[60], а также в охватившей всю страну сети школ грамотности (ликбезах) и кружках партучебы. Образование для детей и взрослых дополняли создаваемые при поддержке государства кино, театральные постановки и публикации[61].
Как писал в середине 1980 годов один из ведущих западных специалистов по русской революции П. Кенез, такое скрещивание образовательных и агитационных практик приносило хорошие плоды. Несмотря на отсутствие унифицированного исторического нарратива, как школьники, так и взрослые, по-видимому усваивали главные аспекты официальной линии и материалистического мировоззрения[62]. К сожалению, из-за ограниченного доступа к отчетам ОГПУ, определявшим влияние такой пропаганды, Кенез возможно, переоценивал массовую притягательность и эффективность раннесоветской массовой культуры. Как показывают последние исследования, пропагандистские лозунги с акцентом на классовом сознании, союзе рабочих и крестьян, народной поддержке советской власти недостаточно последовательно отображались в каждодневных разговорах. Напротив, общество было разобщено, проникнуто недовольством, не имея общего чувства идентичности, выраженного в терминах класса, этничности или преданности государству[63]. Разочарование ясно читается, например, в опровергающем пропагандистские лозунги о солидарности рабочего класса и крестьянства постановлении сельского совета в Самарской губернии, вышедшем в 1925 году: «Считать работу РКП в этой области неудовлетворительной, так как нет равенства между рабочими и крестьянами, труд крестьянина не ценится, мало обращается внимание на образование крестьян. В урожайные годы РКП не заботится о поднятии крестьянского хозяйства — крестьянам не выдается семссуда и продовольствие, крестьянские хозяйства облагаются налогами в большем размере, чем следует»[64]. Подобные настроения не только порождали слухи, но способствовали распространению листовок манифестов, свидетельствующих об отсутствии преданности делу Советов со стороны крестьянства. Вот, что написано, в одном из таких манифестов, конфискованных ОГПУ в начале 1925 года:
«Семь лет большевики отбирают у вас скот, хлеб, разоряют ваше хозяйство, нажитое потом кровью. Русский народ, опутанный хитрыми словами большевистских вождей, не мог разобраться, где истина. Но прошла эта пора, и народ понял, что большевики — угнетатели крестьянского народа. Но они и теперь продолжают через свои газеты и коммунистические ячейки опутывать русский народ.
Граждане, теперь каждый из вас знает, что большевики являются захватчиками власти. После свержения большевиков сейчас же начнутся выборы в учредительное собрание. Земля будет отобрана у совхозов и коммун и передана крестьянам. Крестьянские леса опять будут возвращены крестьянам.
Крестьяне [!] Довольно страдать от ига большевиков. Довольно вам гнуть шей перед каждым негодяем.
Граждане, готовьтесь вступить в открытый бой с большевистской коммунистической сволочью.
Проснись, русский народ»[65].
Злость кипела и выливалась наружу и в городе, и в деревне. По обзорам ОГПУ из разных частей страны в середине 1920 годов понятно, что в рабочих районах и в сельской местности в огромном количестве распространялись листовки, а также антисоветская агитация и слухи о приближающейся войне[66]. Даже непосредственная опора партии, рабочие, например, из городов, прилегающих к Ярославлю выражали недовольство: «Сейчас у нас неважное творится, в партии не коммунисты, а карьеристы, и записались они, чтобы получать большое жалование и лучше жить». Еще резче звучит другое высказывание, подслушанное на собрании рабочих:
«Все верхи, как Ленин, Троцкий и другие, жили и живут царьками, как и раньше; рабочих, как и при царском режиме, товарищи эксплуатируют вовсе, и жить рабочему в настоящее время труднее. Если на заработок рабочего при царизме можно было купить четыре пары сапог, то в настоящее время только одну пару, а ответственные советские работники заняли мягкие кресла, получают больше ставки и ничего не делают».
Прямым следствием подобных настроений были следующие заявления: «Вот будет переворот, придет к власти другая партия, настаящая рабочая, при которой жить будет легче и свободней»[67].
В 1926 году ОГПУ докладывало, что в Москве, например, волнения и вспышки недовольства («партия стала против рабочих») среди рабочих возникают все чаще. На собрании на Московской чаеразвесочной фабрике один из рабочих выкрикнул: «Партия душит рабочий класс, требования рабочих не удовлетворяется, ячейка всегда на стороне администрации»[68]. Немногим лучше обстояло дело в Ленинграде, где на бумажной фабрике им. Г. Е. Зиновьева рабочие возмущались: «Везде и всюду пишут о широкой демократии на выборах, а между тем, коллектив ВКП диктаторски назначает своих кандидатов, не угодных рабочим»[69]. Точно также нерадужные обзоры ОГПУ в 1926 году свидетельствовали о широко распространенном у рабочих мнении о том, что условия стали хуже, чем «при царе»[70]. Среди слухов, ходивших среди костромских рабочих в 1927 году, был и такой подстрекательский: «Нас скоро превратят в колониальных рабов Китая и Индии»[71].
Возможно, партийные руководители не придавали большого значения этим обзорам, считая, что они не показывают состояния общества в целом. Тем не менее, неудавшаяся попытка мобилизовать массы всего лишь несколько месяцев спустя, в 1927 году, когда стране грозила война, вероятно, заставила их коренным образом пересмотреть отношение к массовой агитационной работе. Конфликт с Великобританией (который, несмотря на разрыв дипломатических отношений весной 1927 года, был не более чем словесной войной) вкупе с провалом в Китае и убийством советского полреда в Польше вызвал волну тревожных обсуждений в советской прессе, предупреждавших о неминуемом нападении капиталистических держав. И хотя существуют веские основания полагать, что советское руководство с самого начала знало о незначительности угрозы войны, это не помешало ему ухватиться за возможность развернуть большую кампанию, призванную мобилизовать массовую поддержку режиму[72].
То, что слухи о предстоящей войне взвинчивали спрос на хлеб и товары народного потребления в 1927 году, давно не является ни для кого секретом. Однако обзоры ОГПУ явно показывают, что массовая реакция на осложнение международного положения СССР оказалась значительно более острой, чем считалось ранее[73]. Военная угроза не способствовала росту массовой поддержки государства, напротив, она стала причиной зарождения пораженческих слухов, разнесшихся по всей стране. Осуществляемые на протяжении десяти лет пропаганда и агитация, основанные на понятиях классового сознания, солидарности рабочего класса и преданности партии как авангарду пролетариата, не смогли повлиять на широкие слои советского общества. Примеры некоторых вспышек народного гнева, зарегистрированные ОГПУ на местном уровне, поучительны и говорят сами за себя:
«Нам незачем кричать: Ведите нас против буржуазии, мы все, крестьяне, костьми ляжем на защиту Соввласти! Этого вам, коммунистам, не дождаться, так как крестьянам не за что защищать власть, она нам ничего не дала, а все права и привилегии дала вам, коммунистам, так идите и защищайте сами!» [Калужская губерния].
«Англия собирается выступить войной против СССР, но русскому человеку войны надоели, и никто не пойдет воевать. Советская власть для нас как сон и как временное явление: рано или поздно ее не будет, а должно быть Учредительное собрание» [Криворожский округ].
«Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России. Если же коммунисты не сдадутся, Англия пойдет войной. С нас крови хватит, и хорошо бы, если коммунисты сдались без бою» [Амурский округ].
«Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим против Соввласти и коммунистов, нам власть рабочих не нужна, мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить» [Московская губерния][74].
Возникает впечатление, что ни партия, ни ее материалистическая пропаганда не внушали массам преданности. Хотя, по некоторым оценкам, классово-ориентированная пропаганда в качестве способа эксплуатации социального напряжения внутри страны как до, так и после 1927/ года работала довольно эффективно[75], все же она не смогла подготовить СССР к ситуациям, требовавшим массовой мобилизации против общего внешнего врага. Спустя несколько месяцев после начала кампании по поводу военной угрозы из Москвы поступили распоряжения прекратить ее, поскольку она приносила больше вреда, чем пользы[76]. Если во времена НЭПа 1914 год с его разрушенным народным хозяйством часто служил отправной точкой для измерения социально-экономического подъема СССР в 1920 годы, то сравнивать неудачные попытки партии мобилизовать массы в 1927 году с аналогичным опытом царской России во время Первой мировой войны никто не решался. От риска катастрофы, приведшей к краху старого режима десятью годами ранее, СССР спасло исключительно то, что слухи о войне в 1927 году оказались безосновательными.