[984] И эту организующую роль церкви и религии они, как правило, были склонны расценивать значительно выше, чем нравственную.
Не признав советского декрета об отделении церкви от государства, правительство А. В. Колчака отпускало на содержание Высшего временного церковного управления деньги из государственного казначейства. В школах по-прежнему преподавался Закон Божий – правда, идя навстречу требованиям свободы совести, правительство разрешило освобождать от его изучения по заявлениям родителей учеников (а с 16 лет – по желанию самих учеников). В борьбу же партий церковь старалась не вмешиваться, официально провозгласив устами архиерейского собора в Томске в декабре 1918 г. внепартийность приходских советов.
Белые идеологи тоже выступали против прямого, непосредственного участия церкви в политике. Поводом к обсуждению вопроса послужила деятельность епископа уфимского Андрея, вопреки мнению Временного высшего церковного управления выступавшего за организацию «народной православно-приходской партии» и активное внедрение церкви во все сферы общественной жизни с целью повышения влияния на народ. Такую позицию раскритиковала «Сибирская речь»: «Христианство прежде всего имеет дело с индивидуальной человеческой душой, – писала она. – Вопросы экономики и политики как таковые (выделено мной – В. Х.) не должны и не могут интересовать церковь. Они приобретают для нее значение лишь как факторы производные… Для государства область экономики и политики самое ценное и важное, для церкви – это лишь случайный элемент, с которым ей приходится только частично соприкасаться». Отвергая ссылки владыки Андрея на раннее христианство, где экономическая деятельность церковных общин играла существенную (но опять же второстепенную) роль, центральная газета восточных кадетов возражала, что в тех общинах были представлены люди, спаянные общими духовными ценностями, тогда как уфимские приходы вовлекали в свое предпринимательство всех желающих, «опускаясь в область чисто материальную, далекую и даже противоположную всякой духовности». «Здесь уже несомненная подмена хлеба духовного хлебом насущным», – заключала газета.[985] Позиция кадетов совпала с мнением колчаковского правительства и его Высшего временного церковного управления во главе с архиепископом омским Сильвестром.
Надежды белых на помощь церкви и религии усиливаются в критический переломный период июля—октября 1919 г., когда армия Колчака понесла серьезные поражения, но при этом фронт еще сохранял относительную прочность. Все чаще звучало мнение, что влияние церкви может оказаться важнее, чем даже помощь Антанты, поскольку способно обеспечить духовное возрождение народа, его возврат к «корням». Еще резче, чем раньше, бичевались традиционный интеллигентский атеизм и «академическое» западничество. «Интеллигентский охлос, – писал омский кадетский публицист А. Русов, – не чувствует сердцем истока воды живой… В то время как крестьянин русский и даже мусульманин поднимает знамя веры, один – святой крест, другой – полумесяц, интеллигенция предпочитает щеголять в гнилых, рваных одеждах «культуры и права»… Народ рассматривается ею сквозь старый хлам книжных доктринерских понятий… И когда крест в его мозолистой руке одолеет всю нечисть и нежить, когда история наденет на него венец победы и воскреснет Святая Русь, интеллигент пойдет в хвосте за победителем».[986] Кадет В. Н. Пепеляев на посту министра внутренних дел и члена Совета Верховного правителя содействовал организации военных добровольческих дружин Святого Креста, создававшихся в эти месяцы под религиозными лозунгами по инициативе генерала М. К. Дитерихса и профессора Д. В. Болдырева (в его дневнике сохранилась запись: «Раньше некоторые министры советовали мне не связывать своего имени с этими «черносотенцами» и их движением. Я же предпочитаю связывать»[987]). Но практические результаты этой деятельности были невелики: сформированные «дружины Святого Креста» и мусульманские «отряды Зеленого Знамени» в сумме составили всего одну регулярную дивизию (любопытно, что в числе лиц, призывавших к формированию дружин «крестоносцев», был и такой относительно левый либерал, еще в феврале 1919 г. вышедший из правительства и отошедший от активной политики, как профессор Н. Я. Новомбергский[988]).
В общей связи с вопросами духовно-нравственного воспитания находилась и организация народного просвещения, в которой было покончено с демократическим экспериментом. Ранее Временное Сибирское правительство упразднило местные органы правительственного надзора за школами, предоставив их всецело в ведение педсоветов и земско-городских самоуправлений, что привело к расстройству системы образования. При Колчаке при поддержке министров-кадетов Г. К. Гинса и В. В. Сапожникова попечительские органы правительственного надзора были восстановлены; одним из инициаторов этого был видный деятель сибирской буржуазии Н. Д. Буяновский (впрочем, их полномочия ограничивались совещательным голосом в советах вузов[989]). Вопреки советской пропаганде, невзирая на факты настаивавшей на «реакционности» культурно-просветительной работы колчаковского правительства,[990] как раз эта отрасль его деятельности была достаточно плодотворной, во многом благодаря возглавлявшему Министерство народного просвещения кадету В. В. Сапожникову. Современными историками приведен ряд фактов развития сети школ для нацменьшинств и даже педагогических курсов для подготовки преподавателей в них.[991] Сюда же можно добавить содействие правительства и лично А. В. Колчака развитию науки и высшего образования, в т. ч. Томского и Иркутского университетов, Омского сельхозинститута, основание Института исследования Сибири, организацию научной экспедиции в устье Оби и т. п.[992] Пожалуй, можно согласиться с тем, что колчаковское правительство, в отличие от большевиков, тратило в тяжелое военное время излишне много на культуру и образование в ущерб агитационно-пропагандистской работе,[993] имевшей исключительное значение в условиях Гражданской войны.
Под руководством министра юстиции кадета Г. Г. Тельберга заметно укрепилась судебная система. В своей основе она была унаследована от старой России, где была наиболее демократическим институтом государства. Был возрожден Правительствующий Сенат в составе «временных присутствий»[994] (до взятия Москвы), суды, для которых подбирались квалифицированные юристы. После торжественного открытия Сената 29 января 1919 г., освященного омским архиепископом Сильвестром, Колчак и его министры принесли присягу на верность государству и законам.[995]
При Колчаке даже расширилась сфера действия демократических судебных учреждений: постановлением Совета министров в январе 1919 г. суды присяжных впервые были распространены на Восточную Сибирь и Дальний Восток.[996] При этом, в соответствии с законом Временного правительства от 25 сентября 1917 г., для присяжных отменялся имущественный ценз (сохранялся лишь ценз грамотности).[997] Ранее как адвокатура, так и разделение суда и предварительного следствия распространялись только на суды общих инстанций, не затрагивая низшие – мировые и волостные суды; теперь должность следователя вводилась и для мировых судов, а адвокаты допускались во все суды, включая волостные.[998]
Было разработано положение о судебном устройстве в «киргизских» (казахских) областях. Для них по российскому образцу создавались выборные волостные и уездные суды (аналогичные мировым судам в русских губерниях), а в окружных судах учреждались специальные отделения по делам киргизов. Члены всех этих судов и присяжные, согласно положению, тоже были казахами, казахским был и делопроизводственный язык в них (с переводом на русский для Сената).[999] Также было разработано Положение об улучшении по судебной части в Урянхайском крае (Туве), «в целях вызвать у жителей Урянхайского края, находящегося под протекторатом России и оспариваемого Китаем, прочные симпатии к Российскому государству».[1000]
Особый порядок действовал лишь при расследовании дел, связанных с большевизмом: для них в каждом судебном округе назначался особоуполномоченный МВД, с последующим направлением дел в окружную следственную комиссию при окружном суде; председатель этой комиссии (на правах вице-губернатора) назначался МВД, а члены – 3 от Министерства юстиции и 1 штаб-офицер по назначению начальника гарнизона.[1001]
Другое дело, что в условиях Гражданской войны восстановление судебной системы не было закончено. Особую роль играли военно-полевые и военно-окружные суды, выносившие скорые смертные приговоры; к их ведению относились все дела о тяжких государственных преступлениях. Был восстановлен и дореволюционный внесудебный институт административной ссылки.[1002] В целом законодательство ужесточилось. 4 апреля 1919 г. было принято специальное «Положение о лицах, опасных для государственного порядка вследствие прикосновенности их к бунту, начавшемуся в октябре 1917 г.».[1003] Дополнения к статьям 99 и 100 Уголовного уложения, принятые в декабре 1918 г., предусматривали наказание вплоть до смертной казни за «воспрепятствование к осуществлению власти»; при желании эту растяжимую формулировку можно было трактовать очень широко, чем часто пользовались военно-полевые суды. Ст. 329 карала каторгой за умышленное неисполнение распоряжений правительства в обстановке военного времени. Каторжными работами наказывалось даже укрывательство большевиков.[1004] Впрочем, правительство стремилось действовать в правовых рамках: так, предварительный внесудебный арест не мог длиться более двух недель.[1005] При этом пенитенциарная система была рассредоточена: тюрьмы находились в ведении Министерства юстиции, концлагеря – в ведении Военного министерства (в условиях военного времени, поскольку там содержались и военнопленные).