Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идет прямо, быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит… Попробовал идти еще быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас вприскочку, как мальчишка!
Сапар-ага шагал очень быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом, — все равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку — а чего не петь? — вокруг ни единой живой души.
Так он дошел до поросшего тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным, неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле. «Ну вот я и пришел! Вот и довелось нам свидеться!» — старик произнес это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волнения, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине — он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.
Сапар-ага перешел мост и с замиранием сердца вступил в междурядья. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… «Не спешите, друзья, не торопитесь… Я все расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…»
Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул в себя пряный дух, аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испеченного чурека. Когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменем хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок — с тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.
Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи: запах хлеба, запах хлопка, запах земли — они неизменны.
Неизменны, как душа истинного крестьянина.
Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, взглянул на него: белый, чистый — поднес к носу, ставшему от худобы таким длинным, понюхал, глубоко втягивая воздух, и в молитвенном движении — сверху вниз — провел хлопком по лицу.
Сапару-ага всегда казалось, что белая длинная борода, которая так красит его, мягка, словно хлопок. Нет! Когда белый пушистый комок коснулся подглазья, где кожа не заросла щетиной, Сапар-ага понял, что ничего похожего — от нежной ласкающей мягкости хлопка, казалось, разглаживаются морщины…
Семечко прилипло к его тонким синеватым губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко: «Пора собирать, И быстрей, без задержки».
Старик распрямил спину, поднялся в полный рост и внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но он глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то такое, что только он один мог увидеть. И увидел.
…Межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идет уборка…
Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вспомнился «Гёроглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землей. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идет и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры.
Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы… Сапар-ага тряхнул головой.
«Совсем ты очумел, старик! Нашел с кем себя сравнить — с Гёроглы! Ямат — еще туда-сюда, а ты-то? Вот уж точно в пословице сказано: «Кузнец коню подкову кует, а лягушка тоже лапу сует…»
Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уже не так грустно. И на душе посветлело, и тело стало легкое, послушное. И боли никакой: ни в сердце, ни в пояснице…
Да разве же это горе? Это счастье, великая это радость — встретиться с прошлым, с людьми, которых нет. Он так стосковался по этим встречам. Он придет сюда и завтра, и послезавтра, и через два дня — он будет приходить сюда, пока не откажут ноги…
Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она оседала под ногами, податливая, нехоженая, а он мысленно видел на ней следы многих ног, даже ощущал их ступнями…
Вон за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с тяжелым культиватором ему вполне достаточно одной руки, и, чтоб вторая не болталась без дела, он все время взмахивает кнутом. Пусть, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины; Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый, устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнет головой и пошел. И можешь не сомневаться: все будет сделано как надо.
— Бог в помощь, Овез! Управляешься?
— Все в порядке, Сапар-ага.
— Ну и хорошо. А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать…
Овез молчит.
— Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Придется, видно, специального человека ставить. А где его взять, человека? Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько раз ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать с той картой?.. Слышишь, Овез?
— Чего ж не слышать — слышу. Я пойду.
— Куда ты пойдешь?! К запруде? Ты ж весь день за культиватором ходил, холка в мыле… — Овез молчит, улыбается. Ну чего ты крутишь, Сапар-ага? — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь как следует. Я пока тут за тебя управлюсь.
Да, побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото человек — безотказный И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля не терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твердо убедился в этом.
Десять лет уже, как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможная вещь. Это ж не кто-нибудь — Овез, такой в любом деле находка. А все-таки неправильно это, Овез для земли рожден, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Да разве они Овеза, они саму землю обидели. Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. Уходят, один за другим уходят, а что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год, бывало, мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идешь. Хочешь, чтоб человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.
Он тогда сам не раз с начальством толковать пробовал.
— Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да еще со спокойной душой?
— Каких таких людей?
— Таких, как Овез.
— А кто он, этот Овез? О ком речь?
— Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза не знаешь!
— Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!
— Зачем же всех? Всех не обязательно. А Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя как из…
— Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчет твоего Овеза имей в виду: держать не будем, кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только когда поумнеют, обратно проситься будут, не выйдет номер! Хоть на коленях стой! Сейчас немножко перетерпеть надо. Слух идет, на целину скоро выходить будем. А тогда только не прозевать — засеять побольше. Воды-то будет — залейся! Тем более приятель у меня при этом деле. Ключ от плотины считай, что в наших руках. Да ты не хмурься, Сапар-ага, я дело говорю. Все будет! И вода! И хлопок станем убирать машинами. Увидишь, какие доходы пойдут! По радио только о нас и разговору будет!
— Да… Сказки ты хорошо научился рассказывать.
— Это, Сапар-ага, не сказки. Плохой ты бригадир, если перспективы не понимаешь!
— Перспектива перспективой, а вот сегодня как быть?
— Сегодня день был и прошел. Главное — впереди. Нам бы только на целину выйти! Начнем дела проворачивать!
Не договорились они с председателем, не вышло у них взаимопонимания. А тут как раз сердце стало пошаливать — ушел Сапар-ага из бригадиров. А сына в город не отпустил. «Ты знай трактор води, сынок! Как-нибудь перебьемся, с голоду не помрем».
Сыну-то такое можно сказать, а чужому не скажешь…
Сейчас ничего, сейчас все наладилось. Уж лет пять, как порядок в колхозе. Новый председатель — человек дельный, можно сказать, огонь мужик. И понимающий. У него главная забота — люди. Кто ушел, всех вернуть старается. По домам ходил: посидит о людьми, потолкует за чайком… Многих воротил. Орам в колхоз вернулся. И правильно сделал, не прогадал, В прошлом году трактористам на круг по пятьсот рублей в месяц вышло. Возвращаются люди… Уж на что Байджи Сытдыхов, говорили, совсем пропал человек — на рынке торгует, а ничего, в тракторной бригаде работает, помощник бригадира… Только вот мотоцикл из города привез, треску от него — житья нет…
А Овез так и не вернулся в колхоз. Может, председатель не сумел с ним поговорить? В таком деле подход нужен… А может, вообще забыл про Овеза? Мудреного ничего нет, вполне мог забыть, дел у председателя по горло. В селе, не дай бог сглазить, народу несколько тысяч, а он один, иногда и напомнить нелишне. Надо напомнить. А может, скажет: «Не забыл я про него, Сапар-ага, просто считаю, рано или поздно сам вернется». Это, конечно, верно. Вернется Овез, никуда он не денется. Некуда ему деваться от земли. Дома научился строить? И слава богу, колхозу строители — позарез. На южной стороне стан совсем обветшал, давно пора сносить. Вот и пусть займется? Ты ж свой, вырос тут, на этом поле. Чем на стороне людей искать… Может, конечно, обижен ты сильно, ждешь, чтоб позвали тебя? Возможное дело. Тогда что ж? Тогда пойду к председателю, с ним к тебе явлюсь уговаривать, чтоб вернулся. А потом ты будешь новый стан строить, а я чаек тебе кипятить… Посидим, потолкуем, прошлое вспомним. Помнишь, возле того заросшего арыка шалаш стоял, мы с тобой там чаек попивали?.. Ты, бывало, все помалкиваешь. И в кого ты такой удался? Отец-то, конечно, тоже не больно говорлив был и болтунов не жаловал, но все-таки не такой был молчун. Ну да это ничего, Овез, я буду говорить, ты послушаешь. Нам с тобой есть что вспомнить…