[1204] Но позиция этой небольшой страны серьезного значения не имела; более того, глава французской миссии генерал М. Жанен отнесся к югославскому послу при правительстве Колчака враждебно.
За исключением англичан, прочие «союзники» не столько помогали, сколько вредили своей междоусобной борьбой. Впоследствии, когда предприятие, в котором они так или иначе приняли участие, окончилось неудачей (для них прежде всего – материальными убытками), их представители обвиняли в этом друг друга, что видно из их мемуаров: англичане винили французов в нерадивости и амбициях; французы англичан – в безоговорочной поддержке режимов Колчака и Деникина без попыток их коррекции, что, по их мнению, привело к развитию «реакционных» черт этих режимов; те и другие обличали американцев в попустительстве большевизму; наконец, все вместе возмущались откровенно хищническим поведением японцев.
Ведущие белые политики понимали, что признание зависит от военных побед. В. Н. Пепеляев так оценивал рост интереса к Колчаку на Западе: «Мы живем на проценты тех эффектов, которые произвели весенним наступлением».[1205] С. Д. Сазонов в письме П. В. Вологодскому из Парижа от 17 июня, отмечая, что «несомненный в нашу пользу поворот наблюдается в Англии, где инициатором его является военный министр Черчилль», и в США, делал тот же вывод: «Дальнейшие шаги в сторону официального признания… будут несомненно находиться в прямой зависимости от военных успехов сибирских армий».[1206]
Со временем надежды на союзников все более таяли, особенно после заявления Ллойд-Джорджа в парламенте 8 ноября 1919 г. о том, что Англия не может бесконечно помогать белым.[1207] Но еще раньше часть кадетов стала вынашивать мысли о перемене внешней ориентации на германскую, исходя из того, что после разгрома в мировой войне Германия, подвергнутая дискриминации по условиям мирного договора, более не опасна для России и может стать потенциальным союзником в качестве «товарища по несчастью». К такой позиции стали склоняться В. А. Жардецкий (по свидетельству Г. Гинса,[1208] хотя и осторожно, с оговорками) и особенно Н. В. Устрялов, на страницах своей газеты «Русское дело» писавший об этом открыто. Очевидно, Устрялову уже тогда была свойственна склонность к резким политическим зигзагам, что во многом объясняет его последующий переход из ярых противников советской власти в лагерь «сменовеховцев». Незадолго до падения Омска газета Устрялова прямо заявила, что «в тяжелом положении адмирала Колчака и его правительства виноваты союзники. От них не ждут помощи живой силой, но они расшатывают веру в то, что союзникам нужна единая Россия, они не признают правительства адмирала Колчака и тем помогают его врагам».[1209] С другой стороны, писал Устрялов, для Германии после поражения в мировой войне «при создавшихся международных условиях восточная (русская – В. Х.) ориентация есть последняя возможность и естественная надежда».[1210]
Позиция «перемены ориентации» не нашла поддержки ни лично у А. В. Колчака, ни в правительстве, ни в самой кадетской партии. Это объяснялось прежде всего сомнительными возможностями реальной помощи от немцев. Основанные на этих обсуждениях, высказанные еще в советское время догадки о симпатиях Колчака к «германофильскому черносотенному» крылу своего окружения[1211] до сих пор не нашли подтверждения.
Более существенным по мере нарастания военных неудач становилось тяготение к сближению с Японией. На Дальнем Востоке буржуазия изначально симпатизировала японцам, в то время как интеллигенция – американцам. Но в глазах сибирской либеральной буржуазии и кадетов Япония, символизировавшая реакцию и поддержку одиозной «атаманщины» в лице Семенова и др., была непопулярна. Лишь по мере разочарования в западных союзниках и неудач на фронте многие из них стали возлагать на нее надежды. Еще весной 1919 г. В. Н. Пепеляев, видя недостаточность помощи западных союзников, намечал пути сближения с Японией, считая, что оно «не только не обострит отношений с союзниками – наоборот, они вынуждены будут к большему вниманию» из одного опасения усиления ее влияния,[1212] т. е. предлагал сыграть на противоречиях между союзниками. В критические для фронта июльские дни 1919 г. в правительстве рассматривался проект замены подчиненных Антанте, разложившихся в тылу и симпатизировавших эсерам чехов на японцев.[1213] Этот план предлагали тот же Пепеляев и отдельные представители высшего командования во главе с генералом М. К. Дитерихсом.[1214] 7 июля управляющий МИД И. И. Сукин телеграфировал в Париж министру иностранных дел С. Д. Сазонову, ссылаясь на согласие французского генерала М. Жанена в этом вопросе, что ненадежных чехов опасно оставлять в России еще на одну зиму, и просил союзников помочь пароходами в их постепенной эвакуации (накануне французский премьер Ж. Клемансо распорядился отправить чехов на фронт, что сам Жанен признал нереальным).[1215] В телеграмме послу в Японии Крупенскому 13 июля Сукин сообщал, что Верховный правитель рассматривает возможность замены чехов на охране железной дороги японцами.[1216] Еще 2 июля Сазонов извещал Сукина, что союзнический «Совет пяти» обратился к Японии и США с предложением взять на себя охрану магистрали.[1217] Обе страны, однако, уклонились под разными предлогами. В частности, японское правительство, по свидетельству Пепеляева, в полученном 26 июля ответе любезно сообщало о невозможности выделить воинские части к западу от Байкала, ибо это не встретит поддержки у общественного мнения страны…[1218]
После разгрома колчаковской армии и падения Омска союзные правительства практически прекратили всякую помощь, а правительство США в декабре 1919 г. заявило об этом официально.[1219]
Глава 13. В поисках народной поддержки
В экономической и социальной политике правительства А. В. Колчака, в противоположность «общей» политике, четко прослеживалась либеральная идеология, причем с явным поворотом от прежнего кадетского неолиберализма к классическому либерализму. Образцом может служить статья одного из ведущих идеологов белой и кадетской Сибири В. А. Жардецкого под названием «Индивидуализм или социализм?».[1220] В ней блестящий оратор и публицист дает развернутое историческое обоснование преимуществ капитализма: «Девятнадцатый век был временем могучего цветения личного начала…, царством личной самодеятельности, был веком личного почина творчества, ответственности за себя», определил и защитил законодательно «наименьшее вторжение государства в область внутренней жизни личности» и «принес человечеству, именно вследствие торжества глубоко производительного личного начала, высшие формы солидарности… в развитии великих государств-наций». Одновременно, отмечал автор, развитие капитализма привело к экономической интеграции, «явлению связанности отдельных национальных хозяйств в могучий международный оборот», дало импульс прогрессу техники, концентрации производства и в итоге способствовало росту национальных богатств.
Идеи же социализма Жардецкий оценивал как «великий парадокс XIX века», «веру убогих», поскольку имущественное уравнение лишает человека стимула к производительной работе. Понятие «научный социализм» он аттестовал как лишенное смысла и сатирически приравнивал его к выражениям типа «мудрый идиот» и «красноречивый немой». Жардецкий напоминал, что именно развитие капитализма породило избыток доходов государства, сделавший возможным социальную помощь правительств обездоленным; социалисты же увидели в этом «начало конца индивидуалистического общества» и стали пропагандировать уравнительно-распределительный строй, который он называл «раем запуганного бездельника».
Далее автор отмечал, что мировая война расшатала все ценности и породила временное вынужденное государственное регулирование хозяйственной деятельности. Но в обстановке прогрессирующей разрухи увлечение социалистическими идеями, по словам Жардецкого, «угрожает расколотить надолго остатки хозяйственной системы», образец чего, по его мнению, дал доведенный до абсурда большевистский эксперимент «военного коммунизма»: «Счастье улыбнулось павиану, и теперь он – большевик». «Павианский опыт социализма», как язвительно называл его Жардецкий, лишь углубил разруху. И он считал необходимым и закономерным возвращение капитализма «на круги своя», пророча: «Человечество, как феникс из пепла, будет воздвигнуто в новой красоте силами человека, самодеятельной личности, творческой, смелой, отвечающей за себя, свободной и обеспеченной в своей свободе законом и устройством государства».
Здесь четко прослеживается типичное для либеральной идеологии отождествление капиталистического уклада с личной инициативой и личной ответственностью. В другой передовице «Сибирской речи» провозглашался лозунг: «Индивидуалистическое общество – положительная реальность, которая противостоит и должно быть противопоставлено вымыслам социализма».[1221]
В вопросе о собственности правительство поддерживало кадетские установки на возврат национализированных большевиками частных промышленных и торговых предприятий и банков прежним владельцам, осуществленный еще демократическим Временным Сибирским правительством. В декабре 1918 г. было отменено постановление Сибирского правительства о государственном регулировании хлебной, мясной и масляной торговли и разрешена свободная торговля ими «по вольным ценам» (госмонополия на сахар и спиртное была сохранена).[1222] И хотя перечисленные продукты после этого подорожали, но зато перестали быть дефицитом для голодных очередей (как и после «либерализации цен» 1992 года).
Историки отмечали, что экономическая политика правительства А. В. Колчака была существенно либеральнее по сравнению с политикой А. И. Деникина: на Юге России значительно позднее (в июле 1919 г.) была восстановлена свобода торговли, а отдельные товарные монополии сохранялись и позже.