Перед одной из трех стоящих в ряд белых кибиток были широко расстелены кошмы. Мужчины, человек шесть-семь, лежали, облокотясь на подушки, и слушали дутариста.
Из средней кибитки то и дело выходила хозяйка, вынося угощения. Две другие были плотно закрыты, из них доносился то сонный лепет ребенка, то заливистый мужской храп. Поодаль на просторной площадке лежали коровы, лениво пережевывая жвачку. За кибитками темнели загоны для овец, еще дальше свалены были кучи хвороста.
На очаге в котле доваривалось мясо. Я невольно проглотил слюну — за два дня я съел только пару кусков хлеба.
На мое приветствие никто не ответил. Я присел на край кошмы.
Дутарист последний раз ударил по струнам и отложил инструмент. Соблюдая приличия, все немножко помолчали.
— Если полковник убит, — послышался вдруг довольный голос, — Осман-баю туго придется…
— А хоть бы и туго, — тотчас отозвался другой голос, грубый, словно охрипший, — тебе что от этого, легче?
— Сказал тоже, легче! Мурад-бай пуще прежнего прижмет. Сколько Осман-бай полковнику отар отогнал, сколько шкурок каракулевых отвез, а Мурад-бай только в глаза ему заглядывал — не прикажете ли еще чего. И все, чтоб Осман-бай перед полковником словцо за него замолвил. А теперь на него и управы нет. В прошлом году отары с пастбищ согнал, в этом — воду оттягать хочет. И отнимет, руку даю на отсечение. Это ж не человек — змея, чтоб ему сгинуть без погребения!
— Кудахтай теперь, — насмешливо отозвался хрипатый. — Сколько раз я тебе твердил: дать надо, взятка и на небо путь откроет! Собрались бы, плюнули, как говорится, в одну яму, потрясли мошной и пошли бы к самому. С носом бы Мурад-бая оставили. Да разве вас уломаешь!
— Ну и шел бы, раз у тебя денег куры не клюют.
— Шел бы… Да если б у меня овцы порожними не остались… — хриплый голос звучал уже не так уверенно.
— Порожними! Это когда было. В прошлом году у тебя почти все матки по двойне принесли.
— Да что ты ко мне прицепился? — со злостью выкрикнул хрипатый. — Мурад-бай тебя больше всего теснит. Нравится, терпи хоть до самой смерти. Одного полковника убили — другой придет. А как придет, люди ему сразу глаза замажут, не все дураки, как мы о тобой!
— Может, такой придет, что не станет брать… — со вздохом протянул первый.
— Чего это ему не брать? — Хриплый захохотал и шлепнул себя по ляжке. — Может, ты бы не брал на его месте?
— Я? — отозвался человек с тонким голосом. — Я бы не то сделал. Будь я большой начальник, я взял бы обоих этих разбойников, Осман-бая и Мурад-бая, отобрал бы у них все богатство, посадил задом наперед на ишаков и погнал бы в пески!
— Ишь ты! — Хриплый громко рассмеялся. — Вот уж истинно — бодливой корове бог рог не дает. Расправился бы с ними, глядишь, за нас принялся бы!
— Да уж тебе бы не спустил! И знаешь, за что? За то, что Мурад-баю зад лижешь. В том споре из-за Биюк-Куграна мы вполне могли бы взять верх, если б ты под самый конец хвост не поджал.
— Ты вот что, придержи язык, — мрачно заметил хрипатый.
— А что? — взвизгнул первый. — Что?
— А то!
Оба угрожающе зашевелились, поднимаясь навстречу друг другу.
— Да бросьте вы, — вмешался человек, сидевший ближе всех ко мне. — Словно петухи молодые. Лучше музыку послушаем. Ну-ка, Оджар, сыграй, милый, что-нибудь.
Дутарист нерешительно тронул струны.
— Не надо, — крикнул Хриплый и снова обернулся к противнику: — У тебя, Ата, мозги слабоваты. С Мурад-баем чего-то не поделил, так уж и Осман-бая изничтожить готов. А того не соображаешь, что, если красные придут, они тебе не то что верблюда, ни единой овцы не оставят! Будешь тогда бога молить, чтоб Осман-бай вернулся… Не приведи господи дожить… — Ата молчал. Хриплый прокашлялся и заговорил уже спокойно: — Не будь у нас Осман-бая или другого кого с длинной палкой, наши с тобой односельчане все бы вверх дном перевернули. Ведь что с народом творится! Словно кто порчу наслал… На самого Осман-бая хвост поднимают… Ну ничего, этот с ними справится. Вот посмотри, как он завтра всех крикунов разделает! — Хриплый помолчал, ожидая, не будет ли противник возражать, и добавил умиротворенно: — Осман-баю, бедняге, тоже нелегко. Нет чтоб дома на ковре лежать, мотайся по всей округе… Ну ладно, это все понятно, сыграй-ка что-нибудь, Оджар.
Дутарист заиграл нежную страстную мелодию. Люди, разгоряченные спором, только что готовые схватиться в драке, полулежали теперь на подушках, умиротворенные музыкой. Потом они зашевелились… И каждый говорил одно и то же: «Молодец!»
Сейчас будут ужинать. Я встал. Странные люди, даже не спросили, кто я. А просто встать и уйти неловко…
— У нас тут верблюдица ушла, трехлетка… — неуверенно пробормотал я. — Не видел кто? Второй день ищу….
Хриплый усмехнулся.
— Не такое сейчас время, чтоб из-за одного верблюда два дня по степи рыскать. Сидел бы ты лучше дома…
Я молча повернулся и пошел.
— Эй, парень! Поешь с нами, — крикнул мне кто-то вдогонку.
Я не отозвался. Тревожно было у меня на душе. Что, если здесь много таких, как эти? Нет, не может быть… В бедных черных кибитках людям сейчас не до сна. Они ворочаются с боку на бок и думают об одном: какую же справедливость выкажет им завтра Осман-бай?
Мимо проехал старичок на ишаке. Я спросил, где живет Нумат. Старик показал. Вроде это была та самая кибитка на бугре, откуда утром слышался отчаянный собачий орех.
И правда она. Пес и сейчас встретил меня заливистым лаем. В очаге перед кибиткой вспыхнуло пламя, и я разглядел сидевшую у огня женщину. Изнутри донеслись мужские голоса. Люди говорили негромко, я не мог разобрать слов, но мне почему-то показалось, что это хороший разговор, и у меня немножко отлегло от сердца…
Из кибитки один за другим вышли пятеро мужчин. Трое последовали за высоким стариком, один в нерешительности остановился у очага.
Я почтительно поздоровался. Высокий старик ответил на мое приветствие, не останавливаясь, пошел дальше. Я успел узнать его голос, это был Кадыр-ага.
— Отец, — сказал я ему вдогонку, — это кибитка Нумата?
Старик остановился.
— Зачем тебе Нумат? — спросил он, недовольный, что его задержали.
— Да надо бы повидать…
— Ну, если нужно, сиди и жди! Ты тоже, Ахмед, — крикнул он человеку, стоявшему возле очага, — жди нас. И чтоб тебя никто не видел. Понял?
Ахмед быстро догнал старика.
— Кадыр-ага, зря вы идете. Лучше я. Я, может, и много глупостей наделал, но сегодня без меня не обойтись. Чует мое сердце, в беду попадете. Верно говорю. А мне и помереть-то — раз плюнуть!
— Ахмед, — старик говорил доброжелательно, но строго, — ты забыл порядок — младший слушает старшего. Сиди и жди нас.
Я стоял, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Куда пошли эти люди? И почему Нумата нет дома? Кадыр-ага и его спутники давно уже скрылись в темноте, не слышно было и шелеста травы под их ногами, а человек возле огня все глядел в ту сторону, куда они ушли. Кадыр-ага назвал его Ахмедом. Ахмед… Ахмед…
«Раз у него такой племянник, как Ахмед…» Это Мурад-бай сказал. А Кадыр-ага велел, чтоб Ахмед никому не показывался… Он вроде сердит на этого парня, не согласен с ним в чем-то… Может, это и есть тот самый Ахмед?
В кибитке заплакал ребенок. Женщина поднялась и ушла. Мы сели на расстеленную перед очагом кошму. Ахмед подбросил в огонь колючку. Она вспыхнула, и пламя, рванувшись вверх, осветило покосившуюся камышовую дверь кибитки. Камыш свисал лохмотьями, как драная рубашка сироты…
Перед кибиткой — пустырь. Налево громоздилась куча сухой колючки, справа был привязан ишак. Он беспокойно крутился вокруг кола и, как только кто-нибудь приближался к дому, начинал орать, ища сочувствия. Не похоже, чтобы его сегодня кормили.
Огромный пес лежал поодаль, положив голову на лапы, и беззлобно поглядывал на меня: «Сиди, раз хозяйка разрешила, я лаять не стану…»
Ахмед сидел лицом к очагу, скрестив перед собой ноги. Освещенный пламенем, он был мне хорошо виден. Не решаясь первым нарушить молчание, я внимательно разглядывал парня.
На вид ничего особенного. И одет неплохо, пожалуй, даже с шиком: полушелковый в полоску халат, черные сапоги, черная с крупными завитками шапка, так одеваются на праздник чабаны. А вот лицо какое-то странное. Холодные, чуть навыкате глаза неотрывно смотрят за мою спину, в притаившуюся вокруг костра темноту, тонкие губы плотно сжаты, прямой нос, острый подбородок — все застыло в напряженном ожидании. Чувствуется, что, если лицо это вдруг оживет, если застывшие глаза вспыхнут живым блеском, Ахмеду уже не усидеть, бросится вслед за ушедшими.
Из кибитки снова вышла женщина и молча опустилась на землю у огня. Снизу лицо ее до самого носа прикрыто яшмаком, платок спущен на глаза, был виден только некрасивый толстый нос. Я не мог разглядеть ее глаза, но по тому, как не отрываясь, смотрела она в огонь, чувствовал, что женщина глубоко встревожена.
Что же все это означает?
Женщина поставила перед нами чай и чуреки. Я налил в пиалу чаю, вылил его обратно в чайник, опять налил в пиалу и взглянул на Ахмеда. Тот по-прежнему сидел неподвижно, устремив взгляд в темноту. Я решил заговорить.
— Куда это они так поздно?
Ахмед взглянул на меня, снял с головы шапку, бросил под локоть и заворочался, устраиваясь поудобнее. Наверное, сейчас глаза у него были другие, но я их не видел — огонь в очаге едва теплился, и лицо Ахмеда смутно белело в темноте.
— Да это все Кадыр-ага, — он безнадежно махнул рукой. — Время только зря потратит. А ты вот сиди и жди, как дурак…
Ахмед вскочил, прошелся перед кибиткой, сидеть ему было невмоготу.
— Ты откуда сам? — усаживаясь перед очагом, спросил он меня. — Что-то я тебя вроде не признаю.
— Зато я тебя знаю.
— Знаешь? — удивился Ахмед.
— Слышал про тебя. Сегодня сам Осман-бай помянул твое имя.
Парень довольно хмыкнул.
— Помянул, значит? Ничего, он меня теперь долго поминать будет.