Потрясенная до глубины души такой злобой, Натали покинула Париж, его ядовитые насмешки и интриги, и скрылась в Швейцарии, вдали от коварства и зависти. Кокто тоже уехал с Жаном Деборде на остров Сан-Мандрие, чтобы наконец закончить «Адскую машину». Оттуда он и писал эти строки: «Я весел и расположен со всеми, и в том числе с самим собой, но здесь все прекрасное, все нежное, все божественное выглядит как оскорбление тому, кто смущен своей ролью пустой декорации… Я знаю, что ты полюбила бы эту жизнь, простую и восхитительную, я знаю, что ты полюбила бы наши путешествия и прогулки на вечерней заре…»[184]
Обессиленная страданиями и постоянной лихорадкой, которая усилилась из-за приступа аппендицита, Натали – доктора отказались ее оперировать из-за слабого состояния здоровья – все же приехала в середине августа 1932 года в Сювретта, «местечко под Сан Моритцем, куда не приезжают люди, желающие развлекаться»[185]. Ее сопровождала горничная, а багаж превышал допущенную норму на девяносто килограммов – она привезла с собой целую библиотеку. От ежегодной поездки в Венецию она не отказалась – там можно было сполна насладиться одиночеством. Она была все еще влюблена в Кокто, письма и телеграммы доказывают это: «Я в отчаянии оттого, что ты далеко, но так надо, так лучше (…). Я люблю тебя, любовь моя. Натали». Но она уже понимала, что их отношения закончены, и надеялась вновь овладеть собой и найти выход из этой трагедии.
Натали снова создала вокруг себя ту неповторимую атмосферу, ту поэтическую декорацию, ту зачарованную пещеру, где каждый предмет был волшебным талисманом. Ей было бы сложно обрести опору без защиты этого царства эклектики. «Я, конечно, взяла твою последнюю книгу и каждый вечер перед сном перечитываю “Грегорианские псалмы”. Я засыпаю в твоих объятиях. Твоя фотография (Мана Рея, моя любимая) стоит рядом с кроватью. С одной стороны кровати сидит маленькая обезьянка в янтарном ошейнике, а с другой я прикрепила кусочек красного бархата (…). Передо мной на туалетном столике стоит твоя фотография, сделанная на съемках фильма…»[186] А еще был звездный дождь – вырезанные из картона звездочки она приклеила прямо на зеркало платяного шкафа. Понемногу тишина и долгие прогулки стали приносить облегчение. «Вчера я гуляла по леднику. Это было прекрасно! Внутри был сделан туннель, а из небольшого отверстия лился дневной свет, пробиваясь сквозь ледяные глыбы, – казалось, что находишься в сказке»[187], – она снова почувствовала, что способна выражать свои столь противоречивые чувства.
«Зачем сомневаться во мне? Зачем позволять им догадаться? (…) Вернувшись в Париж, я с удивлением столкнулась с тем, что многие справляются о моем здоровье. Это заставило меня думать, что ты делишься со всеми своими страхами. Это мог быть только ты, – писала она 27 августа. – Потом я забыла об этом – но мое лицо так менялось в эти моменты, что можно было заподозрить что угодно! Сейчас я получаю от друзей письма, полные намеков и недомолвок, и я опять чувствую скрытое за этим твое беспокойство. Но почему? (…) Ты мог догадаться, как глубоко ранит меня то, что ты смог снова предать меня. (…) Я чувствую себя одинокой – непоправимо одинокой, – и расстояние между нами становится бесконечностью»[188]. Безусловно, слушая советы Мари-Лор де Ноай, Кокто всем говорил, что княжна скрылась в Швейцарии для того, чтобы прервать беременность. Натали, больше чем когда-либо, была в ужасе от поступков поэта.
В одном неопубликованном письме она говорит об этом со здравомыслием и смятением, присущими ее противоречивому характеру. Из этих строк ясно, как глубоко она понимала хрупкость их общего мира[189].
Сювретта Хаус
Сан Моритц
Пятница, 2 сентября 1932
Жан, любовь моя!
Это не совсем правда. Потому что ты знаешь, так же как и я знаю, что ты сказал. Дело не в сплетнях. Я никогда не обращала на них внимания, так же как и ты; это твоя нескромность ранит меня и губит. Даже то, что я понимаю незначительность всего этого, показывает, как по-разному мы судим о жизни и чувствах. Вот что ужасает меня. Любовь – еще не все в жизни. Необходимо полное понимание, а этого у нас нет. Ты писал в своих книгах: «Тот, кто любит, пишет на стенах», и ты действительно так чувствуешь и живешь. Я же – полная противоположность этому, что немного пугает. Дорогой, можешь ли ты думать только обо мне и позволить мне быть эгоисткой до конца? Не мучай меня вопросами о будущем. Я хочу покоя и еще раз покоя, мне нужен отдых. Если бы ты знал, как я устала! У меня больше нет мужества думать о будущем. Я не хочу о нем думать. Понемногу ко мне возвращается желание жить (было потеряно почти все), желание счастья. Как могу я строить планы и думать о новой жизни, когда мне недостает главного – желания жить.
Погода стоит прекрасная, светит солнце, я люблю тебя, и этого достаточно. Я больше ничего не хочу знать.
Из этого письма ясно, насколько Натали находилась во власти своего противоречивого сердца – она боялась откровенности Кокто, но привязанность испытывала только к таким людям. Поэтому ее так называемый аборт остается под покровом тайны. Возможно, правды никто никогда не узнает.
За несколько дней до этого Натали произнесла довольно туманную фразу: «Я не сделала ничего плохого, потому что Господь этого не захотел…»[190] Выкидыш? Платоническая страсть, исключающая возможность материнства? Или речь шла о прерывании беременности, как и утверждал Кокто? Действительно ли она призналась, как говорил поэт, в этом Деборде? Некоторые даже думали, что «отцом» был Люсьен Лелонг. Или, возможно, греческий судовладелец Энди Эмбирикос, один из многочисленных воздыхателей Натали. Все возможно, особенно когда поэт признался: «Если она считала меня лжецом, почему она не сделала так, чтобы моя ложь стала правдой?»[191]
Как бы то ни было, княжна никогда не отказывалась от того факта, что Жан был очень важен для нее: «Я всегда считала тебя исключительным Существом, чьи любовь и гений озарили мою жизнь – остановившись рядом со мной, ты возвысил и просветил меня…»[192] Мари-Лор де Ноай, которая понимала Натали лучше, чем кто-либо, даже написала Кокто: «Нужно, чтобы это осталось у вас в сердце. Натали все время повторяет мне со слезами на глазах, что она любит вас. Но она создана для того, чтобы любили ее, а не для того, чтобы любить самой»[193]. «Это редкое восхитительное растение, которому, чтобы выжить, нужны обожание, восхищенные зеркала и мерцающие люстры. Она знает это. Здесь все мужчины у ее ног. Она защищена своей любовью к вам и тем, что она – шедевр»[194]. В октябре Кокто сделал последнюю попытку все вернуть и оставил свое обычное буйство. «Я обожаю тебя. Это непреодолимая сила. Если ты любишь меня – другая непреодолимая сила, – то глупо и бесполезно пытаться предсказывать то, что случится. Все решают звезды, и негоже вмешиваться в работу судьбы. Я ВЕРЮ»[195]. Напрасный труд. Поэт не мог защищать ее, и Натали, которая понимала, что не выдержит нового предательства, предпочла окончательно порвать с ним.
Больше года удрученный Кокто превращал эту неудачу в личную драму; никто из друзей не избежал театрального рассказа об их любви. Потом, наконец, он решил пройти новый курс детоксикации. Он так и не смог забыть княжну, и в его произведениях часто можно встретить ее образ, например в «Адской машине» в персонажах Иокасты и сфинкса. Он посвятил ей огромное количество стихов, среди которых «В поисках Аполлона» и «Der Egoist», и назвал Натали своей героиней из «Вечного возвращения», белокурой ледяной Изольдой, которую в совершенстве сыграла Мадлен Солонь. И как забыть о том, что в «Орфее» Смерть называют Принцессой? Наконец, очень личная версия их страсти – в его романе «Конец Потомака». За каждым персонажем скрывался реальный человек. Сам Кокто стал Птицеловом, Мари-Лор де Ноай – виконтессой Медузой, Люсьен Лелонг – принцем Финансов, Бебе Берар – художником Бородой, а Натали – принцессой Фафнер, по имени великанши из скандинавской мифологии. Она уже больше не была Романовой, спасавшейся в изгнании от большевистской революции, но еврейской аристократкой, бежавшей от гитлеровского рейха. Кокто создал портрет Натали с жестокостью и восхищением. «Душа принцессы Фафнер возвышенна. Но она была кокеткой. Ей понравилось, когда Борода нарисовал ее в плаще победительницы на горе трупов»[196].
Часть третья
1
Вскоре после разрыва с Жаном Кокто – официально это случилось осенью 1932 года, но на самом деле они продолжали видеться вплоть до зимы 1933-го – Натали приняла решение покинуть супружеский кров в Сен-Клу и отдалиться еще больше от Люсьена Лелонга. Несмотря ни на что сохраняя роль лица их Дома моды вплоть до развода, она тогда испытывала сильнейшее желание покончить с искусственной и странной ситуацией, в которой они жили. Кокто сделал ее очень чувствительной к цинизму в обществе. Ее подруга Дениз Тюаль замечала, что это было великолепным решением. Ускользнув из брака с Лелонгом и расправив крылья, она стала вести себя естественней, не так манерно. Юмор и ироничность, которые до этого почти не чувствовались, стали одними из важнейших ее черт. Никто раньше не говорил о том, какая она смешная. Впервые Натали стала смеяться над своим трагическим образом… Меланхолическая изгнанная принцесса! Разумеется, это было ее способом бороться с прошлым, потому что, как известно, она никогда не забывала о своих детских шрамах. Даже годы спустя, когда она уже жила в Америке, на прикроватном столике всегда стояла фотография брата Владимира. И она не могла говорить о нем без слез.