ескивают зеркала. Скользит на пол шелковое белье цвета глицинии и коралла, смяты батистовые простыни…
Наконец, Tout Lelong C, цветочные, “юные”, созданные для стройной лани, такой хрупкой, почти бесплотной; ничто не останавливает ее смелый танцующий шаг… Красавица 1927 года»[110], чей образ, смеем добавить, был вдохновлен не кем иным, как самой мадам Лелонг.
3
Модница начала тридцатых курила сигареты «Примроуз». «Это была мечта о странах Востока, где смуглые женщины с мастерством, которое шлифовалось веками, выбирают самые ароматные листья из редких сортов табака» – так писали тогда в рекламе. Она подводила глаза тушью «Персидская ночь», читала Эдит Ситвелл и Ивлина Во в подлиннике, ездила за рулем «делажа», использовала «Маску с кувшинками» от Хелены Рубинштейн, читала об Азии в путеводителе «Круазьер жон», обмирала от восторга, услышав в «Манон Леско» запись Ля Феральди… У нее была прическа «грум», вошедшая в моду благодаря герцогине Кентской, а подкладка платья из крепдешина от Мило надушена… Никакого интереса к политической и общественной жизни она не проявляла и оправдывала свой эгоцентризм эстетическими устремлениями.
Жизнь Натали во многом соответствовала этому образу, пусть и немного стереотипному, но была конечно же намного сложнее. Ее преследовали тени прошлого, от которых она так и не смогла избавиться. Княжна полностью посвятила себя наслаждениям исключительно духовным. Она вышла замуж не просто за человека, а за целую империю, и с двадцати одного года была избавлена от материальных забот. Сознавая свою притягательность, она стремилась к столичной богеме, к людям, о которых говорили fashionable. Их еще называли Café Society: это был круг, в который входили образованные аристократы и люди искусства. Натали очень быстро стала душой этого общества и превратилась в настоящую легенду Парижа той эпохи, что разделяла две мировые войны. Ее поклонники, в числе которых были такие удивительные люди, как Жан Кокто, Мари-Лор де Ноай, Серж Лифарь, Жан-Мишель Франк и Кристиан Берар, в большинстве своем принадлежали к интеллектуальной элите и прославились своим мастерством, оригинальностью мысли и частной жизнью, лишенной каких-либо табу. Дерзкие, неотразимые, наивные и чувствительные, они могли пожертвовать всем ради красивой фразы, но вот парадокс – как никто они были способны на глубокое нежное чувство. Все обладали редким врожденным талантом, который невозможно купить, – изящным вкусом.
Лучше всего это время можно описать словами еще одного почитателя Натали, Сесила Битона[111]. Он считал, что двадцатые и тридцатые годы были настоящим расцветом творческой жизни. «Литература подарила нам О. Хаксли, В. Вульф, Е. М. Форстера, Ф. Фицджеральда, У. Фолкнера, Э. Хемингуэя и Т. Уайлдера; кино – Грету Гарбо, Глорию Свенсон, Чарли Чаплина – звезд, чье величие так никому и не удалось затмить. В живописи появились дадаизм, кубизм Пабло Пикассо, Пауль Клее, немецкий экспрессионизм и Константин Бранкузи. В спорте блистала теннисистка Сюзанна Ленглен – такая роскошная в тунике, едва доходящей до колен, и тюрбане цвета закатного неба. Театр породил Ноэла Кауарда, Гертруду Лоренс, Хелен Хейс, Луиджи Пиранделло и Эжена О’Нила»[112]. Идеальная атмосфера для Натали и ее друзей – имена многих встречаются в этом описании, – которые боялись лишь одного – посредственности.
Многие русские представители белой эмиграции так же, как и княжна, стремились к развлечениям в попытке забыться. «Эта жизнь была немного безумна, безусловно, из-за нашей своеобразной неуравновешенности: все мы были охвачены желанием избавиться от ужасов недавнего прошлого и воспоминаний об этих кошмарных днях», – признается кузен Натали, князь Юсупов[113]. Но почти все мало-помалу достигли стабильности и устроили свою жизнь – и профессиональную, и семейную. Натали же искала забвения. Читая одно из ее интервью, испытываешь сочувствие и тревогу, узнав, что молодая женщина «очень мало спит и ведет крайне активную жизнь. Мадам Лелонг никогда не останавливается и никогда не отдыхает, каждый вечер у нее занят. Она появляется на открытии каждой новой выставки, на каждой театральной премьере или показе нового фильма, не пропускает ни одной танцевальной вечеринки и ни одного концерта (…). Между тем она находит время заниматься коллекциями и участвовать в показах прекрасных моделей Лелонга…»[114] Так ей было легче спастись и от воспоминаний о растоптанной юности, и от супружеской близости. Она не переносила одиночество и в поиске недостижимого забвения устроила свою жизнь так, чтобы постоянно сменяющие друг друга впечатления не давали ей оставаться наедине с собой. Со временем Лелонг стал поддерживать эту игру и прекрасно справлялся с ролью «принца-консорта».
Кутюрье заставил ее забыть о его физической непривлекательности – он был образован, деликатен, внимателен и изящен во всем. Он принадлежал к тем мужчинам, которые появляются в опере или на балете только во фраке и в цилиндре, оставляя смокинг для театральных представлений и обедов в кругу друзей. За ними охотились фотографы и журналисты, ими все восхищались – супруги всегда выглядели так, словно появились из бонбоньерки. Но Лелонг, обремененный работой, стремился к более легкому союзу, и он довольно быстро оставил Натали наедине с ее страхами и печалями. Впрочем, желающих его заменить был целый легион. Воздыхатели обоего пола с удивительным постоянством сопровождали ее в многочисленных поездках из Парижа в Венецию, из Сан Моритца в Лондон, из Зальцбурга в Нью-Йорк. В основном это были люди искусства – самые талантливые писатели, художники, композиторы, хореографы, ювелиры и декораторы. Чтобы завоевать их, Натали занялась созданием колдовского и хрупкого творения – самой себя, постепенно превращаясь из прелестной молоденькой девушки, которой она была до замужества, в незабываемо прекрасную женщину. У каждого поколения есть свои богини, образ которых становится олицетворением притягательной красоты, перед которой невозможно устоять. В тридцатые годы это были Миллисент Роджерс, Диана Купер, Мона Харрисон Уильямс, Дейзи Феллоуз, Диана Мосли, Ли Миллер, Бабб де Фосини-Люсанж и Натали Палей.
4
Романовы всегда славились правильными чертами лица. Натали не была исключением. Овальное лицо славянской мадонны, нежная грусть во взгляде, что многие принимали за лирическое к себе расположение, пепельно-светлые волосы, казавшиеся иногда прозрачными и светящимися, грация колибри… Все вспоминают ее необыкновенную стройность: ни одна модница Парижа не могла позволить себе такой размер платьев. Полвека спустя виконт Шарль де Ноай, когда ему было уже восемьдесят шесть лет, все еще восторгался ее руками. «Это были самые прекрасные руки, какие я когда-либо видел. Она вообще была чудно сложена»[115]. Выразительные кисти, с длинными тонкими пальцами, казалось, сотканными из какого-то неземного материала, она унаследовала от отца. Княжна Ирэн Палей вспоминает смешной случай. «Однажды, еще перед Первой мировой войной, художник Даньан-Бувере написал замечательный портрет великого князя и пригласил своего друга посмотреть на него. Друг долго изучал портрет и, наконец, сказал: “Сходство, конечно, замечательное, поздравляю. Но меня немного смущает то, что ты одарил великого князя слишком изящными руками, они даже напоминают женские”. – “Знаешь ли, приходи ко мне завтра, – ответил художник. – Придет моя модель собственной персоной, и мы посмотрим, что ты скажешь!” Когда приятель художника увидел моего отца, то сразу признал свою ошибку»[116].
Но Натали интуитивно понимала, что физическая красота и очарование, не обрамленные узнаваемым неповторимым стилем, не оставляют следа в сердцах и памяти. Некоторые считали ее поведение суетным, неразумным или даже вызывающим раздражение, а другие видели в ее манере самое мощное оружие… Казалось, в создании собственного культа она черпала силы для того, чтобы бороться с воспоминаниями.
Элегантность княжны была «острой», словно она сошла с гравюры. Ей еще не исполнилось двадцати пяти лет, но она полностью оставила все, традиционно связанное с женственным обликом: роскошный мех, набивные ткани, пастельные цвета, рюши и вышивку – то есть непременные атрибуты стиля Society Ladies, дам из общества в тридцатые годы. Она ввела в моду строгий стиль и простой силуэт без излишеств, подчеркивающий изгибы фигуры. Все туалеты принадлежали Дому «Лелонг». Днем – твидовые рединготы, почти по-военному суровые, со строгим кружевным воротником а-ля Медичи, вечером – жакеты, брючные костюмы, гладкий мех, театрально контрастирующие с необычной шляпкой или венчиком из тюля. Любимые цвета? Черный и белый, но иногда появлялись и яркие оттенки красной герани, папский фиалковый или прусский синий. Любимые ткани? Бархат, тонкое сукно, прозрачный креп – строгие, мужественные материалы, создающие идеальный силуэт. В современной прессе с восторгом отмечали каждое ее появление в свете. «…На коктейле у мадам Альфред Фабре-Люк блистала мадам Люсьен Лелонг в очень узком пиджаке из черного бархата, образующем две полукруглые складки на талии…»[117], «На танцевальном вечере у виконтессы де Ноай мадам Люсьен Лелонг была в черном шелковом платье с ассиметричным декольте, оставлявшем одно плечо обнаженным…»[118]
Драматург Анри Бернстайн[119] лучше кого бы то ни было говорил о ее загадочном очаровании со страниц журнала «Вог», хотя в то время в этом журнале печатались такие знаменитости, как Габриэль Колетт, Жан Кокто, Анри де Монтерлан, Луиза де Вильморин или Жан Жионо. «Что касается Европы, то здесь много сомнений! Женщины здесь скрытны по натуре, они неуловимы, они скрывают свою загадочную душу от посторонних, даже от самых близких посторонних… Они помнят, что если мужчины следуют за ними, то их ведет надежда прочесть все секреты. Они не дают этой надежде умереть.