[1913]. По мнению В.Н. Якунина, это постановление явилось следствием возобновления антирелигиозных усилий[1914]. По мнению Т.А. Чумаченко, постановление не было антирелигиозным, так как руководство страны лишь хотело «подчеркнуть свою приверженность учению марксизма»[1915]. Очевидно, верны оба этих вывода. Хотя постановление не было направлено на усиление антирелигиозной пропаганды, она не была отброшена, а лишь замаскирована «научно-просветительской». Этот вывод подтверждается тем, что в тезисах УПиА ЦК ВКП(б), изданных в 1944 г., была признана необходимость «осторожного и вдумчивого подхода к делу антирелигиозной пропаганды» – в основном через распространение естественно-научных знаний. Были подвергнуты критике местные власти, которые чрезмерно увлеклись политической реабилитацией религии (вплоть до признания «благородного лица, репутации», «приукрашивания передовой роли» РПЦ и даже отрицания того, что «большевики являются безбожниками»). Таким образом, все перемены в религиозной политике СССР были сугубо утилитарными, что было подытожено в докладной записке УПиА, представленной на имя А.А. Жданова: «Церковь объединяет еще в своих рядах большие массы верующих, десятки миллионов людей. Для нас вовсе не безразлично, в каком направлении церковь будет на них влиять… использовать религиозные настроения верующих – в дружественном советской власти или во враждебном»[1916].
Поворот советского руководства в религиозной политике и заключение «конкордата» с РПЦ и другими конфессиями значительная часть населения СССР оценивала положительно. После опубликования в советской печати материалов о Поместном соборе РПЦ в феврале 1945 г. были отмечены такие высказывания: «Хорошо, что исчезает нетерпимое отношение к Богу»; «Теперь можно коммунистам беспрепятственно ходить в церковь, молиться Богу, крестить детей и венчаться». Среди студентов МГУ ходили слухи, что в университете будет создан факультет богословия. В то же время бытовали и отрицательные оценки происходящего: поддержка РПЦ расценивалась как некая хитрость со стороны государства, высказывались мнения, что правительство пошло навстречу Церкви под давлением Великобритании и США. Некоторые люди считали, что совершается ошибка, так как Церковь могла начать сама влиять на политику государства и оказывать чрезмерное воздействие на население. Часть граждан не понимала причин изменений в религиозной политике, считая их «провокацией», или высказывала надежду, что союз государства с Церковью заключен только на период войны. Бытовали и такие оригинальные суждения: «Церкви открыли потому, что они дают большой доход государству»[1917].
Таким образом, в заключительный период войны масштабность и вариативность германской религиозной политики были небольшими. Оккупационные власти не приняли значимых мер в этой сфере и не смогли вновь мобилизовать религиозные настроения населения оккупированной территории СССР в свою пользу. Эффективность германской политики, соответственно, была низкой.
Масштабность советской религиозной политики была многократно расширена. В заключительный период войны развернулось сотрудничество советских властей с конфессиями – в первую очередь с РПЦ – в сфере ресоветизации освобожденных территорий. Вариативность политики проявилась в дифференциации форм взаимодействия с разными конфессиями, причем не только с теми, которые были настроены лояльно к советской власти. В частности, руководство СССР искало возможность наладить сотрудничество с УГКЦ, антисоветская настроенность которой ярко проявилась в годы войны, а также не форсировало антикатолическую пропаганду.
Эффективность советской религиозной политики была в целом высокой. Ее положительные стороны обеспечили мобилизацию просоветских настроений православного клира и верующих на оккупированной и освобожденной территории СССР. Однако послабления в сторону религиозных институтов имели жесткие пределы, а функции этих институтов стали противоречивыми. Развитие государственно-церковных отношений в СССР в последующем показало, что никакого реального потепления по отношению к религии со стороны советской власти не произошло и все изменения в политике, происшедшие во время войны, были продиктованы лишь стремлением государства использовать религиозные институты в собственных интересах.
§ 4. «Красную Армию встречали с радостью»: этнополитические последствия германской оккупации
Заключительный период оккупации характеризовался окончательным разочарованием населения оккупированной территории СССР в германской власти. В Латвии повсеместно распростанилось мнение, что оккупационные власти для нее «ничего не сделали, и вместо самостоятельной она стала восточной провинцией Германии»[1918]. Массовая мобилизация в этом регионе потерпела провал: так, в восточной части Латвии на призывные пункты явились только 15 % призывников[1919]. В Эстонии было выявлено широко распространенное отрицательное отношение к германским властям – и в городах, и в сельской местности. Не помогло и создание прогерманских организаций, к которым эстонское население «отнеслось сдержанно»[1920]. Крымско-татарские национальные деятели в начале 1944 г. строили планы, более принимавшие в расчет поражение Германии, чем ее победу[1921].
В то же время германская политика запугивания населения оккупированной территории СССР местью со стороны советской власти смогла оказать некоторое воздействие – в первую очередь в западных регионах страны[1922], а также на родственников коллаборационистов, ушедших с оккупантами[1923], и перемещенных лиц, находившихся в рейхе. Однако попытки германских властей осуществить массовый «добровольно-принудительный» увод населения оккупированной территории на запад практически провалились. В Пскове уже со второй половины 1943 г. население пряталось от увода в погребах, подвалах, землянках[1924], в Риге значительная часть горожан при отходе вермахта скрылась в подвалах и на чердаках, ушла в лес и на хутора[1925].
В заключительный период войны на оккупированной территории усилились просоветские настроения. Этому способствовали и военные достижения, и национальная политика СССР, эффективность которой признавали сами германские власти[1926]. Воздействие советской политики проявилось в восприятии русским населением войны против нацистской Германии как битвы «за русскую родину, за независимость, свободу русского народа»[1927], а также в положительном восприятии возвращения атрибутов «великодержавия»[1928]. В восточной и центральной части Белоруссии, по сообщению Военного совета 1-го Прибалтийского фронта, «Красную Армию встречали с радостью». Местное население, как только уходили немцы, начинало «вылавливать полицейских и передавать их частям Красной Армии или расправляться с ними самосудом». Вступление советских войск приветствовало городское население Западной Белоруссии, которому оккупанты «принесли больше горя и страданий, чем сельскому»[1929]. В определенной мере просоветские настроения проявились среди городского населения Западной Украины. Так, некоторые жители Львова при вступлении Красной армии «активно помогали» ей, а те, «кто был на стороне немцев… убежали еще до [ее] прихода»[1930]. Среди некоторых представителей западноукраинской интеллигенции была еще жива приверженность идеям «галицких русофилов» XIX – начала XX в. Ситуация в Закарпатье была в значительной степени «прорусской» и просоветской. Здесь практически не было антисоветских акций, и население не оказывало поддержки украинским националистам, приходившим из Галиции[1931]. Определенные просоветские настроения бытовали в Латвии. По данным политуправления 3-го Прибалтийского фронта, «основная масса населения Риги встретила части Красной Армии тепло и радушно» (в докладной записке на имя А.С. Щербакова приводилась масса примеров такого отношения)[1932]. В Эстонии просоветские настроения разделяла часть крестьянства[1933]. В заключительный период оккупации в Прибалтике активизировалась деятельность советских партизан. По советским данным, в Латвии 3–4 тыс. чел. из числа местного населения стали помогать советским партизанам, которым удалось привлечь на свою сторону даже некоторых представителей несоветского сопротивления и «легионеров» вермахта[1934]. К апрелю 1944 г. абвер отмечал усиление советского партизанского движения в Эстонии, в том числе вовлечение в эту деятельность учительской интеллигенции и духовенства[1935].
Однако в целом на западных территориях СССР сопротивление населения оккупантам вплоть до конца оккупации было слабым. В Западной Белоруссии оно носило в большинстве случаев пассивный характер и выражалось в затяжке уплаты натуральных и денежных налогов, уклонении от участия в деятельности созданных германскими властями организаций, в том числе БЦР и «Союза борьбы против большевизма», а также отбывания трудовой повинности и выезда на работу в Германию