До самой смерти не забудет Ахмеда! А ты чего про Нумата спрашивал? Дело какое?
— Да я насчет этого парня… Которого Осман-бай казнить хочет… Сапаром его зовут. Слышал?
— Рассказали… А ты ему кто, брат?
— Нет. Просто он меня из плена освободил.
Ахмед вздрогнул, глянул на меня широко открытыми глазами.
— Тебя? А говорили, вроде двоих…
— Двоих. Только так выпало, что второй — тот, кто его брата убил.
Как только я назвал имя Якуба, Ахмед встрепенулся и пересел ко мне поближе.
— Значит, тот самый полковничий прихвостень?.. Пять дней, дурак, по пескам за мной рыскал. И все без толку. Эх, повидаться бы с ними сегодня ночью… Когда еще такая удача выпадет — все птички в одно гнездышко слетелись!
И Ахмед в досаде шлепнул себя по голенищу сапога.
— С Нуматом-то они, знаешь, что удумали? После сходки, как стемнело, подскакали, связали его и увезли!
— Что ж, от Осман-бая всего можно ждать. А куда сейчас ваши пошли?
— К баю, — Ахмед усмехнулся, — милосердия байского просить.
— Зря. Без толку это.
— А я про что? — Ахмед хлопнул меня по плечу. — Тут так надо: или терпи, чего б они с тобой ни вытворяли, или самих за глотку бери. Он, старый чудак, думает, потолкует сейчас с Осман-баем и приведет их: и Нумата, и того парня… Да я голову даю на отсечение, бай им даже двери не отворит. Бедняцкому слову ни на земле, ни на небе весу нет!
Ахмед не находил себе места: ложился, вставал, садился… Потом, словно убедившись, что проку от его рассуждений все равно не будет, махнул рукой, встряхнул лежавшую на кошме папаху и со вздохом напялил ее на голову.
— Нумат тебе кем доводится?
— Дядя.
— Смелый он человек. При всем народе Осман-баю правду сказал. В глаза. И бай испугался. Потому и схватить велел, что испугался. Дядя твой молодец!
— Молодец? — Ахмед насмешливо фыркнул, снова сорвал с головы шапку и бросил ее на кошму. — Глупец он, а не молодец! Уму-разуму решил бая учить. То-то он, бедняга, не знает, что делает!..
— Бай-то все знает. А вот народ не все знает, не все понимает, поэтому другой раз и верит ему… Вот людям и надо растолковать, что к чему. Все хитрости байские раскрыть.
— Да при чем тут хитрости? — Ахмед пренебрежительно махнул рукой. — Сила у них — это да! Потому и брать их надо силой. Выдюжишь, твой верх будет, а нет, так два выбора: или погибнешь, не согнув перед ними спину, или век будешь хвост поджимать.
— А по-твоему, это не хитрый ход — собрать людей вроде как для совета и заставить их мысли свои высказать?
— А чего ж тут хитрого? Пастухи всегда так делают. Надо баранов отобрать на убой — всю отару в загон. И бай так же: согнал народ в одно место и высматривает, кто поязыкастей! Вот дураки и попадаются.
И он стал укладываться на кошме, уверенный, что убедил меня.
— А я думаю, Нумат вовсе не дурак!
Ахмед снова сел.
— А если не дурак, нечего болтать попусту. Видишь, неправое дело творится, дождись ночки потемней и снеси обидчику голову.
— Нет! Промолчи Нумат, как другие, бай еще вчера расправился бы с Сапаром. А голову снести? Можно, только с кем ты пойдешь на такое дело?
— Мне помощники не нужны, — Ахмед усмехнулся. — Сам как-нибудь управлюсь. С одним уже рассчитался. Третий месяц как в ад отправил.
— А за что? Расскажи!
— За дело, — Ахмед помолчал, неподвижно глядя в огонь. — Я ведь не всегда в песках бродяжил, жил, как люди живут… С матерью, с сестренкой… Дровами промышлял… Если с ночевкой уйду, саксаула вьюк привезу, если к вечеру возвращаюсь, черкезом верблюда навьючу…
Жил, как птица небесная… Где-то, толкуют, племена одно с другим схватились, там кровник кого-то убил, все мимо меня шло… Слава богу, саксаула в песках хватает — не вода, никто со мной свары не затевал. Племенной вражды я тоже не знал, у меня и родных-то, почитай, один Нумат с женой… Чего меня так и забрало-то, ведь единственный брат моей матери. Такой же богач, как я. — Ахмед помолчал, вздохнул невесело. — Деревня моя отсюда не близко, полдня добираться, если верхом… Бай у нас там был богатый, племянник этого самого Осман-бая… Вот ему-то я и снес голову…
Он сестру мою сватать прислал во вторые жены. А я что, дурак, на муки сестренку отдать? «Убирайтесь, говорю, откуда пришли!» Думал, отстанут. А тут как-то вернулся из песков — с ночевкой в тот раз уходил, — а мать рыдает, волосы на себе рвет… Оказывается, прискакали двое, схватили девчонку — и через седло!..
Сам знаешь, на бая жаловаться некому… Три дня, три ночи на кошме провалялся. Глаз не сомкнул, крошки в рот не взял. Истаял наполовину, на висках седина проступила. Думал, отсижусь в кибитке, а то увижу кого-нибудь из байского рода или даже вещь их какую, взбунтуется во мне кровь, не смирить!..
И знаешь, как навалится на тебя беда, тесно душе, словно ущельем идешь, а по бокам горы высокие. Ни в чем сладости нет: ни в еде, ни в сне, ни в беседе… День и ночь Черкез-бая перед собой вижу, с ним одним разговор веду… А мать все молчит, смотрит, а я от этого ее взгляда зубами скрипеть начинаю… И понял я, что не совладать мне с собой. Не отомщу. Черкез-баю — спячу!
Взял я верблюда и ушел из деревни… А на третий день повстречался мне в песках один человек… Выменял я у него коня на своего верблюда… Наган он дал мне в придачу… Отвез я мать к знакомому чабану, а сам ближе к ночи в деревню вернулся.
В полночь пошел к Черкез-баю. Садом прокрался… И увидел его: развалился на топчане, брюхо к самому небу выпятил, храпит, как кабан. А рядом — сестра моя, бедняжка, в комочек сжалась, всхлипывает во сне…
Словом, порешил я его… Сестру забрал, отвез к матери, а сам с той поры из седла не вылезаю… Сказать по правде, измаялся я от такой жизни. Словно бы и дня для тебя нет, по ночам живешь, как летучая мышь. Радости мало. А зато терять нечего. Пусть эти негодяи пальцем тронут Нумата! Сам сдохну, а Осман-баю не жить!
Спорить с Ахмедом мне не хотелось. Человек поведал мне свою жизнь, свою беду. Сказать, ты поступил неправильно, значит, обидеть…
Он вздохнул.
— Ахмед! — позвал я его.
— Чего тебе?
— Вот ты убил Черкез-бая, утолил свою ненависть?
— Что ты! Семь поколений поганого его рода истреблю, и то сердце не успокою. Навек они мои враги. Да и Осман-бай меня не помилует, приди я сейчас к нему с повинной. Только я не пойду. Я буду их истреблять. Меньше зла людям сделают!
— Это правильно, только…
— Чего «только»? Ты, может, со мной не заодно? — Ахмед недовольно взглянул на меня.
— Да заодно, заодно. Не кипятись без толку. Подумай лучше: убьешь ты Осман-бая, а как же Нумат с Сапаром?
Ахмед притворно вздохнул.
— Ну что ты будешь делать? С кем ни потолкую, все умней меня! Угораздило же дураком родиться!
— Ты на другое разговор не переводи! — я немножко повысил голос.
На Ахмеда, как кипятком плеснули.
— Не ори, слышишь? Я ведь тоже орать умею. И довольно меня учить — сидеть сложа руки да бога благодарить, что на свет пустил, я все равно не буду!
— Да не сидеть — сообща надо действовать. Вот завтра все вместе поднимем головы — Осман-баю и некуда деваться.
— Ха! — Ахмед ехидно ухмыльнулся. — Все. Кому это охота голову за тебя под нож совать? Знаешь, как люди говорят: «На том ишаке моей поклажи нет, хоть и падет, не жалко!»
— А вот и неправда. Нумату Сапар никто. Ни сват, ни брат. Первый раз в глаза видит. А встал за него. Нет, парень, не так уж плохи люди…
— Ну как знаешь… У меня свой порядок: что решил сделать ночью, на утро откладывать не стану. А солнышко встанет, ищи ветра в поле. Пески велики.
— Нет, Ахмед! Тебе не в пески, тебе со мной идти надо.
— Это куда ж?
— К красным.
— К кра-а-сным? — протянул он. — А чего это я у них забыл?
— Во-первых, с людьми будешь…
— С людьми… Значит, слушаться? А вдруг они не велят убивать Осман-бая? Я ж все равно по-своему сделаю. Что мне тогда твои красные скажут?
— Скажут: зря, один в поле не воин.
Ахмед ничего не ответил, только рукой махнул…
Кадыр-ага вернулся ни с чем. Их даже во двор не впустили. Старик был мрачен, он не знал, что сказать, и лишь качал головой и непрерывно поглаживал бороду. Все молчали.
Высокий худощавый парень — один из тех, кто ходил с Кадыром-ага, — опустился на пень, снял свою папаху, напялил ее на колено и сказал, задумчиво поглаживая завитки:
— Мурад-бай-то каков! Отозвал меня в сторонку: «Если, говорит, детишек своих жалеешь, уходи, пока Осман-бай не видел. Нрав у него крутой!» Вы слышали, Кадыр-ага? На испуг брал!..
— Слышал, сынок… Я все слышал, — старик сокрушенно вздохнул. — Взбесились они. Черту преступили.
— Они преступили, и мы преступим. — Ахмед вскочил.
Кадыр-ага с сомнением покачал головой.
— Преступление не ведет к справедливости.
— Эх, Кадыр-ага, хороши ваши рассуждения, да не ко времени. Ночь проходит. Снимите с меня запрет.
И он, не дожидаясь ответа, начал оправлять на себе пояс с кинжалом.
— Трудно мне сейчас тебя отговаривать, слов нет нужных… А все же подумай, сынок. Крепко подумай.
— В таких делах туркмены недолго думают. Сразу за саблю хватаются.
— Правильно, но это когда силы равны. Ты ж один.
— А эти? — Ахмед показал рукой на сидящих у очага людей. — Что они, не мужчины? Ну, кто со мной пойдет?
Сидевший на пне парень неторопливо поднялся.
— Я пойду. Лучше, видно, ничего не придумаешь… Пробовали уговорить, не вышло. Другое придется попробовать.
Парень в островерхой тюбетейке тоже поднялся с места.
— Я знал, что так получится. Кадыру-ага перечить не хотелось… Не говорил я тебе, что без толку идем? — он обернулся к высокому.
Тот кивнул. В очаге вспыхнул саксаул, ярко осветив его лицо: большие глаза, толстые оттопыренные губы. Невозмутимость, с которой он говорил и двигался, могла значить одно — этот человек решился.
— Ну что ж, давайте, — это сказал третий из ходивших с Кадыром-ага — коренастый невысокий человек. — Идти так идти.