— Э-э… не-е… да…
— Прямо скажем?
— На улице.
Она смеется, я улыбаюсь.
— Так ты и меня «снял», так это у вас называется?
Забавно слышать от нее это слово.
— Хоть бы приревновала…
— Зачем, Санечка, я не ревнивая. У тебя умная голова, сам выберешь.
— Я уже выбрал.
— Что, прощаемся, да?! — искорки лучиками — в ее глазах.
— Да! — сакраментально говорю я.
— Ох, Саня, — она бездыханно падает мне на шею.
— Не прощаемся, — доканчиваю я.
— Ну вот, только обрадовалась, — она смеется.
— Наталья… Дай я поцелую твои глаза.
Она подставляет их, и я целую. У нее прекрасные глаза. Самые лучшие глаза в мире.
Она отрывается от меня:
— Саня, ешь, пожалуйста, — тихо говорит она. — А то что я потом буду с тобой делать… — она опускает глаза.
— Ух ты, какая расчетливая! Ну, Наталья!
Она смеется, обнимая меня за плечи.
— А что, я не права?! Все говорят: путь к сердцу мужчины лежит через желудок.
— Какая меркантильная! И эгоцентричная.
— Да, я такая! — радостно подтверждает она.
Сама делает чай. И когда я наедаюсь до отвала, впервые толком за два дня, внимательно разливает его в стаканы, и мы пьем горячий.
Она достает сигареты, пододвигает их ко мне, вынимает новую красивую зажигалку, а старую серебристую забирает заправлять. Ритуал.
— Хочешь, чтобы я тебе закурила?
— Да.
Она распечатывает пачку, сбрасывает золотистую полоску, прикрывающую фильтры, и щелкает красивой зажигалкой. Я впервые вижу у нее в руках сигарету. У нее элегантно получается. Легко как-то и мягко, будто это и не сигарета. Она передает ее мне зажженную. Я затягиваюсь глубоко и выпускаю дым.
— Вот пепельница, — она встала и подала ее из шкафа.
— Ты чего такая радостная сегодня?
— Тебя увидела…
— Вчера, наверно, хорошо погуляла?
— Очень хорошо! Целый вечер просидела у себя в спальне и читала Шекспира на английском. Классно писал…
— Вы же соби…
— Да, мы собирались, да не собрались. Поругалась с ним и сказала, что вообще никуда не пойду. Надоело, начал выяснять, где днем была и не много ли я занимаюсь. Я ненавижу эти намеки.
Какая я свинья, а я думал о ней плохо, что она гуляла, развлекалась.
— Но он прав.
— Ты решил быть его адвокатом?
— Нет, просто это моя вина и мне неудобно, что у тебя неприятности из-за меня.
— Санечка, не вали на себя все грехи мира. Я взрослая женщина и сама разберусь, что мне делать и как поступать. Мне ведь не пять лет, и я не твои девочки с курса.
— Наталья, сто раз я тебе говорил: у меня нет девочек с курса. Ты, наверно, с русской фольклористикой знакома. Так вот, она убеждает: где живешь, там не с…шь.
— Фу-у, какой ты грубый, Санечка, — и улыбается. — Впервые слышу, как ты ругаешься при мне. У тебя это хорошо получается, Саня. Скажи еще что-нибудь, мне нравится.
— Благодарю за признание.
Она приближает ко мне свои губы:
— Ты разозлился?
— Немножко.
— Все, сменим тему: хочешь, я тебя поцелую?
— С позавчерашнего дня.
— Какой ты глупый, Санечка. Почему ж ты молчал! — Она целует меня. — О такой чепухе говорили.
Она снимает все с себя, туша свет и сигарету. Я обнимаю ее.
Она была странна в любви. После первого прикосновения или поцелуя она отключалась от всего здешнего и земного, впечатление, что она впадала в состояние транса (полузабытья, отрешенности, небытия); лишь изредка постанывала, когда я причинял ей (умышленно) сладкую боль. И только потом, постепенно, она приходила в себя. Как бы возвращалась из того состояния блаженства и полузабытья. Иногда она говорила шепотом:
— Санечка, это было прекрасно. Так не было никогда. Но я ничего почти не помню… — в темноте я чувствовал опять эти искры в ее глазах: — Напомни…
Я напоминал.
Я обожал ее в этом состоянии нездешнего тихого экстаза с негромкими вскриками. Она была моя и не моя, здешняя и нездешняя, принадлежала мне, не принадлежа, уносясь куда-то далеко, в одной ей доступные глубины, и нехотя возвращаясь оттуда; я вводил ее в это состояние, она жарко, горячо целовала, благодарила меня, а мне не верилось, не понималось, что это я и ей нравится это, происходящее от меня.
Я себя вообще считал каким-то ничтожным, недостойным ее и получившим незаслуженное.
Я целую ее грудь, едва тронутую… У нее необыкновенная грудь, такая нежная.
— Наталья, у тебя бесподобная грудь, — я целую пурпур бархатного соска, слегка прикусывая.
Она вздрагивает.
— Санечка… — она гладит мою голову рукой, ерошит мои волосы. — До Аннушки она была другой, такой упруг… вообще, все тело изменилось.
Она вдруг грустна.
— Не говори так, Наталья. У тебя лучшее тело в мире. Я таких не встречал никогда.
— Спасибо, Санечка… — мы целуемся, я сильно сдавливаю ее грудь рукой.
— Саня, ты задушишь меня.
— Чтоб ты больше никому не досталась.
— Я и так больше не буду ничья. Никому не достанусь. Ты последняя моя…
Я целую ее так, что губы уходят…
Она еле вырывается, но мягко, нежно.
— Саня, ты с ума сошел. Мне же еще по улице идти, что люди скажут, глядя на меня.
— Люди или?..
— Не волнуйся, мы не смотрим друг на друга. Прошлую неделю почти не видела. Забудь о нем…
— Я его не помню. Но ты с ним живешь. И он тебя видит.
— Саня, во-первых, я с ним не живу. А живу я, прямо скажем, с тобой. — Она любила это выражение «прямо скажем», как разрубающее и прорубающее какой-нибудь мысленный или словесный узел. — Во-вторых, он не видит меня днями, вдобавок ночами.
— Где же ты бываешь?
— А все это время — видишь меня ты, — она не обратила внимания на мою шутку.
— Но возвращаться тебе надо к нему, а не ко мне, и не из-за меня, а наоборот.
Я вдруг начал заводиться.
— Санечка, — она прикрыла мой рот ладонью, — не надо сейчас.
И тихо-тихо сказала:
— Я хочу тебя…
Она совершенно податлива и уступчива.
Мы лежим, откинувшись на подушки. Ее голова наполовину на моем плече, и ее дыхание касается моей щеки. Я поворачиваюсь к ней.
— Наталья…
— Да, Санечка.
Молчание. Она говорит:
— Так бы и спала на твоем плече, не вставая. Санечка…
И она засыпает. Впервые, когда не сплю я. Такая тихая, ласковая, прильнув ко мне своим чудесным телом, и усталая.
Время тикает где-то. Шесть часов вечера. Мы пробыли с ней весь день. В этой темной келье.
— Санечка, — она проснулась бесшумно. — Это тикало шесть часов?
— Кажется. — Она лежит, прижавшись ко мне.
— Мне пора. Мама будет звонить сегодня в полвосьмого. А то я совсем не знаю, как там Аннушка. Плохая мать, гулящая.
— Наталья, ты хорошая мать и…
— Ну, ну, договаривай.
Я упираю локоть в нее:
— И это…
— Саня, какой ты иногда бываешь забавный, — она смеется.
— Когда она должна приехать?
— Летом мама привезет ее, когда я сдам государственные экзамены и выпущусь из института. Они ее специально забрали, чтобы не мешать мне заниматься. А я видишь, чем занимаюсь!
Она целует меня в шею, осторожно.
— Ты выпустишь меня?
Я приподнимаю ее, перенося через себя так, чтобы касаться ее тела.
— Оказывается, мы такие сильные? — она удивляется. — У нас осталась сила?..
Я не отвечаю, а сам про себя улыбаюсь.
— Тогда, прямо скажем, я не встаю…
И она остается (не встает).
Потом мы одеваемся. Она включает свет.
— Да, Саня, я тебе принесла твой журнал. Очень приятная героиня. Он тоже прочитал…
— Как?..
— Журнал лежал в спальне, у меня на кровати. Он взял, когда я отсутствовала, ему скучно было, и прочитал. Он быстро читает. Их специально учат этому.
— И что?
— Я вернулась поздно тогда. А на следующее утро, когда я собиралась к тебе, он вошел, бросил журнал на кровать и сказал:
«Очень интересная вещь. Кто ж это тебя так просвещает?»
Я ответила:
«Одна знакомая».
Он сказал:
«Интересно узнать, когда же появится счастливчик Жиль».
Я ему ответила:
«Ты ошибаешься, он уже есть».
Она улыбнулась мне. Про себя я поразился, я не думал, что она так смела. Хота и не предполагал противоположного.
— А потом?
— Я оделась, мне нужно было ехать к тебе (я опаздывала, как всегда), и сказала, что мне нужно в Библиотеку Иностранной Литературы, чтобы он меня подвез.
— А он?
— Он это и сделал, за ним в восемь тридцать утра приезжает машина.
— А потом?
— Саня, а потом я пересела на троллейбус (эта библиотека недалеко от твоего дома), доехала сюда и переспала с тобой. Что тебя еще интересует?
— Мне не нравится это слово.
— Какое?
— Переспала.
— А что я с тобой, по-твоему, делаю?
— Наталья!..
— Извини, Санечка. Просто все становится тяжелей и невозможней.
— Что? — вздрагиваю я.
— Я не хочу сейчас об этом. Мне очень хорошо и не хочется ни о чем думать. Ты подашь мне дубленку?
— Конечно.
Она одевается. Накидывает платок, скорее шаль, и смотрит на меня. Я на нее…
— Санечка, я готова. Я плохо выгляжу, ты так смотришь на меня?
Я смеюсь.
— Нет. Выглядишь ты потрясающе, губы вот только…
— Что губы? — она быстро достает зеркальце, смотрит и неожиданно успокаивает: — В прошлый раз еще хуже было, Саня.
Мы смеемся вместе.
— Я не заметил.
— Конечно, зачем тебе замечать. Сделал свое дело, и порядок, — она улыбается.
— Я больше так не буду, Наталья.
— Наоборот, только так и надо. Эх ты, Саня! Ничего не понимаешь.
Но глаза у нее — прекрасные. Это я понимаю.
Мы выходим на улицу.
— Первый раз так рано, да, Санечка?
— Кажется, да.
— Не кажется, а точно.
Люди с работы возвращаются. И оглядываются на нас, беспечных, улыбающихся. Ее рука (ручонка) в моем кармане. Там тепло. Около такси мы останавливаемся.
— Наталья, мы еще ни разу с тобой не были в кино.