У Гуммата в глотке комок застрял, не смог даже слова вымолвить — поблагодарить человека.
Много лет прошло. И все эти годы Гуммат жил так: раз мой отец жизни не пожалел за колхоз, я для него сил не пожалею. К тому же Гуммат с первого дня заметил, что Курбан-ага присматривается к нему, следит, с отцом сравнивает. А Гуммат не хотел, не мог уронить себя в глазах человека, который так говорил о его отце.
Иногда Гуммат представлял себе, что отец жив. Его бы, конечно, выбрали председателем, и он сидел бы в этой конторе, как сидит Курбан-ага. Разве не делал бы Гуммат для колхоза все, что в его силах? А Курбан-ага — товарищ отца, боевой товарищ, и делает он то, что они начинали вместе. Может Гуммат не помочь ему, может ему в чем-нибудь отказать?
Просто. А вот люди не понимают. Даже Солтан. Взять хотя бы сегодня: пришлось ему встать, идти среди ночи к председателю. Ну и велика важность? Предупредить-то поливальщиков нужно. Не будь крайней необходимости, разве Курбан-ага стал бы его тревожить? Конечно, надежней, если б председатель сам им сказал, да ведь не разорваться же ему! С рассвета человек на ногах, а года-то немалые — под шестьдесят! И вообще, почему кто-то должен работать день и ночь, а он, Гуммат, будет похрапывать в постели?! Несправедливо это, нечестно. А предупредить надо. Мало ли что бывает — вдруг поливальщики уснут, затопят хлопчатник?! А Рамазанов тут как тут! Мало того, что при всем народе председателя стыдить будет, он ведь и в газету может написать, пост-то, говорят, высокий занимает.
Нет, это все правильно: и что разбудил его Курбан-ага, и что к поливальщикам послал. Дело срочное, а недоспал — беда небольшая.
Гуммат пришел домой под утро. Заснуть уже не смог — мешали мысли — как-то все обойдется. Что ж, Курбан-ага тоже, поди, не спит, ворочается с боку на бок. Ладно, если понравится Рамазанову, тогда он и на собрании их похвалит, и в газетах о них будут писать, и по радио говорить. А если какие непорядки?.. Вот в том-то и дело. Все село спит, а они с Курбаном-ага места себе не находят! Мысль эта была Гуммату приятна, ему нравилось делить с Курбаном-ага заботы о колхозе. Да, а как же насчет того, чтоб по селу не слонялись? Не годится; если утром сказать, женщины не разберут сразу, не поймут серьезности положения. Им надо все так преподнести, чтоб дошло, чтоб прочувствовали…
А в самом деле, как же сказать? Просто сообщить — приезжает Рамазанов? Не дойдет. Ну и приедет, и пусть себе, мало ли их ездит! Или хуже того — подумают, что это не из Ашхабада, а финагент Рамазанов, что раньше налоги собирал. Они рады до смерти, что избавились от этого грубияна, а он опять! И надо же так случиться: ашхабадский начальник — однофамилец такого негодника!..
«Объясни все как следует!» Курбану-ага легко говорить! Он понятно, сделает — не с такими заданиями справлялся, а все ж беспокойно…
Размышляя о завтрашнем дне, о том, как выполнить нелегкое поручение, Гуммат все больше и больше вдохновлялся. Значит, он скажет так: «Вчера в райкоме было собрание. Председателю здорово досталось…» С этого он начнет. А если перебьют, станут расспрашивать? Дотошные все стали — сил нет…
Нет, так не годится, сразу собьют, запутаешься… Лучше начать с Рамазанова. Должность упомянуть. Сейчас все больше на должности смотрят.
Когда Гуммат в третий раз встал напиться, план действий был им уже разработан. Он выглянул на улицу. Светало.
Гуммат не спеша начал одеваться. Солтан тоже поднялась. Не глядя на мужа, налила воду в кумган, развела огонь…
— Солтан! Сегодня надо пораньше в поле выйти.
Жена широко зевнула, потянулась.
— Что, проверяльщики приедут?
— Приедут. Товарищ Рамазанов приедет.
— Чего это? Налоги-то отменили.
Так он и знал, что путаница получится! Не зря беспокоился.
— Не тот Рамазанов! Тот финагент, а этот из Ашхабада, начальник. Строгий, говорят. Я за Курбан-ага беспокоюсь. Он ведь не зря меня среди ночи-то поднял. С совещания приехал. Усталый, злой… Мне думается, изругали его на чем свет стоит…
— Ты ж вчера говорил, в газете его хвалили!
Гуммат на секунду замялся — как же это он забыл! Пришлось повысить голос.
— Вчерашний день был, да весь вышел! А вот сегодня, если Рамазанов углядит хоть какой непорядок, Курбану-ага не поздоровиться! Снимут, и все. Он сам мне сказал. И велел, чтоб никто по селу не слонялся. Ты давай и девочек буди, пусть с тобой идут!
— Ладно, — проворчала Солтан. — Вечно ты чего-нибудь придумаешь!.. Так уж и снимут!..
Когда, напившись чаю, Гуммат вышел на улицу, солнце светило вовсю. Гуммат направился к Гозель. Соседка стояла на веранде и развязывала кушак. Завидев Гуммата, она отвернулась и стала рассеянно глядеть по сторонам. Но дышала она тяжело, широкие ноздри раздувались — злилась баба. Гуммат поздоровался.
— Здравствуй, — процедила она сквозь зубы.
— Ты вот что, — строго сказал Гуммат, — нечего кушак-то развязывать, собирайся на работу!
— Жену сначала отправь, потом мне приказывай!
— Жена моя ни при чем. Говорят, выходи, значит, выходи! Сегодня большой начальник приедет.
— Он что, на меня смотреть приедет?
— Ладно! Разболталась очень! Нет у тебя соображения! Увидят — без дела бродишь, председателю шею намылят! Хочешь, чтоб с работы сняли?!
— А пусть снимают! Мне-то какая боль?! Даже хорошо!
— Эх ты! Чем же он тебе насолил?
— Насолить не насолил, а проку от него не больно много! Чего он знает, кроме хлопка?! Помощнички с жиру бесятся, вытворяют черт те что, а ему застило — туман в глазах!
— Эй, баба! Ты язык-то придержи! Клеветой занимаешься!
— Клеветой! А ты зайди, как темнеть начнет. Покажу тебе кое-что. Не слепой, так увидишь!
Гуммат испуганно огляделся.
— Мужа дома, что ль, нет? — спросил он, покашляв.
— Ушел.
— И что же ты мне собираешься показать?
— А покажу, как Хоммак по ночам товары из кладовой таскает! Как полночь, так прет без стыда, без совести! Прямо по нашей улице!
Гуммат внимательно посмотрел на Гозель. Ноздри раздуты, тонкие синеватые веки подрагивают — лучше ей сейчас не перечить. Гуммат откашлялся и сказал негромко:
— Ты вот что: про Курбан-ага никогда так не говори. Если, не дай бог, снимут, пропадем!
— Ну да! Свято место пусто не бывает. И не таращь на меня глазищи! Это он тебе бог — молиться готов на своего Курбана-ага, а я ему цену знаю. Вора кладовщиком поставил! А почему? Родня он нашему председателю!
— Брось болтать! Если бы Курбан-ага знал!..
— А пусть в полночь сюда приходит, я и ему покажу! Вы думаете, Гозель зря болтает!.. Ладно, дело ваше! А я не допущу, чтоб на моих глазах колхозное добро воровали! А то сама воровать начну!
— Ты скажи: на работу сегодня выйдешь?
— Нет! Болею! А если из-за меня председателя снимут, туда ему и дорога!
— Ну смотри — дело хозяйское. Только вот мужу навредишь…
— А при чем тут муж?!
— А при том, что вчера Курбан-ага прикидывал, не поставить ли твоего Нуры бригадиром.
Он сказал это, не глядя на Гозель, только чуть скосил глаз. Проняло! Глаза у бабы заблестели, и лицо сразу подобрело.
— Ох, соседушка! — Гозель кокетливо сморщилась. — Борода седеть начала, а все шутки шутишь!..
— Я дело говорю.
Она помолчала.
— А когда ж он приедет, начальник этот?
— В дороге уже, скоро будет.
— Ну чаю-то мне попить надо? Ты вот что, сосед: про Хоммака раньше времени не сболтни. Убедишься, тогда уж….
— Это ясно. Давай на работу выходи!
Вроде уговорил… Надежды на нее, конечно, нет, — у таких семь пятниц на неделе, а все-таки на душе полегче… Одно только плохо — опять пришлось приврать, никак без этого не получается.
Вот, говорят, лжецы — враги аллаха,
А как удобно вовремя соврать!.. —
очень подходящие стихи написал Махтумкули…
Когда Гуммат, оповестив жителей двух ближайших улиц, свернул на третью, к председателю пришел Ораз-ага, один из самых старых и уважаемых жителей села. Стул заскрипел под тяжестью его крепкого, дородного тела.
— Слух до меня дошел недобрый, Курбан-ага. Решил прийти.
— А что такое?
— Гуммат говорит, совещание вчера было, будто ругали тебя крепко. Я пораскинул мозгами, вроде не за что. Дела в колхозе идут неплохо…
Председатель поморщился, недовольно пожевал толстыми губами.
— Не было этого, Ораз-ага.
— Чего ж он тогда слух пускает, — старик смущенно заерзал на стуле. — Уж я думаю, коли и правда туго приходится, собрать стариков к этому Рамазанову. «Давай, мол, начальник, разберемся, нечего сплеча рубить…»
— Спасибо, Ораз-ага, только это все Гуммат придумал.
— Надо же!.. А народ верит. Нет, не зря его Настырным прозвали! Ну ладно, коли так, я пошел.
— Встретите по дороге Гуммата, скажите, председатель зовет.
Дверь за стариком закрылась. Курбан-ага сразу посуровел, складки на лбу легли плотнее. Надо же — вторая неприятность за утро. Эта скандалистка Гозель успела уже побывать в колхозном саду и унесла два ведра урюка. Чего ей в башку втемяшилось урюк воровать? Ему и цена-то — тридцать копеек ведро. Главное ведь, и таиться не стала, на глазах у сторожа уволокла. Да еще съязвила: другие, мол, больше берут, и все с рук сходит! Думается, баба не просто сболтнула, что-то тут есть…
И Гуммат опять за свое — заврался!.. И чего его потянуло соврать?» «Передай, чтоб не слонялись по селу без дела», — так, кажется, он ему сказал? Может не надо было так говорить, может, он за это и ухватился? Ну вот как ему объяснишь? Ведь не для себя старается, для общей пользы. Отругать? За простоту не ругают… Хоть бы не нашел его старик!..
Но Гуммат уже стоял в дверях. Вошел, поздоровался и молча уставился на председателя. Тот тоже молчал, даже на приветствие не ответил. Значит, сердится. У Гуммата потускнели глаза.
— Звали, Курбан-ага?..
— Звал. Садись, — председатель мотнул тяжелой головой.