— Оно твое, Санечка…
Мое, мое, мое…
Я провожаю ее, когда поздно, когда совсем уже темно.
Какие-то дни проходили, бежали куда-то, убегали, я ничего не замечал кругом, везде и во всем была она. Только она.
Наконец я решил объявиться в институте и узнать: не выгнали ли меня.
Оказалось, еще нет и пока моей персоной и ее персональным отсутствием на проходящих занятиях никто не интересуется. Я даже числюсь как студент.
Наталья поехала с утра выяснять какие-то отношения с преподавателем по английской лингвистике, называется зачет, перед госэкзаменами.
«Ты оденься скромно, — посоветовал я, — ты не можешь ему не понравиться, если ты сразила меня». Она засмеялась, сказав, что послушается опытного совета.
Потом Наталья должна была заехать за мной в институт и найти, так как не знала точно, когда освободится. Я ей сказал три места, где точно можно найти меня: в туалете, в буфете и на «теплой лестнице», где все курят обычно и собираются с моего курса такие же рьяные ученики, как и я. Первое место для нее отпадало.
И тут я встретил Шурика. Он такой забавный, что я всегда улыбаюсь, когда встречаю его. Он вечно как под кайфом ходит, глаза такие плывущие-плывущие, но днем он не пьяный никогда.
— Шурик, — говорю я, — сто лет тебя не видел! — И мы обнимаемся. Я его всегда рад видеть. Физиономия у него — бесподобная.
— Ты куда пропал? — спрашивает он. — В институте век тебя никто не видел.
— Шурик, не спрашивай. — Я сияю.
— Дама, что ли?
— И она прекрасна.
— Шур, — говорит он мне, только от него я и терплю это имя, — у тебя есть закурить?
— Конечно, даже если б не было, для тебя бы достал.
Я протягиваю Натальину пачку сигарет.
— У-у! — восклицает он, — фирма!
— Бери еще одну, на потом.
— Спасибо большое. Пойдем на «теплую лестницу», а то тут курить нельзя, новые правила.
— Ты что, серьезно?
— Да, сейчас в институте можно курить только в особо отведенных местах и на боковых лестницах. — Он улыбается: — Сколько ж тебя в институте не было! Месяц как ввели.
— Я не знал этого. Впервые слышу.
Я и он идем на «теплую лестницу», там никого — пусто. Садимся на скамью, я щелкаю зажигалкой, даю ему, закуриваю сам.
— Красивая, — говорит Шурик.
Я спрашиваю:
— Шурик, что за журнал под мышкой?
Такой человек: придет в институт, пошатается, все время с книжкой, сядет в читалку и читает, или не читает, мечтает.
— «Иностранная литература», — отвечает он заторможенно. Он всегда заторможенный и отвечает так.
— Что публикуют, что-нибудь хорошее?
— Да, очень приятная повесть, называется «Немного солнца в холодной воде», француженка написала, Франсуаза Саган.
— О чем?
— О любви. Там главная героиня Натали, знаешь, очень…
— Как Натали?
— Очень просто, ее так зовут.
— Дай почитать, сразу верну.
— Через месяц, когда появишься? — он улыбается.
— Раньше.
— Ладно, я тебе его даже могу подарить. Это не мой, а у меня родители выписывают постоянно. Только пару страниц до конца главы дочитаю.
Он читает, а я жду.
Из воздуха на лестнице появляется Наталья. Как она меня нашла сразу?
— Санечка, — она прекрасна с холода, — я сдала. Оделась скромно, совсем, как ты сказал. — Она распахивает длинную дубленку и показывает платье, темно-вишневое в каких-то вазах.
Чего-что, а вот скромного в нем ничего нет. Платье само по себе очень красивое и идет ей. Она улыбается, поднимаясь ко мне.
— Совсем скромно, — скриплю я.
— Но, Саня, скромней не было. Я же абсолютно не готовилась, времени, как ты знаешь… а доцент (приват) был строгий донельзя.
Она уже стоит передо мной и смотрит. Мы встаем со скамьи. Тут я вспоминаю про друга, стоящего радом.
— Шурик, это Наталья, — говорю я.
— Саша. — У него почтительно вытягивается лицо.
— Очень приятно, — говорит Наталья, и, судя по улыбке, ей нравится его удлинившееся лицо.
— Ты освободился, Санечка?
— Я не занимался ничем.
— Его еще не исключили из института? — шутит она.
Шурик даже не понимает, что это к нему.
— А? Нет, что вы! Я сообщу, когда исключат. — Мы все смеемся над фразой, которую он сказал.
Мне нравится ее простота и общительность, как будто она не сейчас познакомилась. А давно.
— А как он вообще занимается? — допытывается Наталья. А то она не знает, как я вообще занимаюсь и чем.
— Да я его не видел уже месяц почти…
— Наталья, он такой ученик, как и я, нашла у кого спрашивать!
— Из таких потом вырастают ценные педагогические кадры, — она улыбается, — им есть что рассказать детям.
— Давай, Шурик, журнал, мы пойдем потихоньку. Ты ела?
— Не ела, я зачет сдавала. Удивлена, что сдала.
— Шурик, хочешь с нами поесть?
— Спасибо, мне надо одну… то есть, одного человека дождаться.
Он отдает мне журнал.
— Спасибо за презент, — говорю я.
Наталья прощается и поворачивается, чтобы идти.
Он смотрит на ее спину и говорит:
— Да, Са-ня!..
Мы выходим из института. Не так холодно, я иду распахнутый, впрочем, я всегда хожу распахнутый. Это моя теория согревания: ходить нараспашку.
— Саня, ты не застегиваешься никогда?
— Нет, — говорю я и, быстро наклоняясь, целую ее губы.
Она ничего не понимает, так, в поцелуе, мы и проходим мимо профессора, лекция которого должна начаться после следующего перерыва.
Я правильно рассчитал: когда мы целуемся, он меня не окрикнет.
— Что случилось, Санечка?
— Просто поцеловались, — улыбаюсь я.
— Нехорошо маленьким мальчикам целовать взрослых женщин на улице и без разрешения.
— Можно вас поцеловать?
— Да, — разрешает она.
Приехав на Таганку, мы заходим с ней в этот подвальчик, который ей нравится очень. Погребочек, где мы с ней иногда питались, даже назывался «кафе», с прибавлением не то закусочная, не то шашлычная. Один раз мне казалось одно, второй раз — другое. Там никогда почти не было людей и вкусно кормили.
Мы сели за стол в углу, она спиной к залу, как всегда, чтобы мне было спокойно.
Официантки тут подходят сразу, а это редкость.
— Что ты будешь, Наталья?
— Что и ты, Санечка, — я обожал, когда она так говорила. Я сразу чувствовал себя окрыленно, я мог взлететь.
— Цыплята-табака, пять напитков, хлеб. У вас есть какие-нибудь салаты: помидоры, огурцы?
— Все, что в меню, смотрите.
— Все меню давайте, — говорю я.
Наталья уже молчит, привыкла.
— Как все? Целое меню?
— Раз вам трудно ответить.
Она снисходит и перечисляет салаты. Я выбираю два, хотя их всего три.
Она уходит и скоро возвращается.
Ставит все на стол, без цыплят, и спрашивает:
— А вы правда все меню бы взяли?
— Он такой, — отвечает за меня Наталья.
— Ой, я глупая, — говорит она, — какая бы выручка была.
Мне нравится ее молодость. Оказывается, есть еще глупее меня.
— Наталья, хочешь шампанского?
— Только дома… — она смотрит очень пристально на меня.
Я смотрю в зал поверх ее плеча. Мне начинает надоедать назойливый мужик, который не спускает с нее взгляда, вот уже, наверно, десять минут.
— Санечка, а кто выпьет столько напитков? — спрашивает она.
— Ты, и немного — я.
— Саня, ты ненормальный!
Мне надоедает.
— Извини, Наталья. Я помою руки.
Встаю и показываю мужику глазами на выход.
Иду в туалет, он входит за мной. Туалетик тесненький, одноместный такой. Не развернуться.
Мужик добродушно улыбается, глядя на меня как на козявку. Здоровей меня эдак раза в два.
— Ну и что? — спрашивает он.
— Ничего, — грубо отвечаю я. — Не люблю, когда так долго и назойливо пялятся.
Улыбка слезает с его лица.
Помолчав, он произносит глубокомысленно:
— А…
— Что «а»? — спрашиваю я в свою очередь. — Понял, или по-иному объяснить?
Мужик медленно багровеет. Я сжимаю ручонку в кулак.
Он вдруг говорит:
— Понравилась мне твоя девушка. Хороша! Позавидовал, — зубы пытаются изобразить подобие улыбки.
Я сразу расслабляюсь, как будто и не сжимался (для удара), в эти самые зубы…
— Да чего уж там завидовать. Со стороны только…
— А… — говорит он и уже выходит.
— Саня, ты что там, весь купался? — спрашивает Наталья.
— По пояс только, — отвечаю я, и она смеется.
Гляжу гордым взглядом победителя опять через ее плечо: мужик мне подмаргивает.
Мы выходим, покушав, из погребка, который зовется не по-нашему «кафе», и я покупаю в гастрономе бутылку шампанского. Без очереди. Вереница опухших алкоголиков терпит молча.
— Саня, это нехорошо — брать без очереди.
— Наталья, я же знаю, что с тобой все можно.
— Да! Там один алкоголик так смотрел на тебя, что я думала, пустой бутылкой запустит, которую сдавать держал.
— Ах, так ты еще и трусишка, оказывается.
— Нет, я не трусливая, но ты в единственном экземпляре. И головенка у тебя одна, — она целует ее у виска, — побереги ее для меня.
Мы почти дошли до дома. Обычно, когда мы идем домой, мы проходим мимо гнусного ларька, на котором написано «Пиво». Там всегда околачивается одно рванье. Ну рваней не придумаешь. А у меня почему-то страшное желание: затащить Наталью именно туда, поставить у стойки и выпить пива.
Она была согласна, но всегда было не до пива… Оказывается.
Я включаю свет, и комната освещается как-то.
— Раздевайся, Наталья.
— Совсем? — спрашивает она. — Как прикажете.
— Ну, Наталья… — я, по-моему, даже пунцовею, редкая вещь.
— О, какие мы застенчивые, Саня, я и не знала.
Она раздевается и садится за стол.
— Поставить музыку?
— Да, пожалуйста.
Я включаю магнитофон. И сажусь к столу.
— Саня, — просит она, — расскажи что-нибудь из своего детства.
Я не знаю, что именно ей хочется, но начинаю рассказывать. Играет музыка. На столе лежит польский журнал и паркеровская ручка. Она спрашивает взглядом, можно? — не перебивая меня, я киваю: да, и она начинает что-то рисовать или писать, слушая меня.