— Засадили в хлев, чтоб ему развалиться, проклятому! — проворчал Якуб. — Скорпионье гнездо какое-то! Что это?.. Вроде солома… Надо лечь, а то так и сдохнешь сидя!..
Послышался шелест соломы, Якуб лег.
Темно, душно, тесно, словно нас живьем бросили в могилу. Там, на воздухе, мне не верилось, что конец близок, что жить осталось только до утра…
Я вскочил.
— Неужели нет выхода из этого ада?
— Выхода! Попробуй долбани стенку головой, авось развалится!..
Интересно, чего этот офицер так спокоен? То кричал, что ночью нас расстреляют, теперь хлопочет, как на ночевку устроиться…
А не подослали его ко мне? Может, шпион? К заключенным иногда подсылают шпионов, дядя Николай говорил… Хотя нет, он ведь сразу признался, что белый, что большевиков ненавидит… Да и выведывать у меня вроде ничего не собираются, им нужно, чтобы Сапар застрелил меня. Тогда все поверят, что я и правда убийца, что красные — враги простых крестьян.
Но если этот белый не шпион, на что же он тогда надеется? Да не надеется он ни на что, просто держаться умеет… Ладно, от меня ты тоже не услышишь стонов!
— Слушай, сосед, — я сам удивился, как спокойно и даже насмешливо звучит мои голос. — Чего ж ты замолчал? Рассказал бы, как с Марией спознался. Все быстрей время пройдет!..
Якуб пошевельнулся, зашуршав соломой.
— Что, забрало тебя? А еще большевик!..
Я промолчал.
— Ладно, не злись, дело понятное, мужик есть мужик, белый ли, красный ли… — он опять немножко то-молчал. — Про Марию рассказывать — одно удовольствие. Хороша была бабочка, ничего не скажешь! Сама тоненькая, грудь высокая, полная… Складненькая такая, ну прямо альчик со свинчаткой! Волосы густые, темные, как у наших девушек. У нее мать была из этих краев… Умерла рано, Марию ребенком оставила… Отец в Ставрополе живет в своем имении. Вернее, жил, теперь неизвестно… Ты хоть знаешь, где Ставрополь?
— Вроде знаю…
— Знаешь ты, как же! Небось думаешь, в Египте где-нибудь, а он в России, недалеко от Кавказа. Про Кавказ то слыхал?
— Слыхал…
— Ну ладно, предположим… Значит, увидел я ее первый раз дома, когда к полковнику пришел. Я тогда только из Москвы вернулся… Три недели добирался…
Он помолчал, припоминая что-то.
— Приехал, а большевики отца убили… Пришлось снова за винтовку взяться, хотя войной сыт был по горло… Революцию тоже повидал. Только какая это революция? Хватают винтовки все кому не лень… Голодные, оборванные, «ур-ра!» кричат. Умирают со знаменем в руках. А им не знамен надо, а хлеба!
— Так его ж приходится у богачей отнимать. Он у вас по амбарам запрятан.
— Отнимать! Им это можно — отнимать! Годок-второй друг друга поколошматят, ничего не случится, бабы других солдат народят! Россия велика: на одной стороне солнце всходит, на другой уж день кончается!.. А вот если мы, пяток несчастных туркмен, два дня друг друга убивать станем, на третий день на нашей земле одни собаки выть будут!
— Значит, по-твоему, пусть баи нас голодом морят, жизнь нашу заедают, все мы терпеть должны, раз туркмены?
Офицер усмехнулся.
— Что ж, давай бей… раз лучшего придумать не можешь! Ладно, лень мне с тобой спорить. Лучше я про Марию буду рассказывать… Да… Я сначала на нее и не смотрел, во всяком случае, вид делал, что не смотрю. Все полковнику старался угодить. Сколотил отряд удалых джигитов, кое-что для него сделали. Доволен был. А теперь вот расстрелять прикажет. Может, даже собственной рукой уничтожит.
…Знаешь, что он мне один раз сказал? «Ваше туркменское бахвальство, заносчивость ваша — пережиток. Не понимаете реальной обстановки, вот и кичитесь храбростью предков!» Я ему говорю, плох, мол, тот народ, который не гордится своими предками. «Гордиться, говорит, надо, мы, русские, тоже гордимся победами предков, но не надо терять чувство реальности. Чем конкретно гордитесь вы?» — «Тем, что наши предки всегда стремились к свободе!» А он посмотрел на меня, глаза прищурил и спрашивает: «А что такое свобода, можешь ты мне объяснить?»
Меня сразу, как башкой об дувал. Черт его знает, как это объяснить. А он воспользовался моей заминкой. «Видишь, — говорит, — ты себе отчета не отдаешь в словах! Нет у туркмен силы, чтобы свободу свою хваленую охранять! Теперешний враг не на коленях, не с саблями, а с пушками и с танками нагрянет! Кто вам поможет? Большевики? Не помогут, самим жрать нечего! Англичане и подкинули бы кое-что, да больно далеко до них! Только мы, питомцы великого русского императора, можем вас выручить. Вы должны хранить нам верность и поменьше болтать о свободе!»
— И ты считаешь, он прав?
— А-а, прав, не прав, какая теперь разница! Последнюю ночь прожить бы по-человечески, а тут твари эти проклятые! Чешется все — сил нет. Подожди, вроде стучат…
Я прислушался. Нет, ничего особенного. Вдалеке со свистом пронесся паровоз. Ишак прокричал в степи… Часовой, стоявший у дверей, тянул какую-то грустную бесконечную песню…
— Ничего не слышно. Почудилось…
— Может, и почудилось. А вообще-то больно бы им хорошо ночью от нас избавиться!..
Я не ответил. Пусть думает, что я спокоен, что мне все равно, что меня сейчас интересует только Мария.
— Выходит, ты с ней нарочно? Полковнику решил досадить?
— Ничего я не решил! — с неожиданной горячностью отозвался Якуб. — Если бы она, дрянь этакая, сама на меня не поглядывала, я бы теперь горя не знал! Покоя лишила, проклятая! Как зыркнет своими глазищами, так и сна нет, до утра под одеялом ворочаешься! Но я и виду не подавал, что томлюсь по ней. Честь его берег! Не веришь?
— Почему ж… Верю.
Он опять помолчал, вздохнул, заговорил тише:
— Один раз сижу у них в гостиной, полковника жду. Вдруг входит. Поздоровалась-то вроде робко, а потом видит, что я красный весь, словно невеста перед сватами, смеется… Я, как обычно, глаза в землю. А ты думаешь, легко это, когда такая баба сама к тебе тянется?! Стою, словно ягненок перед закланием, а она подходит, совсем близко подошла, и садится на диван. А платье на ней черт бы его побрал, это платье, книзу широкое, сверху узенькое, как голая она в нем! Гляди, мол, молодец, хорошо гляди: есть среди наших такие красавицы? Ну я, видно, и глянул. Потому что она вдруг нахмурилась, губы поджала…
Я вскочил, на часы смотрю. «Господин полковник, — говорю, — задерживается что-то, пойду встречу!» Смеется. Можешь себе представить, опустила голову и хохочет тихонько. Да, помудровала она надо мной. Страшная это штука — красивая баба!.. Слушай, Мердан, ты не спишь?
— Да нет, не сплю. Говори…
— Говорить о ней я могу до рассвета, а потом опять дотемна!.. — Якуб с ожесточением завозился на соломе. — Руки затекли — сил нет… Хоть бы развязали, сволочи!.. Да… Мудровала, мудровала она надо мной, а потом, видно, и сама влюбилась. Бывало, поглядит: и жалко ее, и кровь огнем закипает… Но все равно я не решался…
Вдруг дыру в стене загородило что-то темное.
— Тихо, Якуб! Кто-то есть!..
— Ну все, — негромко произнес он. — За нами.
На секунду в дыру снова стало видно небо. Потом ее опять закрыла голова в папахе. Мы затихли. Слышно было, как на крыше тяжело дышит человек, только что заглядывавший к мам.
— Мердан, — позвали меня тихо, — это я, Сапар. Подойди ближе.
Сапар? Вот это да! Я подобрался к дыре.
— Сапар! Брат! Да как же ты? Разве часовых нет?
— Один ходит…
Сапар затих, прислушиваясь, потом глубоко засунул руку в дыру.
— Подыми руки. Повыше, не достать. Веревки перережу…
Руки мои бессильно упали вдоль тела. Боль была так сильна, что в первое мгновение я даже не почувствовал радости. Только задрожали колени.
— Бери нож, — торопливо прошептал Сапар. — Жди. Может, удастся тебя выручить.
— Я не один, Сапар.
— Не один? — удивленно протянул он! — Ну все равно. Ждите.
Он зашуршал по крыше, и все стало тихо. Прыжка его я не слышал. Я молчал, не зная, что подумать.
— Чего стоишь? — окликнул меня Якуб. — Перережь мне веревки!
Я повиновался. Он помолчал, переводя дух от боли, потом спросил:
— Что это за парень?
Я торопливо рассказал о Сапаре.
— Ясно. По-русски это называется провокацией.
— Думаешь, не придут?
— Придут. Выведут на улицу и расстреляют. Скажут, что пытались бежать.
— Но ведь он дал мне нож!
— Тем более…
Я не знал, что ответить Якубу. Сапара я совсем не знаю, и появление его было для меня неожиданным.
Мы оба молчали. Теперь в каморке казалось еще душней, еще темнее.
— Нет, Якуб, все-таки мы выберемся отсюда!
— Неплохо было бы… Тошновато сидеть в этой мерзкой норе и ждать смерти!..
— А если удастся бежать, куда пойдешь?
Ответа я не услышал. Он только вздохнул и перевернулся, зашелестев соломой.
— Правда, Якуб, красных ты ненавидишь, свои тебя к стенке поставят…
— Черт его знает!..
— Бежал бы куда-нибудь, где полковник не достанет…
— Это куда ж?
— В Иран. Или в Афганистан.
— Не подойдет. Только последняя тварь может бросить родную землю. «Чем в Египте царем, лучше на родине бедняком!»
— А ты согласишься стать бедняком? Расстаться с богатством?
Якуб опять долго не отвечал. Наконец произнес задумчиво и спокойно:
— Бедняком быть не позор… Только кому это нужно?
— Твоей родине.
— Родине! Разве у нас теперь есть родина?
— Ты ж только что говорил о ней!
— А, отстань, ради бога! Вода есть в кувшине? Дай сюда.
Часовой постучал в дверь прикладом: «Прекратить разговоры!»
Часа полтора было тихо. Потом перед дырой замаячил рыжеусый солдат. Неужели пронюхал? Может, и Сапара схватили? Зря Якуб так о нем, видно же — с чистым сердцем пришел. Может, даже мать прислала… Бедная женщина! «Мы хотим сыновьям добра».
— Якуб, как ты считаешь? Если передать власть матерям, станет мир лучше?
— Ни черта! Только мороки прибавится…
— Но почему? Ведь матери хотят нам хорошего!
Якуб усмехнулся.