[828] Кадетская печать развернула широкую рекламу «русскому Вашингтону». «Сибирская речь» писала о нем как о «мужественном борце за Россию, государственном деятеле со взглядами широкими, с умом напряженным, с сердцем, бьющимся живой любовью к России».[829] А вот эпитеты из статьи С. Ауслендера под названием «Верховный правитель»: «Адмирал Колчак – почти что образ из сказки, высокой, изящной…, великий интеллигент минувшей войны…, знамя единой России…, образ богатой и сложной культуры нашего народа…, живое достояние своего народа…, знамя достоинства, чести и культуры России».[830] В газетных статьях, выступлениях и обращениях либеральных общественных организаций Колчака именуют «титаном», «витязем», «собирателем Земли Русской». Те же газеты создавали постоянную рекламу колчаковским генералам – Р. Гайде, А. Н. Пепеляеву, В. О. Каппелю. Особенно усилилось прославление личности Колчака после победоносного весеннего наступления его армий в 1919 г. Его называли уже не просто «русским Вашингтоном», но «великим вождем Земли Русской».[831] В мае 1919 г. Омское общество любителей изящных искусств постановило воздвигнуть прижизненный памятник адмиралу (на конкурсе победил проект И. Шадра,[832] впоследствии, по иронии судьбы, создавшего статую В. И. Ленина на Земо-Авчальской ГЭС). В свою очередь, Ленин объявил Колчака главным врагом Советской республики и призвал напрячь все силы в борьбе с ним.
Между тем, большая часть его окружения не пользовалась достаточным авторитетом. Горячий поклонник Колчака английский полковник Дж. Уорд писал: «У меня существует полное доверие к характеру адмирала, но пигмеи, которыми он окружен, то и дело вставляют палки в колесницу государства. Тут нет ни одного, кому я бы доверил управление мелочной лавкой, а не только государством… Мелкие кляузы личного соперничества и прибыльных интриг занимают все их время».[833] Впрочем, он оправдывал Колчака тем, что «пионер всегда ограничен в выборе подходящего материала». Однако распространенное мнение об адмирале как о «донкихоте», подверженном влиянию политиканов (с легкой руки барона А. Будберга, назвавшего его «вспыльчивым идеалистом, полярным мечтателем и жизненным младенцем»), опровергается мнением других работавших с ним людей и последовательностью его действий. Как отмечал тот же И. И. Сукин, «его политическое мировоззрение сводилось к весьма немногим, но зато резко очерченным убеждениям, в которые он до конца свято верил… Никакие соображения или аргументы политической целесообразности не могли его заставить, например, согласиться на отделение от России тех или иных ее окраин».[834]
Интересна характеристика правительства и лично Колчака, данная деятелем Национального центра А. С. Белоруссовым-Белецким (в письме М. М. Федорову 27 июня 1919 г.), отмечавшим, что «воссоздан весь государственный аппарат, но… связи с населением, со страной нет. Правительство никто не знает, его творческая деятельность никому не известна и вообще крайне слаба… Совета министров нет… Разработанной и продуманной идеологии у них нет… правительство кустарное и провинциальное».[835] Наиболее позитивно он оценивал министерства внутренних дел и юстиции, аттестуя главу последнего, кадета Г. Г. Тельберга как «вероятно, самого крупного из членов Совета министров»; министерство торговли и промышленности упрекал в «покровительстве промышленникам», министерство финансов – в рутине, министерство земледелия – в слабости, отмечая, что оно «испытывает чрезвычайный натиск аграриев» (помещиков), скептически отзывался о работе военного и морского министерств и министерства путей сообщения и крайне негативно – о министерстве иностранных дел, главу которого И. И. Сукина аттестовал как «ловкого полуеврейчика» и «пройдоху», который метит на место С. Д. Сазонова. Еще ранее, 10 марта он писал тому же адресату: «Верховный правитель пользуется общественным доверием и возбуждает личные к себе симпатии. По всей вероятности, это мудрый и твердый государственный деятель. Беда в том, что государственный аппарат начал складываться до него… Сам Колчак очень чуток, понимает дефекты существующего и ищет общественной опоры. Между ним лично и широкими общественными кругами уже создались сердечные связи». В связи с этим Белоруссов считал необходимым помочь ему «эмансипироваться от здешних калифов на час».[836] Но по мере нарастания военных неудач, причинами которых он считал чрезмерный бюрократизм, коррупцию и спекуляцию, в цитированном выше письме 27 июня он сообщал, что Колчак «дурно окружен реакционным офицерством» во главе с «совершенно никчемным» начальником штаба Д. А. Лебедевым, в этом окружении, по его словам, «господствует настроение реакционно-мстительное, презрительное к общественности, жидобойное, сильно развито пьянство».[837]
В эмиграции и в среде сочувствующих Белому движению современников распространено мнение, будто лишь барон П. Н. Врангель первым из белых вождей поставил вопрос о первоочередности (прежде возрождения «единой и неделимой» России) создать «хотя бы на клочке Русской земли» такие условия, которые показали бы народу лучший уровень жизни, чем при большевиках. Это не так, о чем свидетельствует телеграмма А. В. Колчака британскому военному министру У. Черчиллю от 16 сентября 1919 г.: «В случае, если бы борьба затянулась на предстоящую зиму, перед нами встанет, кроме военного дела, еще и другая трудная и важнейшая, по моему убеждению, задача – создать такие условия жизни в освобожденных уже частях России, которые удовлетворили бы острые экономические нужды населения и дали ему облегчение в переживаемых испытаниях».[838] Показательно, что за полтора месяца до катастрофы на фронте, за которой последовало падение белой столицы, адмирал (видимо, окрыленный успехами А. И. Деникина на юге) был не просто уверен в конечной победе, но полагал, что она может произойти до зимы, в ближайшие месяцы, и лишь на случай ее «затягивания» планировал перейти к крупным мероприятиям социально-экономического характера. Таким образом, в данном случае можно говорить лишь о запаздывании верных идей и решений, но не об их отсутствии. Недостаток политического опыта Колчаку отчасти компенсировали природный интеллект и здравый смысл. Он вполне освоил практичную линию поведения в таких вопросах, как, с одной стороны, методы диктатуры и беспощадность в борьбе с большевизмом в условиях Гражданской войны, с другой стороны – осторожность в сочетании с твердостью в отношениях с союзниками, понимание необходимости демократических деклараций и завоевания симпатий широкой общественности, сочетание репрессий с пропагандой.
В недостатках правительственного аппарата сказывалась и бедность Сибири интеллектуальными ресурсами, о которой писал А. К. Клафтон Н. И. Астрову 24 июля 1919 г.: «Если бы не беженцы с Урала, Волги, то Сибирь не могла бы создать и того, что есть… Сюда надо срочно присылать лучшие силы, чтобы они могли руководить общественной и государственной жизнью».[839]
Отдельные органы либеральной прессы стремились превзойти самого Колчака в стремлении к диктатуре. Когда в апреле 1919 г. правительство выдвинуло проект временного законосовещательного органа – Государственного совета, «Сибирская речь» заявила о нежелательности любого выборного госучреждения до полной победы над большевиками. Екатеринбургские «Отечественные ведомости» требовали на «переходный период» диктатуры сверху донизу, вплоть до назначения членов земств, на что даже Колчак не решился. Даже «Свободный край», представлявший более умеренных иркутских кадетов, выступал против «несвоевременного народоправства», замечая: «Выборное начало должно применяться правильно или совсем не применяться», ибо иначе это будет никчемный суррогат.[840]
Кадеты имели мужество признать демократизм партии в 1917 г. «роковой ошибкой», поскольку «законодательное творчество и словесные убеждения действуют в порядке мирного времени, а во время войны, революции и государственного переворота волеизъявления государственной власти достигают своей цели применением силы и требуют для своей защиты меч».[841]
Изменившееся отношение к демократии требовало теоретических обоснований. Независимо от М. Вебера, высказавшего мысль о ее неизбежном отрыве от народа, в статье «К вопросу об антагонизме между народом и интеллигенцией» «Свободный край» писал: «Избранники народа, ставшие на верхах государственного и общественного устройства… станут снова обособленным классом».[842] Кроме того, утверждала газета, никакая демократия не в состоянии разрешить полностью противоречия между классами, между работниками умственного и физического труда.
«Идея демократии, – писала «Сибирская речь», – должна быть понимаема не в площадном смысле… Наиболее полезное и нужное для народа государственное и общественное устройство – то именно, которое соответствует данному, а не выдуманному уровню его общественного и культурного быта и политического развития (выделено мной – В. Х.)… Примерка сшитой не по плечу и бестолковыми портными государственно-правовой одежды была русским народом испытана в 1917 году. Так или иначе, он эту одежду сбросил», – заключала газета, добавляя, что не поняли этого только эсеры, вобравшие в себя «всю оскомину русской революционной словесности».[843]
Кадетские лидеры взяли на себя роль политических консультантов колчаковского правительства по всем вопросам. Еще на предшествовавшей перевороту конференции было решено создать специальную комиссию для разработки «декларативных заявлений» и оповещения о них представителей иностранных держав. Перекличка резолюций кадетских конференций и выступлений кадетских деятелей с заявлениями А. В. Колчака и официальными декларациями его правительства позволила утверждать, что «по взглядам Колчак был очень близок к правому и доминирующему крылу кадетов в Сибири».[844]
В мировоззрении кадетов этого периода переплетаются черты традиционного для них либерального западничества с элементами национального консерватизма. По сути, они пытались синтезировать обе идеологии воедино, о чем писала «Сибирская речь»: «Творческая работа в области создания этой единой и сильной идеологии – таковы текущие задачи русской интеллигенции».