[877]
И белогвардейские вожди, и их политические советники-кадеты признавали большинство революционных политических изменений, произошедших в России в 1917 г. при Временном правительстве, то есть на начальном этапе революции (уничтожение сословного неравенства и т. д.). Принципиальное неприятие у них вызывали меры, являвшиеся результатом слабости Временного правительства, такие как имевшая катастрофические последствия «демократизация» армии и отдельные уступки сепаратистским элементам национальных окраин.
Была восстановлена преемственность в символике Российского государства (флаг, несколько видоизмененный герб, петровская Табель о рангах, наградная система), за исключением разве что монархического гимна – в противовес большевикам, создававшим новое, другое по самой идеологии и основам государство, и потому принципиально не пользовавшимся символами старого.
Адмирал Колчак и его окружение прекрасно понимали, что ради завоевания общественного мнения и помощи демократических держав Антанты необходимо прикрытие диктатуры соответствующей фразеологией (что порой вводит в обман и неопытных историков). Публичные декларации нередко резко расходились с откровенными высказываниями в частном кругу. Официально Колчак заявлял в известном обращении «К населению России» после переворота: «Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».[878] Но в дневнике В. Н. Пепеляева осталось любопытное свидетельство по этому поводу: «Колчак сказал, что обращение нужно немедленно для союзников, причем они хотят, чтобы было сказано о демократии, отсутствии реакционных намерений».[879] Полное понимание и одобрение такому подходу высказал видный идеолог сибирских кадетов Н. В. Устрялов: «Чтобы получить поддержку союзников, которая была необходима как воздух, надо было замаскироваться под демократический режим».[880] Такая позиция находила абсолютное понимание и поддержку у руководства кадетов. П. Н. Милюков предупреждал сибирских коллег «против излишней готовности детально формулировать программу в угоду левым… Выбор формы правления, функции и момент созыва народного представительства, подробности избирательного закона – вопрос будущего».[881]
Заверения союзникам в стремлении к «воссозданию государственности на началах истинного народовластия, свободы и равенства»[882] содержались и в декларации правительства по поводу окончания Первой мировой войны, и в упоминавшемся ответе Колчака на обращение западных держав в июне 1919 г.: «Россия в настоящее время является и впоследствии может быть только государством демократическим».[883]
Помимо союзников, эти заявления были рассчитаны и на общественное мнение внутри страны. В интервью журналистам в ноябре 1918 г. Колчак сказал: «Я сам был свидетелем того, как гибельно сказался старый режим на России, не сумев в тяжелые дни испытаний дать ей возможность устоять от разгрома. И конечно, я не буду стремиться к тому, чтобы снова вернуть эти тяжелые дни прошлого, чтобы реставрировать все то, что признано самим народом ненужным… Государства наших дней могут жить и развиваться только на прочном демократическом основании».[884] На встречах с интеллигенцией, с представителями земств и городов он не уставал подчеркивать, что «безвозвратно прошло то время, когда власть могла себя противопоставлять общественности».[885] Как бы отвечая на опасения демократических кругов, не намерен ли новоявленный диктатор вообще уничтожить представительный образ правления, адмирал в цитированном интервью заметил: «Меня называют диктатором. Пусть так – я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским». И приводил примеры из истории, когда в республиках в особо опасные для государства периоды избирался на время диктатор.
Подобные заявления и жесты были скорее вынужденной данью времени и обстоятельствам (что лишний раз доказывает хорошее политическое чутье адмирала) и вводили в заблуждение не только многих современников, но и отдельных историков, преувеличивающих «демократизм» Колчака.[886] Гораздо важнее многозначительные оговорки, которые он при этом допускал. В том же ответе союзным державам он отмечал, что не считает возможным восстановление Учредительного собрания 1917 г., сходясь в этом с кадетами. Куда откровеннее его высказывания на этот счет в узком кругу. В воспоминаниях генерала М. Иностранцева приводится характерная реплика адмирала: «При выборе в Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно-здоровые элементы»[887] (выделено мной – В. Х.). И когда в публичных выступлениях Верховный правитель называл среди первостепенных задач после победы над большевиками «создание условий» для этих выборов, то ему даже не приходилось лукавить – хотя, конечно, он недоговаривал: «создание условий» означало обеспечение победы тех самых «государственно-здоровых» элементов. Не случайно он подчеркивал отличие будущего парламента от Учредительного собрания 1917 г. даже в названии: «Я избегаю называть Национальное собрание Учредительным, так как последнее слово слишком скомпрометировано».[888] Можно лишь предположить, что в случае его победы при таком отношении и при умело организованной системе отсева («пропущу лишь государственно-здоровые элементы») в парламент была бы допущена лишь умеренная оппозиция, как в Испании при диктатуре Франко. Приходится признать, что в этом вопросе К. Маркс был прав, когда писал в своем «18-м брюмера Луи Бонапарта»: всеобщее избирательное право – еще не показатель демократии.
Резкое, в унисон кадетам, отрицание старого Учредительного собрания прослеживается и в заявлениях Колчака не для прессы. В письме генералу А. Н. Пепеляеву по поводу предложения срочного созыва Учредительного собрания в июле 1919 г. он писал: «Это будет победа эсеровщины – того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и K° естественно довел страну до большевизма», и подчеркивал, что никогда не допустит «гнусной эсеровщины» и «ничтожного шутовства в стиле Керенского». Еще более показательна фраза, сказанная позднее адмиралом на допросе следственной комиссии в Иркутске: «Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного собрания является их заслугой, что это надо поставить им в плюс».[889] При всей известной англомании адмирала, в его переписке отражается скептическое отношение к демократии: «Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного… наконец, уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей… Демократия не выносит хронически превосходства, ее идеал – равенство тупого идиота с образованным развитым человеком».[890] По свидетельству близко работавшего с ним Г. К. Гинса, «адмирал больше всего ненавидел «керенщину» и, может быть, из ненависти к ней допустил противоположную крайность – излишнюю «военщину»».[891]
В презрении к демократической «говорильне» знаменательно сходство их взглядов с Лениным. Со своей стороны и пролетарский вождь, с уважением отзываясь о буржуазии, кадетах, Колчаке и Деникине как о достойных противниках, не жалел уничижительных эпитетов для «эсеро-меньшевистских соглашателей» как «мещанских нарциссов», которых «настоящая деловая буржуазия сотнями одурачивала и прогоняла во всех революциях десятки раз во всех странах».[892] В методах борьбы они понимали друг друга. Тем более несостоятельными выглядят распространившиеся в последнее время как среди либеральных публицистов, так и среди их противников попытки отождествлять Белое движение с «либералами-западниками», «февралистами».[893] Парадоксально, но эту версию в качестве «обвинения» просоветские публицисты заимствовали у представителей крайне правой части эмиграции «первой волны».[894] Недобросовестность либо некомпетентность таких заявлений очевидна из вышеприведенных цитат. Применительно к данному периоду представляется куда более близким к истине (если отбросить уничижительный эпитет) противоположное мнение другого оппонента белогвардейцев и кадетов, либерального демократа П. Рысса, назвавшего их в 1920 г. «эпигонами славянофильства».[895]
Показательно постановление колчаковского правительства об отмене празднования годовщины демократического Февральского переворота (поддержанное кадетами) и запрет митингов и манифестаций в ее чествование. «Сибирская речь» писала, что эту годовщину «уместно помянуть… во всенародном стыде и молчании»,[896] имея в виду плачевные последствия революции. Газета выражала надежду, что революция явилась историческим «испытанием на прочность» русского народа, который преодолеет ее бури и выйдет из них закаленным, как булат из огня. Схожим было отношение и к празднику 1 Мая. В 1919 г. в белой столице Омске были запрещены первомайские митинги и демонстрации под предлогом военного положения[897] (не мешавшего, однако, работе ресторанов, кабаре, казино и прочих развлекательных заведений). Для такого недоверия к демократии имелись все основания. Отсутствие демократических традиций, малограмотность населения сказывались постоянно.
Кадеты не только поддерживали политическую тактику А. В. Колчака в данном вопросе (сводившуюся к умеренно авторитарной диктатуре, прикрытой флером демократических деклараций), но и обеспечивали ей практическое «прикрытие». В докладе «Русскому политическому совещанию» в Париже бывший управляющий колчаковского МИДа кадет Ю. В. Ключников отрицал сам факт военной диктатуры как «жупел, которым пугают себя некоторые русские и заграничные политики», уверял, будто Колчак «даже не выделяет себя из Совета (министров –