м» именовался бывший признанный лидер сибирских кадетов Н. В. Некрасов, оставшийся на последовательно демократических позициях и поэтому отошедший от партии.
Продолжая разговор о «народопоклонстве» и об ответственности интеллектуальной элиты, «Сибирская речь» указывала, что прежнее расхожее суждение о «грехе интеллигенции перед народом» должно быть заменено выводом о «грехе интеллигенции перед Родиной».[971]
С другой стороны, отмечался ее отрыв от народа, отсутствие взаимопонимания между ними. Видный колчаковский министр-кадет Г. К. Гинс в своих мемуарах писал: «Если бы русская интеллигенция не была так оторвана от народа…, большевизм можно было бы парализовать. Самоуправления земские и городские были всегда цензовыми и по составу, и по духу. Новые демократические, послереволюционные не успели привиться. К тому же они были наполнены теми же чуждыми народу интеллигентами, только из левых партий… и Октябрьская революция безжалостно и бесследно смела все земства, не вызвав никакого сожаления в крестьянстве».[972]
Много говорилось и о том, что важной идейной предпосылкой большевизма с его материалистическим культом была слабость духовных начал в среде интеллигенции, ее «фанатичное, религиозное преклонение перед материальной культурой и материальным прогрессом».[973] С этим логично связывалась свойственная российской интеллигенции психологическая неустойчивость в борьбе. «Характерной чертой русского интеллигента, – писал «Свободный край», – всегда была крайность настроений. Мы не знаем середины: или впадаем в самый мрачный пессимизм, или пребываем в телячьем восторге. К длительному, ровному напряжению, к упорному и настойчивому проведению своей линии мы всего менее склонны. Мы или опускаем беспомощно руки, или бестолково размахиваем ими в воздухе».[974]
Квинтэссенцией этих рассуждений стал прямо сформулированный «Сибирской речью» тезис о коллективной ответственности интеллигенции за тот оборот, который приняла русская революция.[975]
Итоги идейной эволюции, пройденной кадетами за два года революции, подводил все тот же Н. В. Устрялов: «Великими разочарованиями заплатила партия за предметные политические уроки, преподанные ей, как и всей русской интеллигенции, жизнью». Именно это, писал профессор, заставило кадетов пересмотреть свои лозунги и тактику, «искать новых вех и новых путей». И подчеркивал, что, при неизменности конечных целей и основ программы партии, кардинально изменился «стиль партийного мышления». «Наступили сумерки многих прежних кумиров. Дух старой «интеллигентщины» со всеми его типичными признаками отлетел… Выйдя из состояния хронической оппозиции, партия… сумела окончательно преодолеть все элементы невольного доктринерства и отвлеченного теоретизирования».[976] В этом вопросе кадеты извлекли должные уроки из событий 1917 г.
Среди других попыток проанализировать причины успеха большевизма можно отметить доклад полковника Генерального штаба Ковалевского (инициалы в документе не указаны)[977] главноуправляющему делами Верховного правителя и Совета министров Г. Г. Тельбергу от 6 июля 1919 г. Если у кадетских идеологов преобладал анализ собственных ошибок и негативной роли интеллигенции в подготовке революции, то здесь указывалось преимущественно на экономические причины (в сочетании с психологией народа), которые автор видел в «неисчислимых жертвах, принесенных нищей экономически Россией в мировую войну… Экономически слабая страна, пожертвовав на пользу других все, оставшись без хлеба, призвав 21 300 000 работников под знамена, терпя ряд неудач от бездарности правителей в течение более чем 3-летней мировой борьбы, оставленная на произвол судьбы своими союзниками, которых не раз спасала, когда это было им необходимо, – сделалась большевистской… «Большевизм», как учение… проявляется в темных массах народных явлением как раз обратного порядка, чем проповедуется теорией: разнузданным разрушительным эгоизмом, заботой только о себе, так как стимул «выгодности», заставлявший ранее работать и на пользу других – отсутствует; товарообмен – замирает, купить-обменять свой продукт труда не на что… Желание «урвать» и только лично для себя и возможно больше, поедание и уничтожение накопленного ранее (и другими), так как работать и создавать – нет смысла: оно было бы неминуемо уничтожено другими… Все теории, все намерения и обещания большевиков при применении их к жизни вызывают явления обратного порядка, – так: обещают мир – получается бесконечная война, сулят хлеб – появляется ужасный голод, хотят дать богатство, а на поверку оказывается всеобщая нищета» (подчеркнутые места выделены автором документа).
Далее автор поясняет тезис об опасности большевизма для всего цивилизованного мира: «Ожидание Лениным мировой революции есть логически правильный вывод: учение большевизма имеет страшную заразительность для масс всех народов, вследствие первоначальной заманчивости… Оно прививается народам вследствие неисчислимых жертв мировой войны, порождаясь общим одичанием… Главные наши богатства естественные: земля и леса – их не съешь и не разрушишь. Богатства других мировых держав в ином и поддаются полному уничтожению, и вместе с ними будет неминуемо уничтожена и вся современная мировая культура… В помощи нам заинтересован своим собственным существованием весь мир – нужно обратить на это всеобщее внимание».
Отдельно в докладе отмечаются слабое знакомство сибирского населения с большевизмом, ошибки белых и сильные стороны большевиков: «Население Сибири испробовало (до ее занятия белыми – В. Х.) только первоначальную заманчивость и сладость большевизма, а не вкусило горьких его плодов… Неудачные приказы «белых» о «красных» офицерах (имеются в виду суровые кары красным военспецам, не сумевшим или не успевшим перейти на сторону белых, подозрительность даже по отношению к тем, кто сумел перейти, ошибочность чего позднее признавали сами Колчак и Деникин – В. Х.), безвыходность их положения, как и всего населения Совдепии, в главном хлебном вопросе, восстановление власти и дарование внешнего почета «красным» офицерам большевиками – все это было началом перелома «военного счастья», а за ним следуют успехи «красных» войск… Сила большевиков, ничтожного % от 100-миллионного населения Совдепии, в их сплоченности, в железной партийной дисциплине, в их «дееспособности»: проведение в жизнь решенного всегда по телеграфу (т. е. без канцелярской волокиты – В. Х.); решения их отвечают условиям данного момента; они не стесняются никакими средствами («иезуитизм»); вырабатываются эти решения и диктуются всем одним лицом: гениальным Лениным и переливаются в жизнь талантливым Троцким, «декорируются» (или, вернее, было так, теперь умер) – председателем ЦИК Свердловым, так что никакой власти Советов – нет, есть только декорум ее…, а по существу единоличная деспотия».[978]
Хотя приведенный доклад и грешит отдельными натяжками (например, относительно абсолютного «бескорыстия» целей России в мировой войне – как известно, среди них были завоевание проливов в Средиземное море, Константинополя и Галиции), – но в целом представляет интересную попытку анализа причин успехов противника. Замкнутый круг в другом: основная надежда возлагалась на помощь союзников…
Что касается партии кадетов как политической опоры Колчака, то пересмотр идейных установок не мог не привести их к изменению отношения к церкви, отходу от традиционного атеизма (первые симптомы этого процесса отмечались в предыдущей части). Как известно, на контролируемой войсками А. В. Колчака территории было создано Временное высшее церковное управление в Омске (аналогичное было на Юге при А. И. Деникине) во главе с омским архиепископом Сильвестром (позднее убитым большевиками и канонизированным как священномученик); в правительстве была учреждена должность главноуправляющего по делам вероисповеданий, которую занимал старый октябрист, томский профессор церковного права П. А. Прокошев.[979] Была воссоздана традиционная для русской армии иерархия военного духовенства. Главным священником армии и флота (аналог дореволюционного протопресвитера) был назначен протоиерей Касаткин, 31 октября 1919 г. (незадолго до падения Омска) замененный на епископа армии и флота, которым стал епископ чебоксарский Борис.[980]
В целом отношение кадетов к церкви оставалось достаточно осторожным. Официальная позиция партии была выражена в п. 15 «тактической» резолюции III Восточной конференции, гласившем о поддержке православной церкви как «хранительницы исторического бытия духовного лица России» при соблюдении свободы совести.[981] Признавая ее морально-воспитательное значение, выступая за сохранение закона Божьего в школах и за тесный союз с духовенством в антибольшевистской борьбе, они вместе с тем не спешили полностью принимать традиционные консервативные установки православия. Один из лидеров иркутских кадетов Н. Н. Горчаков, в ответ на упрек в адрес партии в «безрелигиозности», возразил: «Разве религия – партийное дело?»[982]
Вместе с тем, в публикациях этого времени кадеты отводили религии не только духовно-нравственное значение, но и роль связующего звена между интеллигенцией и народом. Называя революцию «страшным судом над интеллигентщиной», вынудившим ее обратить взоры к «царству Духа, а не Материи», «Сибирская речь» заявляла: «Интеллигенция должна понять это, если она не желает быть выброшенной за борт истории, как ненужный груз. Несомненно, что нельзя творить русскую национальную жизнь без участия самого народа. И самый простой путь для того, чтобы перебросить мост от интеллигента к крестьянину, лежит через религию (выделено мной – В. Х.)».[983]
Довольно прозрачно пропагандировали кадеты и ту функцию церкви, которую еще Вольтер назвал «уздой для народа»: «Церковь – фактор, организующий дух народа, делающий народ дисциплинированным, лишенным свойств зверя».