Когда машина остановилась и Гулмурад распахнул дверцу, она увидела рядом с ним Пермана.
СВЕТ ГОРЕЛ ДО УТРА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда Сапар-ага проснулся, солнце давно уже встало. Справа на стене играли розовые солнечные зайчики, похожие на нарядные цветы, что растут в клумбах. Зайчики то съеживались, то расплывались в полстены, то вовсе исчезали — это за окном чуть покачивались под ветром ветви старого абрикосового дерева. Не решаясь поверить своим глазам, Сапар-ага окинул взглядом комнату: внимательно, не спеша, сперва повернул голову налево, потом направо… Он лежал посреди комнаты на кошме. Один. Дышать сразу стало так легко, словно перед ним была не комната, а поле без конца и без края. Красота! Ни кроватей, скрипящих от малейшего движения, ни больных, стонущих от недугов. Человек проснулся в своем собственном доме! Дай бог всегда теперь просыпаться в своем доме! Да, Сапар, да, ты дома. Разве в палате, где ты пролежал полгода, играли по утрам на стенах солнечные зайчики? И как ты только выдержал, Сапар, — пять месяцев отлежать в больнице?!
Боли в пояснице не чувствовалось, повернулся — все равно не больно. Ну вот и все, одну ночь проспал по-человечески, и никакой боли! Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твердая опора!..
Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвет глотку. Проспал, негодник, рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, нет в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…
Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас и видел его, а половину забыл… Как будто Гёроглы ему приснился, ну да, точно — Гёроглы, а сейчас почему-то начинает казаться, что вовсе это и не Гёроглы был, а покойный Ямат — да будет земля ему пухом. Так оно, наверно, и есть — с чего бы это ему на старости лет героев всяких по ночам видеть?
Сон стало быть, такой… Холмы, много холмов… А кругом пушки бьют, совсем, как в кино. И на вершине одного из холмов сидит Ямат. Точь-в-точь, как живой; и лицо, и глаза, только вот одет необычно: на голове тельпек[2] роскошный, на плечах шелковый халат. А обут во что — это он запамятовал. В общем, Ямат это был, слепому ясно, что Ямат, а говорит: «Я — Гёроглы»! И Сапар ему почему-то верит — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гёроглы.
А тот смотрит на них с холма и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем, а?» И вот они все втроем бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гёроглы вроде уж не Гёроглы… Ни сабли на нем, ни дорогого тельпека, а спереди — фартук, как у сборщиков хлопка… И все-таки хоть и фартук, а Сапару почему-то думается, что это Гёроглы… Да и не разберешь толком: то он вроде бы Гёроглы, то вроде опять Ямат…
Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывая меж сном и явью. Откуда же этот сон? Может, Пигам тому виной? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вел. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за всю жизнь ни единой книги не прочел, кроме «Гёроглы». Да еще когда читал-то — при старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну ее брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он ее назубок знает, от корки до корки. Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплет новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. «Велю, чтоб и в могилу ее со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки шрифту этому не обучены, в школах теперь другие буквы учат. Да она им и ни к чему, вместе со мной наизусть всю выучили. Я вот только одного опасаюсь: друг молла скажет, грех, мол, это — книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, любого подвоха ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, — говорю, — свое читаю — про Гёроглы. Ты, — говорю, — знаешь коран наизусть? Не знаешь. А если и знаешь, все равно ни черта в нем не смыслишь. А я в своей книге постиг каждое слово! Ух и разозлился он на меня! Насупился, надулся — прямо из халата прет. Ну да ничего, я с этими праведниками наловчился спорить. Когда, — говорю, — было такое, чтоб вы, моллы, использовали коран во благо народу? Вот, — говорю, — с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт, в глаза не видали, нюхом не нюхали. Бывало, стану рассказывать, как нас Гёроглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, — говорю, — у Гёроглы собачий бой? Помнят они!.. Ничего они не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!.. Как же, — говорю, — вы себя образованными людьми считаете? Молчат…
А в самом деле — ведь как не хватало на войне Гёроглы. Если б он на фронт попал, не то что до генерала, до маршала бы дослужился! Точно говорю! Как маршал Жуков. А между прочим, наши командиры наверняка изучали военное искусство Гёроглы. У меня доказательство есть! Помню, на Северном Кавказе дело было. Столкнулись мы с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Стоим, значит, мы перед ущельем, а народу у немцев побольше, чем у нас, да и пулеметов у нас маловато… Командир у нас был русский, молоденький паренек, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что, до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а потом навалимся и перебьем!» Так и вышло. Покрошили мы немцев, мало кому уйти удалось. Другим бойцам, может, и невдомек, почему так ловко это вышло, а я-то доподлинно знаю, что командир наш тактику Гёроглы применил — помнишь такое место есть, где Гёроглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел было я потом прочитать командиру это место, да ведь он ни словечка по-туркменски. А по-русски я тогда сам не силен был — из тех, кто, как говорится, по узкому мостику ходит… Потом-то я навострился, что хочешь, мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже — принял, бедняга, смерть от немецкой пули. Хороший парень был… Замечательный…»
Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецкой пули, вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его Агаджана видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришел навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А вот отец на кого? Наверно, на Гёроглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гёроглы? Надо будет Пигаму сон этот рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться, как врачи велели, как раз Пигама навестить можно будет. Если, конечно, тот еще не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того что всю войну прошел, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…
А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь — что про войну, что про Гёроглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать, вот этот самый, про Ямата, подробно так рассказать, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором трудился он, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лег в больницу, так и начала тоска сосать.
Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, и конца-краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.
Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже сквозь плотный чекмень — спине было хорошо, приятно. Какой денек, а! Бывают же такие чудесные осенние дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом какая-то удивительная тишина. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Да и не ему одному — всему живому она — великое благо. Вон посреди огорода торчит Халмурадова телка: стоит — не шелохнется, словно гвоздем прибитая. Лениво переминает во рту жвачку. Животина, а тоже чувствует. Тишиной наслаждается, нарушить ее боится, потому и траву не щиплет…
В поисках этой тишины и безмятежности и пришел сюда Сапар-ага. Под семьдесят ему, слух, конечно, не тот, а все равно великое наслаждение слушать эту большую прекрасную тишину. Почти целый год провел он в постели. То сердце мучило, то поясница. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало, это название!.. Сгорбиться, скрючиться в три погибели — да ничего страшнее быть не может! Жить осталось с гулькин нос, да еще на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец, чем такое надругательство! Хорошо, обошлось — прямой идет, не хуже, чем прежде. А вот ровесница его Каракыз пятнадцать лет, как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Носом чуть не землю пашет, а без дела не сидит — старуха боевая. Встретишь ее: «Куда это ты, Каракыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчоночка занемог, проведать надо». — «Да твое ли это дело, Каракыз? Легко ли тащиться по такой-то жаре? Понимают небось, не обидятся». — «Не твоя забота! Пускай я тащусь, я на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Осерчала старая. Не нужно было ей этого говорить, пусть себе идет… Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…