[1118]
В связи с этим, можно согласиться с выводом об идейном и организационном единстве Белого движения[1119] после признания всеми «белыми» регионами Верховным правителем А. В. Колчака. К тому же, их объединяли общая программа и сходство политических режимов.
Но, если признание правительства Колчака всероссийской властью со стороны других «белых» региональных образований и армий внутри России было достигнуто без особых затруднений, то гораздо сложнее обстояло с признанием международным. Лично А. В. Колчак пользовался авторитетом в союзных державах, и это неоднократно отмечалось. Так, бывший лидер октябристов А. И. Гучков в телеграмме ему 17 октября 1919 г. после беседы с У. Черчиллем писал, что относительно просимого Н. Н. Юденичем ввода английского флота в Кронштадт «крайне важно Ваше личное обращение к Черчиллю… Ваш личный авторитет настолько высок у союзников, что Ваше личное вмешательство произведет лучшее впечатление».[1120]
Однако на практике позиции союзных держав определяли не личные отношения, а холодный политический расчет. Листая белогвардейскую прессу, легко заметить, что после переворота 18 ноября она переключила основное внимание на три темы: поддержки новой власти, армии и внешней политики. В последней центральное место занимали отношения с союзниками, т. е. державами Антанты. Международное признание колчаковского правительства в качестве законного правительства всей России представлялось не менее важным, чем объединение вокруг него белых армий внутри России.
Резолюция III Восточной конференции кадетской партии по международной политике подтверждала верность союзу с державами Антанты («западными демократиями») и подчеркивала, что после победы над германским империализмом большевизм остается врагом № 1 мирового порядка, и потому борьба с ним является «делом не только русского народа, но и всего культурного человечества».[1121] Ставилась также цель добиться окончательного международного признания де-факто правительства Колчака в качестве правомочного Всероссийского правительства.
В этом, как и в национальном вопросе, с ними были солидарны кадеты всех регионов. П. Н. Милюков писал председателю Восточного отдела ЦК А. К. Клафтону в мае 1919 г.: «Признание правительства Колчака всероссийским – первая основная задача нашей политики». Рекомендуя поддерживать соперничество США и Японии на Дальнем Востоке, Милюков информировал: «Принципиальная позиция по окраинному вопросу, установленная Екатеринодарской конференцией партии, есть единство России в пределах до войны, за исключением Польши… на этнографическом начале» (по поводу Финляндии говорилось уклончиво о готовности предоставить ей «все совместимое с военной обороной побережья»). Как известно, А. И. Деникин полностью поддержал позицию Колчака в этом вопросе. Оставляя в стороне прежнее требование присоединения к России Константинополя (Стамбула), выдвигавшееся кадетами до революции, Милюков тем не менее считал необходимым добиваться от Лиги наций передачи России Босфора и Дарданелл и особого статуса Галиции, переданной после Первой мировой войны от распавшейся Австро-Венгрии новорожденному Польскому государству.[1122]
Практически международное признание так и не было достигнуто, несмотря на все усилия. Западные державы, как свидетельствуют донесения русских послов, в первые дни после получения известий о перевороте насторожились. Их представители в Сибири видели слабость демократической Директории и предпочитали лицезреть вместо нее твердую власть, но смущали слухи о реакционно-монархических устремлениях организаторов переворота, усердно распространявшиеся эсерами. Союзники также опасались, что переворот может вызвать новую гражданскую войну в самом антибольшевистском лагере. По свидетельству английского историка, первая реакция официального Лондона на известие о перевороте была близка к панике.[1123] Бывший управляющий МИДом Директории и Колчака кадет Ю. В. Ключников в докладе Русскому политическому совещанию в Париже тоже констатировал, что союзные державы были испуганы в первые дни после переворота, когда «после дождя приветствий, который был раньше, наступило молчание».[1124] Генерал К. В. Сахаров вспоминал: на другой день после переворота глава британской военной миссии генерал А. Нокс «встретил меня очень взволнованно и сказал, что теперь будет плохо, что союзники могут даже прекратить помощь».[1125] Более того, западные историки сообщают, что правительство Великобритании 14 ноября 1918 г. уже приняло решение признать де-факто Директорию, но составить текст обращения и опубликовать его до переворота не успело.[1126] Растерянность союзников перед фактом переворота 18 ноября была такова, что один из лидеров заграничной группы кадетов и Русского политического совещания В. А. Маклаков поначалу прислал Колчаку паническую телеграмму: «Будущее покажет, не есть ли это начало крушения».[1127] Все эти выкладки убедительно опровергают подхваченную советской пропагандой версию генерала М. Жанена о причастности английской военной миссии к перевороту.[1128]
Благоприятная в целом реакция сибирского общества на переворот и последовавшие официальные выступления Верховного правителя, рассчитанные на международное общественное мнение и в обтекаемой форме заверявшие в отсутствии «реставрационных» намерений, а также декларация Российского правительства о принятии внешних долговых обязательств Российской империи и Временного правительства Российской республики от 21 ноября 1918 г.[1129] успокоили западные державы. В. Н. Пепеляев с удовлетворением отмечал в дневнике: «Англичане довольны. Французы доброжелательны и нажимают на чехов».[1130] Официальный протест против переворота из союзных представителей выразил лишь чехословацкий Национальный совет.[1131] В ответ «Отечественные ведомости» напомнили чехам, что до капитуляции Германии и ее союзников они сами являлись нарушителями формальной законности, изменившими воинской присяге подданными Австро-Венгерской монархии.[1132]
Общим тоном антибольшевистской печати было недовольство по поводу отсутствия военной помощи от союзников. «Интервенция» великих держав не затронула коренные, внутренние области России и практически не сопровождалась вооруженными столкновениями. Ни одна из них не находилась в состоянии войны с Советской Россией. Как и ранее немцы (опасавшиеся второго фронта, от которого лишь недавно избавились), державы Антанты не шли на широкое военное вмешательство по причинам собственной истощенности 4-летней мировой войной и популярности советской власти (в первые годы) среди рабочих и демократической общественности на Западе. Само по себе присутствие их войск на окраинах России было настолько непопулярно в их странах, что уже в 1919 г. покинули ее территорию французы, затем англичане, и лишь японцы, занимавшие выжидательную позицию, оставались в Приморье до 1922 г.
В Сибири практически все воинские части союзников стояли в глубоком тылу. Поведение их, мягко говоря, было не всегда достойным. В архиве сохранился целый ряд сводок о попойках и бесчинствах чехов, поляков, сербов, румын, американцев.[1133] В сводке Особого отдела госохраны за апрель 1919 г. говорилось: «Отношение союзников, кроме японцев, к большевикам безразличное; что же касается американцев, среди войск которых много русских эмигрантов-евреев, то они своими действиями играют в руку большевикам».[1134] Широкую известность получили заигрывания командовавшего американскими войсками генерала У. Гревса с большевиками на Сучанском руднике.[1135] В докладе военной контрразведки (особого отделения управления 2-го генерал-квартирмейстера Ставки) от 21 июня 1919 г. говорилось о деятельности на Дальнем Востоке американского «Христианского союза молодых людей» с целью популяризации масонства и экономической разведки, с использованием громадных средств. Как сообщала контрразведка, Союз устраивал среди населения лекции разных типов применительно к разной аудитории, сопровождавшиеся иллюстрациями и показом кино, привлекая народ благотворительными бесплатными столовыми для бедных, дешевыми лавочками. Находившиеся под его влиянием кооперативы пропагандировали через народный университет во Владивостоке социалистические идеи. Резолюция Колчака на полях доклада гласила: «Христианский союз молодых людей последнее время намерен сосредоточить свою работу в деревне. Необходимо принять меры для воспрепятствования этой разлагающей работе. Адмирал Колчак. 29/VI–1919 г.».[1136]
О трезвом, прагматичном отношении А. В. Колчака к союзникам свидетельствовал в мемуарах управляющий МИДом И. И. Сукин: «Колчак лично никогда не рассчитывал на иностранцев и относился холодно к понятию «союзники»».[1137] Сходно с ним мнение В. Н. Пепеляева, в январе 1919 г. писавшего в дневнике: «Внутренняя политика подчинена дипломатическим задачам, что неправильно и опасно… Пора перестать просить милостыню» у союзников.[1138]
Напротив, широкая либеральная и отчасти даже социалистическая публика возлагала на союзников преувеличенные надежды. Омская «Заря» недоумевала: «Становится все более туманной и непонятной линия поведения союзников. Каких-нибудь полтора иностранных корпуса… в связи с частями нашей молодой армии могли бы решить в несколько приемов судьбу советских фронтов».[1139] Ей вторила «Наша заря»: «Со стороны союзников нельзя уловить даже признака установившегося взгляда на современную жизнь России и ясной последовательной политики».[1140] Более здраво оценивавший ситуацию иркутский кадетский «Свободный край» предостерегал от излишних надежд на союзную помощь, указывая на охвативший Запад после Первой мировой войны финансовый кризис и другие внутренние проблемы.[1141]
В итоге основная помощь союзников свелась к снабжению белых армий. Если Красной армии достались огромные запасы со складов и арсеналов