. На проведенном в Ташкенте 15–20 октября 1943 г. первом курултае улемов Средней Азии и Казахстана было принято обращение к верующим мусульманам Крыма, в котором говорилось, что нацисты поставили своей целью осквернить мусульманские святыни, а также считают «восточные, мусульманские народы – обезьянами». Обращение утверждало о ликвидации оккупантами «национальной самостоятельности крымских мусульман» и об их издевательствах над мусульманскими «бытовыми обычаями и религией». Возможности протестантских религиозных центров были использованы при борьбе с уклонением баптистов и евангелистов, проживавших на освобожденной территории СССР, от военной службы. В декабре 1943 г. НКГБ СССР распространил среди протестантов патриотическое обращение «по военному вопросу» от имени «Всесоюзного совета евангельских христиан и баптистов» (ВСЕХБ)[1408].
Несмотря на существенное улучшение положения РПЦ и других конфессий, изменения в советской религиозной политике в целом носили пропагандистский характер. 26 ноября 1943 г. СНК СССР издал постановление «О порядке открытия церквей», согласно которому решение об открытии каждого конкретного храма должно было рассматриваться совнаркомами республик и облкрайисполкомами, а затем утверждаться в Совете по делам РПЦ. В то же время отказ в открытии храма утверждался гораздо проще – на месте[1409]. Совет по делам РПЦ руководствовался прямым указанием В.М. Молотова, данным осенью 1943 г.: «Пока не следует давать никаких разрешений на открытие церквей… Открыть церкви в некоторых местах придется, но нужно будет сдерживать решение этого вопроса Правительством»[1410]. В итоге из поступивших в 1944–1945 гг. в Совет по делам РПЦ 5770 ходатайств об открытии храмов было удовлетворено только 414[1411], то есть 7,2 %.
На территории, освобожденной от оккупации, «религиозное возрождение» представляло серьезную проблему для советской власти[1412], в связи с чем было принято решение проводить религиозную политику в освобожденных регионах с осторожностью. Так, например, в Курске почти все открытые во время оккупации церкви продолжали работать и после освобождения[1413]. В первое время не подвергались преследованиям и некоторые церковные сепаратисты. Так, архиепископ Феофил (Булдовский) после освобождения Харькова в августе 1943 г. получил просьбу от советского командования «управлять приходами, которые освобождены и которые будут освобождаться постепенно». Тем не менее власти сразу же начали проверку деятельности сепаратистов, особенно тех, среди которых бытовали националистические устремления[1414]. В ноябре 1943 г. Феофил был арестован НКГБ и позднее скончался в тюрьме.
Восприятие германскими властями перемен в советской религиозной политике в целом соответствовало тому, что говорила о ней нацистская пропаганда. Оккупанты сделали вывод, что «нельзя поверить в эволюцию» советской власти, а «все уступки в сторону Церкви со стороны большевистского государства поэтому являются временной концессией, которая позднее будет отменена»[1415]. Аналогичным образом была воспринята новая религиозная политика СССР многими представителями русской эмиграции, включая руководство и рядовых клириков РПЦЗ[1416], а также в католической церкви[1417]. Хотя такие выводы во многом соответствовали действительности, они не могли умалить того воздействия, который произвела реформа советской политики на настроения верующих в тылу СССР и на оккупированной территории.
Эффективность советской религиозной политики на оккупированной территории СССР была высокой. В результате совместных действий советских пропагандистов и иерархов Церкви с 1943 г. доля сторонников Московской патриархии среди клира оккупированных областей постоянно росла. Многие сельские священники, в частности в Белоруссии, стали согласовывать свои действия с партизанами[1418], а храмы превратились в центры русского национального самосознания, проявления патриотических чувств. Вокруг них сплотилась значительная часть населения[1419]. Так, по данным советских партизан, в Пинской области духовенство в начале войны «оказывало… услуги немцам». Однако после того как партизаны провели разъяснительную работу и доказали священникам, что, «помогая немцам, они изменяют своему народу, родине и в этом случае не могут быть попами, а только предателями своего народа», священники «начали работать против немцев в пользу партизан». В частности, они проводили молебны за партизан, выведывали на исповеди у коллаборационистов их настроения, зачитывали послания иерархов РПЦ[1420]. Даже некие «русские националисты», пропагандировавшие борьбу «против большевиков и немцев», в своих листовках, распространенных на оккупированной территории СССР, признавали, что «Советы… провозгласили религиозную свободу»[1421].
В то же время масштабность советской религиозной политики была не очень широкой – она касалась в основном пропагандистской сферы и легализации отношений между государством и конфессиями. Реальное улучшение положения религиозных организаций коснулось отдельных сфер их деятельности (восстановление духовных семинарий, религиозных изданий и т. п.), но не было широким на «низовом уровне», так как количество открытых храмов было небольшим. На оккупированной территории советская религиозная политика заключалась в основном в широкой патриотической пропаганде, которая велась от имени конфессий. Вариативность советской политики проявилась в том, что политика на освобожденной территории СССР, где значительными были последствия «религиозного возрождения», отличалась от политики в тыловых регионах страны.
§ 4. «Добровольно-принудительная» мобилизация: национальный фактор в военном коллаборационизме – РОА и «легионы»
К началу 1943 г. численность подразделений вермахта, укомплектованных представителями народов СССР (с августа 1942 г. они получили наименование «восточные войска»), составляла 130–150 тыс. чел.[1422] Кроме того, продолжали активно функционировать местные «службы охраны порядка». В январе 1943 г. в ОКХ было создано «Управление восточных войск» во главе с генерал-лейтенантом Х. Хельмигом[1423]. Состав этих вооруженных формирований был определен следующим образом: «Сумма всех входящих в немецкую армию и в добровольческие боевые соединения русских добровольцев обозначается как «Русская освободительная армия», украинцы составляют «Украинскую освободительную армию», представители тюркских народов составляют «грузинские, азербайджанские, армянские, туркестанские, северокавказские[1424], волжско-татарские легионы», казаки составляют отряды донских, кубанских, терских и т. д. казаков»[1425].
В начале 1943 г. в связи с ухудшением положения на фронте и истощением людских ресурсов Германии нацистские власти приняли решение о форсировании «добровольно-принудительной» мобилизации населения оккупированной территории СССР, которая была начата с регистрации мужчин в возрасте от 14–18 до 45–60 лет. Затем была объявлена мобилизация в полицейские и «охранные части» под угрозой подвергнуться расправе как «партизан» и спровоцировать репрессии в отношении своей семьи. Сначала эти меры были приняты в прифронтовой полосе, а затем мобилизация на военную службу или трудовую повинность была объявлена во всех остальных оккупированных областях[1426].
Цель германской пропаганды, направленной на мотивацию представителей населения оккупированной территории СССР к вступлению в «восточные формирования», «охранные части» или полицию, заключалась в том, чтобы сделать из них «надежных союзников Германии, которые были бы кровно заинтересованы в исходе борьбы и вооружены против большевистской пропаганды». Для мотивации «добровольцев» всех национальностей использовалась прежде всего антисоветская пропаганда. Оккупанты также пытались внушить гражданам Советского Союза, что они должны искупить свою «вину» перед человечеством, «смыть позор большевизма». Русских «добровольцев» уверяли, что война именно на стороне Германии, а не СССР, является «Отечественной Освободительной войной», которая «несет русскому народу и его Родине национальное возрождение и освобождение от сталинского ига»[1427]. Нацистская пропаганда в Прибалтике утверждала, что «многие тысячи… [ее] лучших сынов уже сражаются плечом к плечу с немецкими солдатами и их союзниками на фронте, который защищает Европу от разрушения»[1428]. В Латвии с целью сделать службу в коллаборационистских формированиях более привлекательной германские власти придали местному «легиону» «национальные» черты, в том числе «разрешали петь латышский национальный гимн, вывешивать латышский флаг вместе с немецким»[1429]. С пропагандистскими целями рижское радио выпускало передачу «Латышский солдатский час», а в местной прессе публиковались сведения о награждении латышских добровольцев гитлеровским Железным крестом. Представителей тюркских, кавказских и других «азиатских» народов призывали продолжить дело предков, которые «терпели страдания от колониального гнета Царской империи и вели постоянную самоотверженную святую борьбу за вашу национальную свободу, независимость и веру»