— Сказано тебе, запрещено!
Солдат в ярости замахнулся на арестанта прикладом, а тот, вроде, и не заметил. Я не мог понять, — злит он охранника или смехом хочет заглушить свою боль?
— Чего ты смеешься? — не выдержал я.
Он презрительно повел на меня глазом — тебе-то, мол, что за дело? — и ответил по-русски:
— Если бы я не прикончил ее, дурак полковник до конца дней своих был бы уверен, что жена у него — чистая голубица!
Солдат бросил на него мрачный, неприязненный взгляд и молча отошел в сторону.
Офицер обернулся ко мне. Лицо у него было самодовольное, наглое…
— Ты когда-нибудь обнимал красивую бабу?
— Не-ет…
— Тогда нам с тобой не о чем толковать!.. — и он брезгливо поморщился, недовольный, что ему попался такой нестоящий собеседник.
На вид офицер был немного старше меня, лет на пять, не больше, но парень, конечно, бывалый… И глядит, словно насквозь видит…
— Чешется, черт бы его побрал! Заедят, проклятые! — Офицер пригнул голову, плечом почесал за ухом и проворчал злобно: — Да, попали мы с тобой в переделку. Пожалуй, не выкрутиться. Знаешь, давай так: не будем друг дружке кровь портить. Я белый, ты красный, а судьба у нас теперь одна. Ты мне вот что скажи: красные считают, будто мужчина и женщина равны. Ты в это веришь?
— Верю.
— Ну, а как же это сделать, чтоб они и вправду были равны?
— Сделать, и все.
Он с улыбкой покачал головой.
— Ну, знаешь, большевик из тебя… Веру свою объяснить не можешь.
— Почему не могу? — Я разозлился. — Женщин не притеснять. Не бить. Девушек не продавать.
Он снова усмехнулся.
— Ты в России, конечно, не бывал?
Я покачал головой.
— Ну вот. А мне довелось. В России девушек не продают. Не думай, не большевики запретили, и при царе не продавали! Или лучше возьмем Париж. Слыхал, есть такой город? Столица Франции.
— Слыхал, — с гордостью сказал я.
— Слыхал? — он с интересом взглянул на меня. — Ну слыхать, может, и слыхал, а как там живут, понятия не имеешь. Так вот, мне офицеры рассказывали, которые в Европе побывали, баб там не бьют, не ругают. И думаешь, мир и благолепие? Ни черта! Француженки мужей ни в грош не ставят, что хотят, то и вытворяют! По пяти любовников заводят.
— Чего ж удивительного, Франция — буржуйская страна!
Он усмехнулся.
— А ты знаешь, кто такие буржуи?
— Буржуи? Богачи, вроде наших баев. Тоже, небось, по пятнадцать жен берут, вот те и заводят любовников!.. У твоего отца сколько жен?
Улыбка сползла с его лица.
— Ты вот что, отца моего не задевай! И кончай со своим большевизмом! Суешь его к месту и не к месту, а сам ни черта не смыслишь!..
Он со злостью отвернулся.
«Не смыслишь!» Ему легко смыслить — в России был! В русской школе, небось, учился! Если бы я своими глазами повидал Россию, я бы сумел ему ответить!.. Положил бы офицерика на обе лопатки, дядю Николая порадовал бы. Эх, дядя Николай! Увидеть бы тебя хоть одним глазком! Тогда б и смерть не страшна!..
…Мы с матерью сидели в кибитке, когда прибежали соседские мальчишки: «К вам русский идет! Русский!» Я вскочил и бросился к двери. Но у входа в кибитку уже стоял высокий светлоглазый человек в фуражке. Я метнулся в угол, в другой, потом подбежал к матери и спрятался за ее спиной. Мама почему-то была совершенно спокойна.
Человек в фуражке поздоровался с мамой по-туркменски, как-то странно произнося слова. Потом сел на кошму, мама подала чай, и они стали разговаривать. Гость, словно настоящий туркмен, неторопливо переливал чай из чайника в пиалу и обратно.
Почему мама не боится его? Сидит, пьет чай, болтает, будто и не русский пришел в кибитку, а сосед Вели-ага! Неужели она не понимает, что он кяфир, пришел, чтоб утащить меня и отдать прямо ангелу смерти? Ведь так сам Мейдан-ага говорил. Собрал ребят и все про русских объяснил, а он старый человек, он знает! Он даже такую молитву знает, чтоб дождь пошел. Соберет нас и велит молиться, потому что мы — ангельские души, греха на нас нет, аллах быстрее услышит нас.
А русский все сидел, наливал себе одну пиалу за другой, неторопливо пил и так же неторопливо разговаривал с мамой, изредка поглядывая на меня.
Я тоже осторожно рассматривал его: лицо, темное от солнца, лоб под фуражкой белый-белый… Волосы желтые… А глаза голубые, даже синие… Ни у кого я не видел таких глаз, не знал даже, что бывают у людей такие. Хотя, конечно, кяфиры — не люди…
Вдруг русский повернутся ко мне: «Ну-ка, иди сюда!» У меня сразу — душа в пятки, я еще сильнее прижался к матери.
Мать, хоть и понимала, что я ни за что на свете не подойду к русскому, из приличия тоже стала уговаривать:
— Подойди, сынок, не дичись!
Где там! Только силой можно было оторвать меня от матери.
Гость усмехнулся и, сунув руку в карман, достал горсть ярких, блестящих леденцов.
— Бери, паренек!
Я сразу разгадал его замысел — как только я протяну руку, он схватит меня и утащит! Я громко, протяжно заревел. Русский улыбнулся, покачал головой, положил конфетки на скатерть и попрощался с матерью. Так я в первый раз увидел дядю Николая.
Много дней потом вспоминал я его белый лоб, удивительные синие глаза и, главное, фуражку; черный лаковый козырек, а над ним какая-то блестящая золотая штука…
…Видно, я долго молчал, погруженный в воспоминания. Офицеру надоела тишина, и он снова заговорил, правда, уже не глядя в мою сторону, так, вроде сам с собой:
— Большевики, между прочим, не такие уж дураки, свой интерес понимают. У них в России женщины равноправные, хочешь — землю рой, хочешь — из винтовки стреляй! А ночью, хоть ты буржуй, хоть ты большевик, все равно баба нужна! Вот и кладут их к себе в постель, равноправных! Баба есть баба. Красный ты или белый, ей дела нет. Согласен?
Я промолчал. Что я ему скажу? О женщинах мне никогда не приходилось разговаривать. Но признаваться в этом не хотелось.
— А Мария красивая была баба? — небрежно спросил я.
— Баба! Разве красным разрешается так называть женщину?
Я смутился.
— Ладно! — Офицер снисходительно кивнул. — Не вешай голову! Из чрева матери готовым большевиком не выходят! Или, может, ты считаешь себя готовым?
— Считаю.
Он удивленно вскинул брови, взглянув на меня с нескрываемым любопытством.
— Ого!.. Может, и благословение большевистское получил?
— Конечно.
Усмешка в его взгляде сразу исчезла. Он привстал на колени и спросил коротко, как, наверное, спрашивают на допросах:
— Имя твоего наставника?
— А зачем тебе имя? Руки-то связаны!
Офицер скрипнул зубами, словно только сейчас понял, что руки у него и правда связаны. Однако он продолжал допрос.
— Поручения выполнял?
— Не собираюсь я перед тобой отчитываться!
— Отчитываться! Скажи лучше, сбрехнул! Похвастаться захотелось!
— Я листовки расклеивал!
— Когда? Где?
— В прошлом году. Под Первое мая. А там, между прочим, солдат стоял.
— Как же ты клеил, раз он стоял?
— А он заснул на рассвете. Я дождался.
— Возможно… Дрыхнуть они здоровы!.. Но дело не в этом. Все равно, приклеил пару листовок, это еще не большевик.
— Разговаривать запрещено! — выкрикнул вдруг часовой.
На этот раз офицер не стал ему перечить. Мне показалось, что он даже рад замолчать, сейчас верх был мой. И врет он, что листовки расклеивать просто! Дядя Николай тогда говорил, что расклеивать листовки может только тот, кто понимает в них каждое слово и каждому слову верит. Понять-то я понял, быстро разобрался… А вот расклеивать…
Во-первых, усатый этот никак не хотел спать, ходит и ходит перед дверью. Прислонит к стенке ружье, покурит, опять ходить начинает… Присел у стенки: зевает… Ну, думаю, все, заснет. Вдруг топот, прискакал кто-то… Солдат вскочил, опять туда-сюда ходит. А потом, вижу, другой идет, сменять. Плохо дело! Всех-то не переждешь!.. Прижался я в углу за забором, глаза слипаются… Самому впору уснуть.
Но второй солдат вроде посмирней оказался, ходить не стал, сразу у стены примостился… Потом, смотрю, голову уронил. Я поднялся, рукой помахал — заметит или нет? Вроде нет… Неужели спит? Вылез из-за дерева, ноги дрожат, на лбу пот проступил… И никак не могу выпрямиться, словно жернов на шею привешен. Сразу, почему-то, мысли, что пытать будут, если схватят. Но только я все равно знал: с листовками назад не вернусь, это мне хуже пытки! Дядя Николай и без того не хотел посылать: горяч-то, мол, он горяч, а в последнюю минуту оробеть может…
Листовки я тогда все расклеил. Последнюю часовому на штык насадил, а он, знай себе, похрапывал…
Дядя Николай даже расцеловал меня. «Теперь наш Мердан получил боевое крещение!..»
— А ты зря думаешь, что листовки любому доверят! Дядя Николай вообще поручений не давал, пока не узнает человека как следует…
— Что еще за дядя Николай?
— Большевик.
— Большевик! Вы все большевики! По профессии кто?
— Инженер. Из Москвы.
— Ссыльный?
— Ссыльный.
— А фамилия его как?
— Не знаю. Дядя Николай, и все.
— Конспирация? Понятно… Тебя как зовут, конспиратор?
— Мердан.
— А меня Якуб… Ну, а чему еще учил тебя дядя Николай? Учил, как перед расстрелом в штаны не накласть?
— Не накладу, не бойся! Я ко всему готов. Правда на нашей стороне.
— Да брось ты лозунги выкрикивать! Я их в России наслушался! Научили недоумка, он и талдычит! Поставят к стенке, помянешь тогда дядю Николая с его лозунгами!
И он с ожесточением сплюнул.
— Ты думаешь, я смерти не видал?
— Смерти? Почему ж… Видал, раз винтовку дали! Да только там другое, то ли ты его, то ли он тебя, а вот как поставят под дулом, а руки за спиной связаны!..
Он скрипнул зубами и со стоном повалился на солому.
На ночь нас загнали в тесную мазанку, пристроенную в углу загона.
В стене под потолком я разглядел дырку. В нее можно было разве что просунуть голову, но зато виден был кусочек неба со звездами. Дверь плотно закрыли. Стало невыносимо душно. От горьковатого запаха навоза кружилась голова. В темноте нудно жужжали комары.