Хоммак, как всегда, вежливо поздоровался с ним, пожалуй, даже вежливее, чем всегда. Обычно Хоммак сразу спрашивал человека, что ему надо, но сегодня он прежде всего осведомился, закончил ли Гуммат строить дом. Потом сказал, что получен хороший лес, и, если Гуммату нужны доски настилать полы, пусть пишет заявление.
— Только поскорей — охотников много, а лесу мало.
— Может, ты мне напишешь? — нерешительно спросил Гуммат. — Ты знаешь, как их писать. А сколько мне — полтора куба хватит?
— Да бери два, чего там! — Хоммак вырвал из толстой тетради листок, налег тяжелым телом на стол и взял в левую руку красивую синюю авторучку. — Садись, в ногах правды нет!
Гуммат уселся против него. Кладовщик отвернулся, нахмурил брови, прищурил глаза — думал. Потом взглянул на Гуммата и озабоченно сказал:
— Начнем! «Председателю колхоза «Новая жизнь»…»
Не торопясь, по нескольку раз повторяя каждое слово, он старательно выводил букву за буквой. Хоммак так старался, что левое его плечо, постепенно поднимаясь, Коснулось, наконец, уха.
Когда Гуммат только вошел, он тоже писал, но правой рукой и без всякой натуги. Да и получалось у него гораздо лучше — почерк у него вообще знаменитый. А тут буквы разъехались, у «т» все три палочки глядят в разные стороны.
— А может, ты бы лучше правой?
Хоммак усмехнулся.
— Тогда любой скажет, что не ты писал. Хочешь, пиши!
— Ладно, пиши, пиши.
— …Председателю колхоза «Новая жизнь» товарищу Мурадову Курбану-ага. «Товарищу» — писать?
— А как же? Обязательно.
— Так, ясно. А от чьего имени пишем?
— Вот тебе на! Понятно, от моего!
— Я про должность. «Колхозник» не напишешь — ты отроду лопату не держал. Опять же телефон…
— Укажи должность, по какой зарплата идет.
— Ага… Значит, пожарная команда? Подожди. Ведь если не считать азота, какие у нас пожары?
— Пиши: командир противопожарной команды.
— А-а… Командир? Надо же — каждый хочет быть начальником!.. А «товарищ» перед фамилией писать?
— А чего ж не писать? Меня на фронте и генералы товарищем называли!
— А теперь тем более — ты начальник!
— Брось, Хоммак!
— Ладно, ладно, не кипятись!..
Он продолжал писать медленно, старательно, обдумывая каждое слово. Когда почти весь листок был исписан, кладовщик выпрямился, расправил плечи.
— Подписывай! — он протянул Гуммату бумагу.
— Что-то ты больно много написал…
— Написал, что построил дом, что нуждаешься в лесе покрыть полы, — больше ничего.
— Как будто председатель не знает, что я дом строю?
— Так уж положено. Для отчетности.
Гуммат не торопясь, буква за буквой расписался.
— Видишь, — удовлетворенно сказал кладовщик, — почти тот же почерк — не зря я старался. По крайней мере не будут болтать, что пожарный начальник грамоты не знает! Иди прямо сейчас к председателю, подпишет и получай лес!
«И чего это он так раздобрился? — думал Гуммат, расхаживая по селу в поисках Курбан-ага. — Заискивает передо мной. Скорей всего Гозель права…»
Председателя Гуммат отыскал на строительстве зимнего клуба. Молодой инженер что-то объяснял ему, оживленно размахивая руками. И хотя из-за непрерывного стука молотков половины слов Курбан-ага наверняка не слышал, но смотрел в ту сторону, куда показывал инженер, и согласно кивал большой бритой головой — ушанку он держал в руках.
Гуммат подождал председателя в вестибюле.
— Заявление у меня, Курбан-ага. Подпишите.
Председатель подошел к окну, отер пот со лба, развернул бумажку.
— Хороший клуб получается, — сказал он и стал читать.
Чем дальше он читал, тем мрачнее становилось его лицо. Плотнее легли морщины, толстые губы задергались, словно он хотел прогнать севшую на них муху. Гуммат смотрел на Курбана-ага, не зная, что подумать. Тот дочитал заявление, окинул Гуммата мрачным взглядом и протянул ему листок.
— Возьми. Не стыдно такое заявление подавать?
— Да Хоммак сам меня надоумил… Сказал, доски есть…
— Доски! Ничего я тебе не дам!
Курбан-ага вернулся в зрительный зал, а Гуммат долго еще стоял, глядя на свое заявление. Вот это да! Хорошо хоть не было никого. Молотки колотили все громче, все быстрее, и Гуммату казалось, что колошматят они прямо ему по макушке.
Придя домой, Гуммат подозвал старшую девочку.
— Ну-ка, доченька, почитай… Только не громко, чтоб одному мне слышно. Садись ближе.
— «Председателю колхоза «Новая жизнь» товарищу Мурадову Курбану-ага от начальника противопожарной команды того же колхоза товарища Непесова Гуммата. Заявление…»
— Так. Дальше читай!
— «Настоящим заявляю, что поскольку я, Непесов Гуммат, не меньше начальник, чем вы…»
— Постой, постой! Так и написано?!
— Вот! Смотри!
— Так, понятно. Дальше давай!
— «…и поскольку я являюсь сыном Непеса, о чем вы слишком часто забываете…»
— Это место еще разок!
— «…и поскольку я являюсь сыном Непеса, о чем вы слишком часто забываете, я требую немедленного предоставления мне досок для нового дома. Свой дом без досок небось не оставили бы, а обо мне никакой заботы. Если так будет продолжаться, я вам больше не помощник…»
— Надо же! Вот негодяй!
— Ты кого ругаешь, папа?
— Ладно, читай! Только ни одному слову не верь, тут все клевета!
— «…Я требую, чтоб мне сегодня же были доставлены доски! Заявление написал Непесов Гуммат».
— Ясно… Спасибо, доченька, только никому ни слова, даже матери. Это все один мерзавец придумал. Ну, ничего. Иди, милая, иди!
Гуммат направился прямо к Хоммаку. Сейчас обеденный перерыв, должен быть дома. Спрашивать, здесь ли он, Гуммат, понятно, не станет, всем известно, что в полдень Хоммак ложится спать, а мать сторожит — никого в дом не пускает.
Старуха и правда лежала на кошме перед дверью. Завидев Гуммата, по-хозяйски ступившего на веранду, сердито уставилась на него.
— Здравствуйте, тетя Зибагозель!
— Хоммак спит, не вовремя пришел!
— Ничего, спящего разбудить можно!
Гуммат решительно шагнул к двери, чуть не наступив на старуху. Та вскочила, затряслась от злости: щуплые, в синих жилках руки, тощие плечи, голова на тонкой сероватой шее — все так и ходило ходуном.
— Не смей, негодник! Стой! Стой, говорят!
Не отвечая ей, Гуммат открыл дверь и сразу же направился в спальню. Хоммак сначала опешил, потом стал молча натягивать халат на свое белое, какое-то не мужское тело, а жена его метнулась к сундуку, пытаясь заслонить собой отрезы. Ясно — добро разбирали. Гуммату стало не но себе, но он и виду не подал.
— Собирайся! Председатель вызывает!
— Что еще за срочность?!
— Не знаю. Идем!
— Подожди малость на веранде.
— Некогда мне тебя ждать! Быстрей!
Хоммак исподлобья глянул на Гуммата, но ничего не сказал и, сбросив халат, стал одеваться. Жена накрыла халатом отрезы и вышла.
— Предупреждать надо, когда заходишь, — проворчал кладовщик, натягивая сапоги. — Мало ли кто чем в спальне занимается!..
— Вон оно — твое занятие! — Гуммат кивнул на прикрытые халатом отрезы.
Хоммак промолчал. Потом спросил:
— Председатель насчет досок вызывает?
— Не знаю. Быстрей давай.
— Не торопи. Терпеть не могу, когда торопят!
— Не все тебе делать то, что любишь!
— Ты о чем?
— Ни о чем. Платок возьми. Пот обтирать будешь.
Они шли в правление по пустой, словно выжженной зноем улице. За всю дорогу оба не сказали ни слова.
Председатель лежал на кошме, положив голову на подушку, решил, видно, вздремнуть. Увидев Гуммата и кладовщика, он приподнялся на локте.
— Курбан-ага! Вы, конечно, извините, отдых ваш нарушаю, — не мог я не привести к вам этого подлеца! — Как ни старался Гуммат взять себя в руки, голос у него дрожал, ноги подкашивались. — Ведь это он мне заявление писал!
Курбан-ага с интересом взглянул на Хоммака.
— Ты писал?
— Курбан-ага! Вы что, почерк мой не знаете?! Слава богу, пять лет…
— Он левой писал! — выкрикнул Гуммат. — Бандит!..
— Тише, тише!..
— Да ведь он оклеветал меня! Я, как пришел домой, дал дочке прочитать, у меня даже голова кругом! Да разве я когда мог?! Хвастаться, что я сын Непеса?! А он, мерзавец, оклеветал и сидит себе спокойненько с женой добро ворованное пересчитывает!
— Гуммат!
— Не могу я молчать, Курбан-ага! Душа горит!
— Душа горит! — усмехнулся Хоммак. — Другой на твоем месте давно бы уж со стыда сгорел! Начальник, а пишешь, как курица лапой!
— Это — да! Это — виновен! Мой грех — малограмотный! Зато ты ученый! Я с фашистом бился, когда ты заявления обучался писать! Я от мобилизации не прятался! Война началась, ты в степь подался — овец пасти?! Чего ж теперь не едешь в пески? Пастухи там, ох, как нужны!
Чувствуя, что Гуммата не остановить, Курбан-ага указал Хоммаку на дверь.
— Иди пока. Я разберусь.
Кладовщик вышел, не сказав ни слова. Гуммат тяжко вздохнул, словно сожалея, что не дали ему излить душу.
— Ну все, Курбан-ага, теперь я не сомневаюсь, Хоммак — вор!
— Вор, да не пойманный! — сказал председатель и перевернулся на бок. — Докажешь его вину, устроим суд перед всем народом. А пока не поймал, полегче!
— Пускай не поймал! А разве неизвестно, что он во время войны делал? Можно такого в кладовщиках держать?!
Курбан-ага не спешил с ответом. Посидел, подумал…
— Да, я тоже слышал про него кое-что…
— Народ не будет врать, Курбан-ага!
— А про вас с Гозель! — председатель искоса взглянул на Гуммата. — Меня ведь тогда три аксакала уговаривали: прогони, мол, распутника из села, честь нашу позорит… Если б я их послушал?
— А я бы не ушел. Докажите сначала мою вину!
— Правильно. И про кладовщика доказать надо! Вот и займись. А если доски нужны, отдай заявление бухгалтеру, я подпишу.
Гуммат сидел дома один, когда явилась Гозель. Соседка не показывалась с того самого дня, и Гуммат решил, что сейчас она пришла плакаться. Ничего похожего — Гозель стояла в дверях довольная, веселая, а глаза на ее коричневом, обожженном солнцем лице глядели горделиво и презрительно. Гуммат обрадовался — значит, хорошие новости, однако вида не подал, взглянул на нее мельком и, нахмурившись, опустил голову.