[725]. К тому же выводу пришел югославский партийный деятель М. Джилас. Исходя из того факта, что Сталин назвал Советский Союз Россией, он решил, что диктатор не только поддерживал русский патриотизм как пропагандистское средство, но и сам разделял его[726]. В конце 1940-х — начале 1950-х годов слова «русский» и «советский» стали почти взаимозаменяемыми.
Но не всех идеологов устраивало это сращивание русского с советским, и некоторые из них подчеркивали различие между дореволюционным русским патриотизмом и его русифицированным советским эквивалентом. На разницу между этими понятиями указал в 1946 году не кто иной, как главный идеолог страны Жданов, предавая анафеме Ахматову, Зощенко и ленинградские литературно-художественные журналы: «Мы не те русские, какими были до 1917 года, и Русь у нас уже не та, и характер у нас не тот. Мы изменились и выросли вместе с теми величайшими преобразованиями, которые в корне изменили облик нашей страны». Позиция Жданова вполне логична для правоверного марксиста, к каким он себя причислял. Нелогичным и крайне искусственным выглядело только то, что, стремясь разграничить Советский Союз и дореволюционную Россию («мы изменились»), он одновременно пытался строить советское государство на избирательной этнической основе («мы русские») и сохранить связь с тысячелетней историей страны («Русь»)[727]. Неудивительно, что данную позицию оказалась очень сложно отстоять, и вскоре она была оставлена[728].
Сочетать «миф о войне» и восхваление дореволюционного российского прошлого удавалось лишь национал-большевизму с его популизмом, руссоцентризмом и приверженностью идее сильного государства. Возможно, наиболее полно идеологическая основа послевоенной политики партии обобщена в рабочем документе Агитпропа, озаглавленном «План мероприятий по пропаганде среди населения идеи советского патриотизма». Он заслуживает того, чтобы процитировать его развернуто:
«Показывая величие нашей социалистической Родины, героического советского народа, необходимо в то же время разъяснить, что наш народ вправе гордиться и своим великим историческим прошлым. Нужно подчеркивать, что русский народ на заре современной европейской цивилизации защитил ее в самоотверженной борьбе против шедших из Азии монголо-татарских орд, а позднее оказал решающую помощь народам Европы в отражении натиска турецких завоевателей. В начале XIX века, разгромив полчища Наполеона, русский народ освободил народы Европы от тирании французского диктатора.
Следует разъяснить, что наш народ сделал неоценимый вклад в мировую культуру. Необходимо раскрыть всемирно-историческое значение русской науки, литературы, музыки, живописи, театрального искусства, и т. д., вести решительную борьбу против попыток принижения заслуги нашего народа и его культуры в истории человечества, против антинаучной теории об ученической роли русского народа в области науки и культуры перед Западом.
Нужно показать, что реакционные эксплуататорские классы, господствовавшие в России, не заботились о росте науки и культуры, тормозили ее развитие в нашей стране. В результате этого плоды русских ученых часто присваивали иностранцы, приоритет многих великих научных открытий, сделанных русскими учеными, переходил к иностранцам (Ломоносов — Лавуазье, Ползунов — Уатт, Попов — Маркони и др.).
Необходимо разъяснять, что отдельные группы господствовавших классов России, оторванные от своего народа и чуждые ему, стремились принизить великие достижения русского народа и пресмыкались перед иностранщиной. Даже такой прогрессивный деятель, как Петр I, переносил в Россию передовые формы жизни Запада, допускал национальное унижение русских людей перед иностранцами. Во второй половине XVIII в. и в начале XIX века верхушка русского дворянства слепо подражала чужеземным нравам, усиленно пользовалась французским языком и всячески принижала родную русскую речь. Декадентство, охватившее в конце XIX в. и в начале XX века все области идеологии господствующих классов, отмечено чертами низкопоклонства перед самыми реакционными сторонами западной культуры. Господствовавшие в России помещики и капиталисты вели нашу страну к экономическому и политическому порабощению зарубежными государствами. Правящая верхушка России стремилась духовно подчинить русский народ иностранцам.
Большевистская партия, поднявшая трудящихся России на социалистическую революцию, предотвратила превращение нашей страны в колонию иностранных империалистов, вывела ее на широкую дорогу прогрессивного развития, неизмеримо подняла международный авторитет нашей Родины»[729].
Трудно что-нибудь добавить к этому исчерпывающему программному заявлению. Если в начале 1920-х годов основополагающей идеей была ленинская фраза «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны», то девизом сталинской политики в конце 1940-х может служить формула «Советская власть — это история русского народа плюс миф войны».
Обычно период «ждановщины» характеризуют как время торжества темноты и невежества, ксенофобии и антисемитизма, но, возможно, — еще более точным было бы определение этой эпохи как кульминации руссоцентрической кампании, начатой в 1937 году и постепенно русифицировавшей советскую идеологию[730]. Национал-большевистская пропаганда в середине 1940-х годов успешно развивалась по двум дополняющим друг друга направлениям. Александров отдавал предпочтение первому из них, утверждавшему линейное историческое развитие, и постепенно очищал руссоцентристскую позицию от всех сколько-нибудь значимых нерусских компонентов. В конце 1940-х годов этот руссоцентризм вполне согласовывался с вторым идеологическим направлением, опирающимся на миф о войне. Официально считалось, что опыт войны пережит всем советским народом, но крупнейшие авторитеты в области идеологии чаще всего отзывались о нем как о «русском». Они всеми силами стирались представить последнюю войну как «современный эпос», чьи корни следует искать скорее в индустриализации и коллективизации, нежели в российском прошлом. Но чтобы оживить миф знакомыми всем легендарными фигурами, идеологи следовали примеру Сталина, поданному им в мае 1945 года, и утверждали, что борьбу с немцами вели в основном русские.
Объединенные национал-большевистским руссоцентризмом и связанные двойной осью истории и войны, прошлое и настоящее сосуществовали в послевоенные годы вполне согласованно. В совокупности они обеспечивали советских идеологических работников чрезвычайно эффективным словарем мифов, образов и кумиров, что позволяло сплотить население и доказать легитимность советского правления. Поэтому было бы ошибкой говорить, что в период «ждановщины» и после него наблюдался полный разрыв с той линией, которая проводилась в предвоенные и военные годы. Руссоцентризм во второй половине 1940-х годов усилился, а не ослабел. Попытки других народов СССР исследовать свою историю и развивать свою культуру, как правило, не поддерживались, а история русского народа занимала все более привилегированное положение. В коридорах власти сталкивались непримиримые противоречия историко-административного характера и велась непрерывна борьба, однако русскому населению все это было неведомо, и оно в целом было едино в своем руссоцентризме[731]. Рассмотрение «ждановщины» в русле национал-большевистской тенденции, отличавшей советскую историографию и массовую культуру после 1937 года, позволяет понять неожиданный подъем руссоцентризма и ксенофобии и определить новые ориентиры, помогающие разобраться в идеологической топографии всего периода развитого сталинизма.
Глава 12Партийное и народное образование в первые послевоенные годы
В сентябре 1946 года новый министр просвещения А. Калашников повторил мысль, высказанную годом раньше его предшественником на этом посту, заявив, что «советская школа и советский учитель сыграли немалую роль в воспитании того поколения Советского Союза, которое на своих плечах вынесло все тяготы Великой войны и завоевало всемирно-историческую победу». Калашников высоко оценил недавние постановления ЦК в области идеологии и подчеркнул их важность для советской школы: «Задача коммунистического воспитания прежде всего относится к школе. Именно школа должна обеспечить миллионам юношей и девушек нашей страны надлежащее умственное и политическое образование, выработать у них коммунистическую направленность мышления и поведения, создать прочные моральные предпосылки общественных навыков»[732].
Столь ортодоксальный коммунистический подход к образованию на первый взгляд не вполне совпадает с ориентированной на историю популистской линией, доминировавшей во время войны. Зато он согласуется с послевоенным стремлением представить победу в войне как основополагающий истинно «советский» миф, утверждающий историческую закономерность развития страны под руководством партии. Ждановские нападки на журналы «Звезда» и «Ленинград» усиливали эту тенденцию и уводили еще дальше от ориентации на историю. Глава Московского отдела народного образования Воронинов, выступая на учительской конференции в январе 1947 года, постарался сгладить острые углы жесткой позиции Жданова, но вместе с тем осудил чрезмерный пиетет перед царским режимом, характерный для предыдущих лет. «Эта чуждая идеология, — заявил Воронинов, — проявляется зачастую в намеренном восхвалении героев прошлого. “Битвы наши посильней Полтавы и наша любовь посильней Онегинской”, — говорит в своем докладе тов. Жданов»[733].
Подобные высказывания против апологии дореволюционного прошлого звучали в послевоенные годы достаточно часто, однако, учитывая особенности национал-большевизма во второй половине 1940-х годов, не следует придавать этим высказываниям слишком большого значения. Ставка на русскую историю никогда не отменялась — ни в период «ждановщины», ни после нее, и точнее будет сказать, что советская идеология в этот период развивалась довольно сложным путем по двум основным направлениям. С одной стороны, советский миф войны становился ядром легитимации советской власти. С другой, опора на тысячелетнюю историю страны, продолжая линию, взятую на вооружение после 1937 года, была дополнительным источником укрепления власти и ее легитимности. Объединяло эти две мобилизационные стратегии единое главное действующее лицо — русский народ. Чтобы понять, каким образом эти два направления соотносились и дополняли друг друга, имеет смысл рассмотреть, как они были внедрены в первое послевоенное десятилетие в системах школьного образования и партийной учебы.