— Сам поднимешь, не отвалится. Я — больной человек.
Я наклоняюсь и поднимаю шапку.
— Мамуля! Мамуль, — кричу я.
— Да, мой сыночек, да, мой дорогой.
— Как дела, как вы живете?
— Хорошо. Я не болею. Почему от тебя так долго нет письма?
— Мам, ты знаешь, институт, лекции — много времени занимают.
— Ты живешь в общежитии? Тебе плохо там?
— Да, мамуля, конечно. Завтра переезжаю жить напротив Бори, недорого, всего двадцать рублей в месяц… Вот, я и хотел, значит, сказать…
Мне у нее всегда неудобней просить деньги, чем у отца. Хотя охотней дает она.
— Сыночек, я тебе послала срочный перевод на сорок рублей, проверь на почте. Чтоб ты там не голодал, мой хороший. В общежитии, наверно, измучился? После своей квартиры. Не могу отца уговорить: пока не исправишься, говорит, за квартиру платить не будет…
Слава Богу, думаю я, не надо просить. Она у меня умница. Сорок рублей! Даже не верю я. Это ж целое богатство, когда в кармане ни гроша!
— А он тебе регулярный перевод пошлет через неделю, как обычно. Кушай хорошо и не очень гуляй.
— Спасибо, мамуля. Ты у меня золотая. Я целую тебя.
— Можем еще поговорить, отца дома нету, он на работе, у него операция срочная, а я в субботу сижу одна.
— Ма, не скучай, в июле я приеду на каникулы. — И мы говорим, и говорим без конца. Б. заканчивает письмо и выходит, в кабине жара.
— Привет Борику.
Я кладу трубку. Выскакиваю из кабины.
— Б., тебе от мамы привет.
— Спасибо. Куда ты несешься?
— За переводом, ура!
Через пять минут я получаю четыре десятки красного цвета.
— Б., дай двушку, быстро — срочно.
— У тебя вон, денег куча, их трать.
— Ну Б., — смеюсь я, — мне двушка нужна.
Диск еще срывается, как назло. Смотрю вверх на часы — два часа.
— Наталья? Алло, это я.
— Санечка, что с тобой случилось? Я с девяти утра сижу у телефона.
— У меня были дела. Я же тебе говорил, вчера.
— Но ты обычно звонишь в девять… Где ты был, все в порядке?
— Это секрет.
— Встречался со старыми знакомками?..
— Да, с тремя!
— Им понравилось?
— Наталья! — пауза. — Я хочу увидеть тебя.
— Я тоже, прямо сейчас. Где ты встретишь меня?
— Где ты хочешь, — говорю я.
— Давай на «Фрунзенской», — это ее станция. Где мы познакомились.
— А…
— Мне все можно, — смеется она. — Нужно полчаса, чтобы собраться, я так и сижу в халате с утра.
(Я представил ее в халате… какой-нибудь необыкновенный, у нее все необычное. Даже простые слова: «халат» — как-то по-иному звучат у нее.)
— Договорились?! Я целую тебя!
— Наталья?..
— Его нет дома, не пугайся. И потом, я самостоятельная женщина! Ты целуешь меня?..
— Да, — говорю я, — только не по телефону.
— Через полчаса, — говорит она.
Трубка вешается не мной.
— Пойди посмотри на себя в зеркало, — говорит Б., стоящий рядом. — Неописуемое выражение лица. Никак влюбился, братик, или недалеко от этого.
— Ни в кого я не влюблялся. И не собираюсь этого делать — влюбляться, чтобы на моей голове сидели. Она прекрасная женщина, Б. Необычная. Но я не верю, что ей хочется встречаться со мной. Я дрожу, что я ее не увижу. Каждый раз боюсь, что потеряю, страх не проходит; когда она радом, еще успокаиваюсь. Но как только приближается час ее ухода, так страх с новой силой нападает на меня. И не отпускает до следующей встречи.
— Вот я о том и говорю, верные признаки, — смеется одними губами он.
— Да ну тебя, я серьезно.
— Я тоже.
— Ну, давай, давай, — отвечаю я, и мы смеемся вместе.
Выходим с телеграфа. Я иду, не запахиваясь. Совсем потеплело, и не холодно. Даже кое-где снег взмок и тает. Через неделю март, с которого начинается весна. А тепла за снегами совсем не видно.
— Где вы встречаетесь?
— На «Фрунзенской».
— У самого ее дома?
— Да.
— Смелая она.
— Я сам удивляюсь, Б.
Я целую его в щеку. Он — мою.
— Я тебе позвоню в понедельник на работу, телефон у меня есть.
— А ты переезжать не собираешься? Завтра?
— Не-а, — шучу я.
— Как это?
— В понедельник, — говорю я. — Выдержать хочется.
— Ну, давай, давай, — говорит он.
Мы еще раз целуемся на прощанье, метропрохожие с недоумением глядят на нас. Но не буду же я всем объяснять, что это мой брат.
— Наталья! — говорю я, выходя из дверей вагона. — Как ты узнала?
— Спустилась вниз встретить тебя. Помню, через какую дверь в вагоне выходишь. Ты меня тогда разглядывал от этой двери…
— Заметила?
— Конечно.
Как это звучит — «встретить тебя»! Я вообще какой-то обалдевший становлюсь, когда встречаюсь с ней, ничего не соображаю. Интересно, она замечает это или нет?
— Хочешь, поедем на наши Ленинские горы в Лужники, сегодня тепло, хочется погулять?
— Конечно, хочу. Все, что ты пожелаешь.
— Благодарю вас, — она кивает царственно.
Сегодня она сдержанно холодна. Неужели была вчерашняя Наталья, ее губы на снегу. Мне показалось, я смотрю на ее лицо, на губах припухлость осталась. На голове у нее моя любимая черная шаль. Я любуюсь ею. Холодной Натальей.
— Пойдемте, Саня, — она берет меня за руку и заводит в следующий поезд, остановившийся на минуту, длящуюся мгновения.
— Что это ты сегодня такая официальная? На «вы»? — спрашиваю я, наклонившись и шепча ей на ухо. Она наклоняется ко мне, я поворачиваю голову, удобней для слуха.
— Я тебя полдня прождала. Думала, что-то случилось. Ты же маленький мальчик. Я к тебе как к Аннушке отношусь…
— Спасибо, Наталья, — шепчу я.
Вагон полупустой, но мы шепчемся. Мне это нравится.
— Ты же как она, можешь поскользнуться, то ли ручонку себе сломать, то ли ножонку.
Мне нравится ее «ручонка», «ножонка».
— Я за маленьких всегда переживаю…
Я тыкаюсь слушающим ухом в ее губы, она прерывается. Я чуть отклоняюсь:
— …потому что маленькие детишки, типа, Санечка, тебя, сами не знают, что могут наделать…
Я тыкаюсь ухом в ее губы снова.
— Ну, Саня, — говорит она. — Я сегодня серьезная, не перестраивай меня.
«Станция „Ленинские горы“, следующая „Уни…“».
— Быстро, побежали, — говорит она, и мы едва выскальзываем в закрывающиеся двери. — Несерьезный ты мальчик, — говорит она, — взрослую женщину не слушаешься.
— Наталья, а знаешь, куда утки деваются на зиму с Новодевичьего пруда?
— Нет.
— Пойдем узнаем.
Мы спускаемся на эскалаторе вниз. Я смотрю на те разменные автоматы.
— Здесь я ждал тебя.
— И был просто прекрасен, не узнав меня, — через два часа.
— Разбогатеешь, значит.
— Я и так богатая…
— Чем?
— Ни чем, а кем…
Дверь открывается, закрывается.
— Почему тебя интересуют утки? — Она берет под руку меня. Вообще я ненавижу ходить под руку и смотрю на таких как на идиотов. Но с ней мне даже это нравится. Ее рука приятно зажата под моей.
— У меня есть любимая книжка, американского писателя, «Над пропастью во ржи».
— Я читала ее на английском. Тебе нравится этот мальчик?
— Да. И его сестричка Фиби, такая лапочка.
— Поэтому тебе хочется походить на него и узнать это. — Нет, мне ни на кого не хочется походить, я не похожий…
Она останавливается, повернув меня к себе:
— Да, ты, правда, не похожий мальчик. — И добавляет: — Ни на кого.
Двигаемся дальше.
— Просто я захотел узнать, куда из этого пруда деваются утки. И сказать ему. Ему ведь так никто и не сказал. Куда из их парка деваются утки.
— Как ты ему сообщишь об этом?
— Не знаю, — говорю я, — надо сначала узнать, куда утки деваются.
Пересекая Лужники, дамбу, мы приходим к пруду. Где утки, мы так и не узнаем, и мне жалко того мальчика.
Мы стоим на ледяном пригорке, и я придерживаю ее.
— Наталья, а хочешь в лес поедем?
— Хоть в Булонский!
— Наталья, я серьезно. Ты как маленькая…
— Конечно! Могу я побыть такой, как ты, хоть иногда… А где лес?
— Внуково, — говорю я отловленному таксисту.
Туда они всегда едут, так как там аэропорт и можно наколоть прилетевших. Пролетающих и перелетающих.
— Ты опять об утках думаешь? — спрашивает она.
— Нет. О тебе.
Я наклоняюсь и целую ее руку, лежащую на колене. Ей стало жарко, она расстегнулась. На ней кремовато-коричневая кофта английской вязки, а под ней — темно-коричневый свитер-водолазка. А под ним… очертания прекрасны. Меня почему-то волнует ее грудь. Я никогда толком не разглядывал Наталью до конца. Обычно в первый же раз я разглядываю в пришедшей все сразу, до упора; мысленно раздевая, если не раздевается сама. А здесь у меня даже такого желания не возникало. Не то я боюсь увидеть что-нибудь не такое… К тому же она не «пришедшая»…
Но грудь все-таки должна быть у нее потрясная, она тревожит.
— И что же ты обо мне думаешь, Санечка? — она смотрит на меня.
Я колеблюсь. А, всегда надо в лоб.
— Какая у тебя грудь? — и осекаюсь.
— Женская, — спокойно отвечает она.
— А я думал, что мужская, — смеюсь я, видя улыбку в ее глазах.
— Хочешь посмотреть? — спрашивает она.
— Прямо сейчас?
— А почему бы и нет, — она берется за край свитера. Шофер внимательно смотрит в заднее зеркальце, по-моему, даже не следя за дорогой.
— Наталья! — говорю я и делаю ей глаза.
— А что? — отвечает она. — Мы современные люди. У тебя девочки раньше такие были?
— У меня не было раньше «девочек». Ты первая…
Она порывисто наклоняется и целует меня.
— Спасибо за это…
Мы несемся за городом, где-то посредине дороги.
— Здесь, — говорю я.
— Что? — не понимает он.
— Здесь остановите.
— Посреди леса?
(Посреди города, говорю про себя.)
Он останавливается, резко тормозя. Наверно, кляня меня и считая за придурочного.
Наталья быстро раскрывает сумку. Я останавливаю ее руку и царственным жестом, чуть повернувшись, достаю из кармана хрустящую десятку.