[130] и была притчей во языцех благодаря скандальным появлениям на пляже в Довилле одетой в рыбачью сеть вместо купального костюма.
Натали унаследовала от отца удивительное самообладание и никогда не показывала своих чувств на людях. Никто не мог и представить себе, что в узком кругу она могла совершенно неожиданно разразиться приступом неудержимого смеха и поражала близких удивительно переменчивым настроением. Ее мнимая невозмутимость и ледяная изысканная северная красота создавали образ существа возвышенного и надменного. И если некоторые люди понимали, что за этой маской отчужденности скрывается чувствительная и хрупкая натура, то другие начинали буквально задыхаться в ее присутствии. Гюне конечно же принадлежал к первой категории. Ее холодность, произраставшая из несокрушимой решимости не дать волю чувствам, как писал Бодлер, стала источником вдохновения для самых прекрасных его работ. Роскошный образ светской дивы не мог спрятать взгляда, полного неизбывной печали. Настоящий рентген души! «Хороший портрет, – сказал он однажды, – это естественный результат привязанности»[131]. Судя по безупречной сложности ее фотопортретов, его расположение к Натали очевидно.
Гюне были свойственны понимание человеческой природы и мудрость, почти научный подход к тем выразительным возможностям, которые открывала фотография. «Замечательный мастер и талантливый художник, Гюне научился создавать сложные образы, добиваясь с помощью черного, белого и нежных полутонов соблазнительной светлой дымки, – говорит Уильям Э. Эвинг. – Какое изощренное воображение… Год за годом он играл со светом и тенью на лице Натали, умело добавляя то драматическую нотку, то неуловимую двусмысленность. Каждый из них был охвачен маниакальным вниманием к деталям. Ресницы, палец, кольцо – даже ноготь – могли превратить среднюю работу в шедевр»[132].
Иногда требовались часы, чтобы воплотить очередную идею. Желая сберечь силы Натали, он прибегал к помощи дублеров, что позволяло не спеша решать возникающие технические проблемы. Она должна была позировать только один, последний раз. Терпеливый, предупредительный, но непреклонный, он помогал ей отвлечься от окружающего мира и полностью погрузиться в необходимую им атмосферу, забыв о многочисленных ассистентах. Они смахивали «на роботов, одетых в черные комбинезоны, в толстых кожаных перчатках, защищавших руки, и огромных очках, похожих на мотоциклетные. Передвигаясь совершенно бесшумно, они наблюдали за светом в студии»[133].
Натали, в чьем присутствии ему всегда лучше думалось, охотно соглашалась со всеми его идеями и фантазиями. В 1933 году он выбрал ее для серии дружеских пародий на работы своих коллег. «Гюне виртуозно изобразил величественные композиции Хилла, пафос обезличенности Мейера, цветочные бури Битона, искусную простоту Стайхена, дымку распада Мена Рея и детерменизм Лерски, – писал журнал “Вэнити Фер”[134]. – Неужели он фотографирует одну и ту же даму, используя такие разные техники? Можно ли сказать, что стиль фотографии скрывает истинный характер модели? Можно ли назвать фотографию искусством?»
На последний вопрос Гюне, без тени сомнения, ответил бы утвердительно. Отвергая идею моды как легкомысленного развлечения, считая одежду и украшения отражением культуры, он был страстно увлечен вещами, в которых человеческий гений и стремление создать произведение искусства выражались особенно ярко. В его композиции чувствуются аллюзии на греческую скульптуру, картины Рембрандта, Шардена и Тинторетто, которыми он так восхищался в детстве в залах Эрмитажа. По воле его фантазии Натали становилась то Афродитой, то живым полотном одного из почитаемых им мастеров Кваттроченто. В таком тоне женские журналы комментировали эти портреты. «Мадам Лелонг в маленькой фетровой шляпке, сделанной специально для нее у “Ребу”, воскрешает в памяти некоторые поразительные полотна итальянского Возрождения. Бархатная накидка от Люсьена Лелонга закрепляет это впечатление»[135]. Вскоре Жан Кокто сам утвердил этот образ женщины-идола, прекрасного произведения искусства, недоступного простым смертным, изобразив сфинкса, у которого было лицо Натали – он поместил на место головы ее профиль из портрета Гюне. Рядом рукой поэта были приписаны единственные слова статуи из пьесы «Адская машина»: «Тишина! Здесь я приказываю».
Большинство художников – фотографы, живописцы или иллюстраторы, – которым удалось лучше всего показать измученную душу Натали, были гомосексуальны. Это не случайно: Гойнинген-Гюне, конечно, и его любовник Хорст П. Хорст, а также Сесил Битон[136], «Бебе» Берар[137], Павел Челищев, Оливье Мессель и, разумеется, Жан Кокто, не говоря уже о других. Все они были духовно близки ей и привлекали тонким умом и изящным сочетанием легкости и глубины восприятия мира, что отличало даже их самые незначительные поступки. Натали очаровывала этих эстетов – талантливых, хрупких и чувствительных, можно сказать, что ее воздействие на них было гипнотическим. Все они испытывали необыкновенную привязанность к своей восхитительной подруге, которая понимала их, никогда не осуждала и любила за то, какими они были. Ее жизнь, где переплетались гламур и драма, возбуждала воображение в той же степени, как и жизнь других кумиров культуры однополой любви: харизматичных и разочарованных, как Мария Антуанетта, Людовик II Баварский и его кузина Елизавета Австрийская, Петр Чайковский и Оскар Уайльд. Взаимное восхищение, преданность, совместное творчество… Эти связи были нерушимы.
Из всех фотографов, которым она позировала, особенную нежность Натали испытывала к немцу Хорсту, с которым Гюне познакомился в 1930 году на террасе кафе. После обучения в школе прикладных искусств в Гамбурге молодой человек приехал во французскую столицу для стажировки в проектном бюро Ле Корбюзье. Это было смертельно скучно, и он быстро сбежал, предпочитая отдаться очарованию и соблазнам города. Свободный, обворожительный, открытый для любых форм творчества, он не мог не привлечь внимания Гюне. Они сразу стали неразлучны. Хорст – благодаря барону стал дружен также с Жюльеном Грином и Эрихом Марией Ремарком – помогал с декором и светом, служил моделью и работал для одного Гюне, пока тот весной 1931 года не познакомил его с Мехмедом Ага, художественным директором «Вог». Тот сразу же нанял Хорста работать на французское издание, хотя он и не проявил в своей жизни ни одного негатива. Хорст оправдал доверие: с тех пор он делал блистательные фотопортреты самых значимых людей десятилетия: Ноэла Кауарда, Ивонны Принтам, Коула Портера, Эльзы Скиапарелли и мадам Люсьен Лелонг, которая очень быстро стала его близкой подругой.
Для Хорста, сына удачливого торговца скобяными изделиями, Натали была воплощением того элегантного и просвещенного Парижа, который так его восхищал. Под предлогом сеансов позирования, он часто сопровождал ее на обед или на вечеринку, смакуя каждое мгновение, проведенное подле нее. В середине шестидесятых годов, когда он сам уже стал живой легендой, Хорст с восторгом вспоминал, как они появлялись в ресторане «Максим» перед пресыщенной столичной публикой: все замирали, очарованные его спутницей. У Натали была способность, словно по волшебству, изменять все там, где она появлялась. Позже он охотно признавался, что в то время для него самыми важными женщинами в жизни были Натали, Элеонора фон Мендельсон, внучка композитора, и Габриэль Шанель. Хорст никогда не забывал о той нежности, с которой княжна относилась к нему, невероятную скромность и простоту и то, что она стремилась как можно быстрее ввести его в волшебный круг близких ей людей.
Гюне, влюбленный в красоту в любом ее проявлении, снял их в 1932 году вместе в короткометражном фильме. «Фильм не только не был оригинален, но вообще не имел ни сюжета, ни даже названия – он никуда не вписывался»[138]. К несчастью, найти его сейчас невозможно. Известна только бессмертная сцена в кинопавильоне, где Хорст – Пракситель в черной коже, сжимает в объятиях Натали – Ундину, с растрепанными кудрями. Мы знаем только, что речь шла о реалистической современной драме, в которой участвовали два персонажа – выходцы из среднего класса, ставшие жертвами большого города, лишающего людей индивидуальности. В одной сцене Натали готовит что-то в жалкой каморке, а в другой – одетая в черный тренч и берет (за шесть лет до Мишель Морган в «Набережной туманов») – чудом избегает смерти под колесами машины, спасенная Хорстом. Идет проливной дождь.
Не стоит забывать, что молодой немец, в свою очередь, был очень важной фигурой в жизни Натали – он превратил княжну из рода Романовых в «шедевр». В 1991 году критики писали о «постоянном обращении к живописи» в его фотографиях, «о дани уважения этому искусству иллюзии, столь богатому всевозможными метафорами – со времен творений Иеронима Босха, так что старинная римская фреска проступает из мрака времен сквозь прекрасное мечтательное лицо Наташи Палей…»[139]
6
Люсьен Лелонг, без сомнения, много выигрывал от славы своей супруги. Благодаря нарциссизму Натали его дом был всегда на виду. Есть веские основания полагать, что именно он подталкивал жену и дальше идти по этому довольно опасному пути. Каждый месяц в прессе появлялись хвалебные статьи и рисунки, принадлежавшие Рене Буэ-Вилломезу, Жану Паже или Сесилу Битону, который делал прелестные акварельные портреты Натали, а также фотографии княжны. Самая эффективная реклама! Качества администратора в Лелонге были так же блестяще развиты, как и талант кутюрье, и он всегда ставил во главу угла процветание своей империи. Он внимательно следил за работой своей дизайнерской студии, поручил ее тщательно отобранным модельерам, которым помогала Натали