— Хорош хозяин! Ты не думаешь, что, раз человек пришел, надо его в дом пригласить?
— А что у нас за секреты, чтоб рядышком сидеть, шептаться? Говори. Я и отсюда слышу.
— А может, не хочешь слушать? Уйду. Я ведь потому пришла, что в смелость твою поверила. Болтают, будто самому председателю правду в глаза сказал. Так, что ли?
— На работу ходишь?
— Хожу. А больше тебе не о чем спросить?
— Сама скажешь, если есть что.
— Да уж есть. Муку твою облегчить хочу.
— Какую еще муку?!
— Ну как же — Хоммак тебе здорово насолил! Фонарь под глазом поставил, заявление состряпал! Уж больно, говорят, хорошее заявление. — Гозель расхохоталась.
— Ты что, развлекаться сюда пришла?
— Ладно, слушай, — Она перестала смеяться и, подвернув под себя подол, присела на край кошмы. — Я разузнала, почему у Хоммака в хлеву шерсти не оказалось. Пронюхал он о нашем разговоре, понимаешь? Точно это — клянусь хлебом на твоем достархане! Ну, чего отворачиваешься?! Не хочешь — не буду говорить! Мне не больше всех надо!
— Ладно, не гомони попусту. Рассказывай.
— Значит, было так. Свекровь племянницы Бибиш сидела у матери Хоммака. Вдруг прибегает Энне, бледная, как смерть…
— Свекровь, племянница, мать — болтовня это все!
— А ты не торопись, слушай! Старуха потом Бибиш все рассказала, а та — мне. Хотя они и не знают, чего Энне напугалась, а мы-то знаем… Ну вот. Когда мы с тобой на террасе шумели, ко мне тетя Хесель пришла, жена Кандыма-ага. Она к нам каждый вечер приходит, у них корова уже не доит, старуха и берет у меня молоко для внучки. Так вот: «Слышу, — говорит, — это уж она мне потом рассказывала, — споришь ты с кем-то, я и не решилась окликнуть». Постояла она, послушала, и прямым ходом к Энне. Хотела только молока у нее взять, да не удержалась, рассказала все, что слышала.
— И что ж она ей рассказала?
— Все. Говорят, мол, Хоммак шерсть ворует да в хлеву прячет. Бабка-то и понятия не имела, что из этого получится. А Энне, не будь дура, сразу к Хоммаку!.. Это ведь такая стерва! Вы-то, мужики, таете перед ней, обмираете, как поглядит! А она склочница первая в деревне! В прошлом году сколько крови людям попортила! Сапу с Ата-шихом поссорила! Ну, черт с ней! В общем перепрятали они шерсть. Мешки теперь у Энне в кладовке. Вот тебе ключ — у нас замки одинаковые. — Гозель бросила ему небольшой ключик. — Чего молчишь? Ты вот что: если так и будешь тюком сидеть — лучше уйди с дороги, сама все сделаю! Боишься небось?
— Не боюсь. Не верю я тебе.
— Ну и не верь — нужна мне твоя вера! У тебя Курбан-ага есть — ему верь! Молись на него! Только он-то тебе не больно верит! Снял он Хоммака? Нет? И не снимет!
— Снимет! Рано или поздно снимет. А не снимет — заставим снять!
— Ишь ты, как разошелся! Больно смел стал! А может, ты просто глупый? Умом бог обидел, а?
— Хочешь поделиться?
— Могу и поделиться — жаль мне тебя. Веришь людям, заступаешься за них, а как тяжелый час, и поддержать тебя вроде некому. Курбану-ага он верит! Надо же!
— Верю. И буду верить! И Курбану-ага и другим!
— Ну и черт с тобой, верь! Давай сюда ключ!
— Иди, иди! Занимайся своими делами!
— А это дело тебе поручить?! Ты ж опять все провалишь! А мне платка на голове не носить, если не докажу твоему председателю! Он еще виниться передо мной будет — вот посмотришь!
— Ладно, не шуми! Может, опять кто подслушивает…
— У, трус несчастный!.. Ну гляди: погубишь дело — не жди милости — на весь свет опозорю! Ключ не потеряй, растяпа!..
Она ушла.
Село уже погрузилось в сон, когда Гуммат, захватив новый фонарик, вышел из дому. Так… Значит, в кладовке у Энне. Хорошо, что Реджеп овчарку свою увез в отару. Давно уже, года четыре назад. Бешеная собака неподалеку объявилась, и Реджеп, спасая своего волкодава, увез его в степь.
Когда тревога улеглась, он привязал у ворот маленькую собачонку. Но сучка эта ночи напролет скулила, лаяла и так всем осточертело, что пришлось Реджепу и от нее избавиться. Короче, собаки у них теперь нет. И самого Реджепа нет дома, — в деревне появляется в два месяца раз и, пробыв с женой пару дней, опять уезжает к отарам.
Гуммат, не таясь, прошел по двору, подобрался к сложенной из сырца кладовке и сразу открыл замок — ключ подходил точно. В нос ударил запах соломы и шерсти.
Прикрыв за собой дверь, Гуммат начал шарить по ней, ища задвижку. Задвижки не оказалось. Он прислушался. Все было тихо. Не зажигая фонарика, Гуммат напряженно вглядывался в темноту — должно же быть хоть какое оконце, а глаза сейчас привыкнут… Но темнота не рассеивалась. Гуммат зажег фонарь. Вон оно что! Маленькое окошечко заложено было кирпичами. Кладка свежая. Ясно. Он повел фонариком по стенам. В правом углу солома, а в левом… Вдоль всей стены, наваленные друг на друга, лежали огромные светлые мешки. Шерсть! Один, два, три, четыре, пять, шесть! Считай, по пятьдесят кило, и то три центнера!
Гуммат схватил горсть шерсти, выпиравшей из верхнего мешка, и поднес к фонарю. Белая, чистая! И запах! Тот самый запах. Значит, все-таки не подвел его тогда нос!
Душная, темная каморка уже не пугала Гуммата. Он долго стоял, поглаживая мешки, как человек оглаживает новый, впервые надетый костюм. Потом сел, опершись о них спиной, улыбнулся. Молодец баба, ничего не скажешь. Жалко, что он с ней так обошелся. Хотя хвалить ее, конечно, не стоит, особенно в глаза. Такой дай палец — всю руку откусит.
Гуммат вырвал из ближнего мешка клок шерсти и вытер со лба пот, как делает это человек, закончивший долгую трудную работу. Вроде верблюжья? Он посветил фонариком, точно: настоящая верблюжья шерсть! Какая из нее пряжа получается, какие халаты!.. У Араза-ага есть верблюжий халат, он его по праздникам надевает. А тут в каждом мешке полцентнера — всем старикам халаты можно пошить! Теперь верблюжья шерсть редкость, это раньше верблюдов полно было… Вот интересно: почему верблюдов больше не велят разводить? Автомашин, конечно, много стало, да ведь ее не зарежешь, машину-то. Ни шерсти с нее, ни мяса. А чал!.. С чем можно сравнить настоящий верблюжий чал!..
Гуммат даже губы облизал, так ему вдруг захотелось чала! Зажег фонарик, посветил — чем черт не шутит — может, у них и чал припрятан! Слева в углу блеснули прикрытые кошмой фляги. Гуммат отдернул кошму. Две фляги были наполнены медом, две другие — маслом. Фляги стояли на шерстяной подстилке: это, чтоб муравьи не лезли, — отметил про себя Гуммат.
Он снова уселся возле мешков, вытянул вперед ноги. Уходить не хотелось. Ему казалось, что, уйди он сейчас, все это добро обязательно достанется Хоммаку. Лучше уж он посидит. Жарко — пить хочется. Чайку бы сюда горячего, да заварить покрепче, — он бы здесь до утра просидел! И зачем такая несправедливость — человеку наконец повезло, а он даже чаю выпить не может!..
А душа Гумматова ликовала! Даже когда они потушили пожар, не чувствовал Гуммат такой радости, такого торжества. Хоммак, как бы лежал перед ним поверженный, как лежало тогда зловонное пожарище, испуская последнее свое ядовитое дыхание.
— Все, Хоммак! — вслух произнес Гуммат. — Теперь — все!
А ведь тот небось и не подозревает, что все кончено, что завтра его будут судить люди. Теперь ему припомнят все. Спросят наконец, что ты, Хоммак, делал во время войны. Люди не должны забывать прошлое — плохое ли, хорошее ли, — иначе им трудно делать добро во имя завтрашнего дня.
А все-таки хорошо, что он вернулся на родину. Нужен он здесь. Взять хоть бы этот случай. Не будь Гуммата, ворованное добро очень даже просто могло остаться у Хоммака. Гозель, конечно, добивалась бы, но кто знает, послушали бы ее или нет — женщина она скандальная, вздорная… Кстати, надо с ней все-таки поговорить — несерьезно она себя ведет. Пускай позлится, а разговор такой нужен — для ее же пользы.
Да, человек должен трудиться там, где он больше всего приносит пользы. Без пастухов, конечно, нельзя, слов нет, но ходи он и посейчас с пастушьей палкой, Хоммак только выиграл бы. Настырный? Да, настырный… А вот кто теперь осмелится назвать его бездельником? Гуммат бросил взгляд в темный угол, словно там сидели его хулители. Может, есть такие, а? Ладно, разговор об этом будет завтра — сейчас пусть все спят. Отдых необходим не только для работы — радоваться тоже сила нужна! Он и сам-то не слишком бодр, — от духоты, что ли, разморило. Гуммат привалился головой к мешкам, закрыл глаза…
…Он пасет овец за селом, возле кладбища. Трава зеленая, сочная, кругом все в цвету… Гуммат сидит на камне. На душе радостно, легкость во всем теле… И вдруг из-за бугра выскакивает Гозель… «Хоммак умер! Вон его несут — беги!» Гуммат вскакивает, ноги не держат его, «Ну как же так?! Я не успел сказать людям, что он вор! Его похоронят с почестями!» Гуммат готов рыдать от бессилия. Гозель выхватывает у него из рук посох. «Беги! Беги, еще не поздно!» И он бежит, ноги несут его, он бежит все быстрее, глаза заливает пот, он задыхается, но все бежит, бежит…
Со стороны села, окутанная дымкой пыли, приближается траурная процессия. Люди, почему-то, не идут, они бегут. Гуммат кричит, хочет остановить их, но люди у гроба даже не поворачивают голову. Они меняются через каждые пять шагов, они торопятся, очень торопятся. Гроб покрыт яркими цветными тканями — Гуммат видел их в комнате у кладовщика. Сейчас на солнце они еще наряднее: горят, переливаются…
Гуммат бросается наперерез траурной процессии, но неудержимый людской поток опрокидывает его, он падает в мягкую густую пыль. Пыль забивает ему рот, глаза. Он вскакивает, его снова валят на землю…
…Хоммак уже погребен. Люди на коленях стоят у могилы. Какой-то старик — кто это? Кажется, Джоман? — задает им вопросы, они хором отвечают.
«Какой человек был Хоммак?» — «Хоммак был достойный человек!»
«Какой человек был Хоммак?» — «Хоммак был честный человек!»
Гуммат кричит, что это неправда, но изо рта у него вырывается только хрип. Старик последний раз спрашивает: «Какой человек был Хоммак?» — «Хоммак был праведный человек!»