, запряженные самыми добрыми из трофейных коней, выехали вперед для разведки маршрута. Рядом с передней повозкой, верхом на лошади, скакал старшина Белых. Он сидел в седле свободно и красиво, как природный кавалерист, хотя и не был им.
«Эх и народ в нашем полку! — с удовольствием подумал Бересов. — С таким куда угодно дойдешь!»
Разведчики с грохотом промчались мимо, обогнали колонну и скрылись впереди. Командир полка с доброй улыбкой посмотрел им вслед.
За селом колонну остановили. На марш выходила по одной дороге вся дивизия, и надо было ждать, пока не будет дан приказ продолжать движение.
Отделение сержанта Панкова собралось вокруг своего командира. У сержанта завелся знатный табачок, и он угощал всех. Бойцы разжились огоньком от одной зажигалки и дружно задымили. В спокойном морозном воздухе почти вертикально, едва-едва колеблемые ветерком, поднялись синеватые струйки дыма.
В соседней роте завели песню. Мужественная, суровая и чуть грустная мелодия плыла над степью. И, прислушиваясь к песне, молчали солдаты, задумчиво глядя на светлую белую ширь. Недалеко от них, шагах в пятидесяти от дороги, высился одетый снегом древний курган. На его пологой, стертой веками вершине стояла подбитая «тридцатьчетверка». А дальше, в степи, и ближе, вдоль дороги, громоздились немецкие танки со свороченными башнями, обгорелые грузовики и повозки, торчали окостеневшие ноги убитых лошадей.
— Эко, пашню-то замусорили! — озабоченно покачал головой Снегирев. — Будет теперь здешним колхозничкам работы. Сколько лома убрать надо! Позасеяли землю железом…
— А танк-то на бугре — из знакомых! — удивился Панков, разглядев на борту «тридцатьчетверки» полузакопченную надпись. — Смотрите: «Челябинский колхозник». Помните, такие «колхозники» нам на марше встречались? Сколько он здесь фашистов наворочал!
— Память добрую оставил по себе! — промолвил Снегирев. Он подумал сейчас о водителе этой сгоревшей «тридцатьчетверки», возможно, ровеснике его сына…
…Это был, наверное, ловкий и толковый паренек, недавний тракторист или комбайнер, веселый комсомолец и взыскательный к себе служака. Настигнув врага, он бросил свою машину вперед, в гущу вражеской колонны. Оставляя за собой крошево из вражьих тел и машин, с громом прошел он по полю и взлетел на этот курган. Но тут дымным факелом вспыхнула его машина. Может быть, он так и остался в ней. А может быть, объятый пламенем, израненный, успел выпрыгнуть наружу, пробежал несколько шагов и, теряя силы, упал в снег. И долго еще полыхал этот жертвенный огонь. Снег таял под ним, и земля, жесткая от холода, стала теплее и мягче. И пепел героя смешался с ней — с многострадальной и многославной землей украинского народа, землей, на которую пролили кровь казаки Богдана и Богуна, солдаты русских полков во многих войнах и походах, бойцы Щорса, Пархоменко и Буденного и тысячи ровесников этого воина.
Его боевые друзья умчались вперед. Может быть, даже на минуту не смогли они задержаться, чтобы отдать ему последний долг. Где-то уже далеко они сейчас. Новый приказ движет их.
Пройдет немного времени. Откатится на запад гул войны, и больше никогда не услышит его эта степь, хотя и не переведутся еще на свете охотники до восточных походов. Будут убраны все огрызки войны, все мертвое железо. Травы встанут над костями незадачливых завоевателей. Человеческий труд — страстный, как любовь, вдохновенный, как поэзия, и упорный, как война, — все обновит на этой земле.
А танк будет оставлен здесь, на кургане, памятником на вечные времена. Весной, когда стает снег, пройдет близко трактор, весело рокоча мотором. Дробя солнце в сверкающих отвалах, плуг вздыбит черные, маслянистые пласты. В жаждущую оплодотворения землю падут семена. Дружной стеной встанут вокруг кургана высокие хлеба. В жаркий день зазвенят над полем звонкие девичьи песни, величественными кораблями поплывут по нему комбайны.
С вершины кургана далеко-далеко будет видно золотое море хлебов, взращенных на месте битвы. И тот, чья машина стоит на кургане, не будет забыт никогда, хотя никто, может быть, в этих местах так и не будет знать ни имени его, ни звания… Но всегда, проходя мимо, с благодарностью вспомнят люди о павших здесь ради их счастья.
И часто будут потомки подыматься на курган, чтобы прикоснуться к памятнику грозного и славного в истории народа четырехлетия, любовно погладить уже крепко тронутую годами сталь машины. А ребятишки, любопытные до всего, приведут сюда деда — ветерана Великой войны и потребуют рассказать о ней. И никуда не деться старику: усядется он с ребятами на зеленую траву, прислонясь спиной к теплой броне, и начнет свое длинное и славное повествование. А вечером, возвращаясь с поля, остановятся мимоходом девчата и кто-нибудь из них повесит свой венок на шершавый от времени пушечный ствол, по-прежнему зорко глядящий вдаль.
1951
ЗДРАВСТВУЙ, ТОВАРИЩ!
Глава 1ПОЛК УШЕЛ ВПЕРЕД
Полуторка, дребезжа и подпрыгивая на выбоинах, мчалась пыльной дорогой к переправе. Реки еще не было видно, однако впереди, в неясной дымке, уже угадывался противоположный берег.
Старший лейтенант Гурьев, стиснув зубы, чтобы не прикусить языка при тряске, сидел в кузове на ящиках со снарядами.
Знакомые места! Здесь в конце марта наступали… Шли ясным утром через задичавшие, бурые от прошлогоднего бурьяна поля, мимо седого от высохшей полыни древнего кургана. Шагали в каком-то торжественном молчании: близка граница, до которой так далек и труден был путь! Слышался только мерный звук шагов да чавканье жирной, набухшей земли под ногами. Совсем близко впереди вдруг встали ровным рядом черные столбы разрывов. Назад, к санитарной повозке, под руки вели раненного осколком усатого солдата, и он досадливо ругался: до границы не дошел…
А теперь — высокой стеной стоят по обеим сторонам пути золотые копья кукурузы; дальше, сколько хватает глаз, раскинулась плодовитая молдавская степь, уже заметно пожелтевшая от знойного солнца. А вон подбитый «тигр» вытянул меж кукурузных стеблей облезлую ржавую пушку, похожую на огромную дубину с шишкой на конце. Кто подбил тогда эту махину? Кажется, дивизионные артиллеристы…
Нелепо торчит этот мертвый танк, — все вокруг зелено, неистребимой силой жизни залечиваются раны земли.
Биенье жизни всюду есть.
И почве, взрывом опаленной,
Дано когда-нибудь зацвесть
Цветеньем юности зеленой…
Эти почему-то так крепко запомнившиеся Гурьеву строки сложил давнишний фронтовой друг его, командир полковых связистов лейтенант Буровин, немножко поэт и мечтатель. Никто, кроме Гурьева, не знал, что лейтенант пишет стихи: держал Буровин это в большой тайне. Теперь над могилой стихотворца трава встала: убит он в прошлом году под Орлом…
Неделю назад Гурьев и не думал так скоро оказаться в пути: рана на ноге еще не совсем закрылась. Полк стоял в обороне где-то под Яссами. С весны там фронт не двигался, и Гурьев не очень беспокоился: разыскать своих он смог бы без труда. Правда, быть в госпитале — до чертиков надоело. Несколько раз пытался выписаться досрочно, но не удалось, А потом произошло событие, которое на время примирило его с госпиталем. Жена, Лена, написала, что, возможно, скоро они увидятся.
Гурьев не видал Лены больше двух лет: далеко от фронта до их родного сибирского городка. И вот, оказывается, Лена по ее просьбе направлена учительствовать в один из недавно освобожденных южных городов и по пути, хоть и придется сделать крюк, постарается заехать к нему!
Госпиталь размещался в большом тенистом парке, в здания, раньше принадлежавшем сельскохозяйственному техникуму.
Целыми днями Гурьев, томимый ожиданием, бродил по прохладным аллеям и дорожкам, испещренным золотистыми пятнами света; солнце с трудом проникало сквозь густую листву. Выходил на берег пруда, запрятанного в глубине парка, подолгу сидел там над недвижной водой, подернутой зеленоватой ряской. Иной раз, когда в дальней аллее мелькал меж деревьев женский силуэт, грезилось: Лена!
Ищет его, а он почему-то не может пойти ей навстречу — такие беспокойные сны приходили часто…
Сколько раз в эти дни вставало в памяти их последнее расставание! Летом сорок второго года дивизия, в которую он попал после своего первого ранения, готовилась к отправке на фронт. Поговаривали, пошлют под Сталинград — там начинались большие бои.
Видно, сердцем почуяла тогда Лена, что близка разлука надолго. Лагерь находился в двух сутках езды от города, в котором они жили, но она все же сумела приехать к нему, хотя очень трудно было отпроситься с работы, достать билет и пропуск… Отпущенный на полчаса, он прибежал на окраину лагеря, к берегу речонки, густо заросшей тальником. Был солнечный день, речка сверкала ослепительно; так, наверно, сверкнет сейчас перед глазами Прут. Бойко лопотала под травянистым бережком, у их ног, вода. Лена стояла босая, держа стоптанные пыльные туфли в руке — она только что перешла речку вброд, — загорелая, в выцветшем синем ситцевом платье: недавно вернулась с полевых работ, где была со своей школой.