[1936]. Несоветское сопротивление в Прибалтике проявлялось в основном в уклонении сельского населения от выполнения норм производства сельхозпродукции[1937]. Несоветские антигерманские организации значимой деятельности не осуществляли, хотя в Риге были проведены в январе 1944 г. литовско-латвийская, в апреле 1944 г. – две всебалтийские конференции по сопротивлению[1938]. Удар по сопротивлению нанес арест лидеров «Латвийского центрального совета» и их депортация в Германию осенью 1944 г.[1939] «Верховный комитет освобождения Литвы» фактически бездействовал[1940]. В июне 1944 г. в Эстонии был создан «Национальный комитет Эстонской республики», который поставил своей целью создание временного правительства в период между отступлением вермахта и приходом советских войск. 18 сентября того же года эстонский политический деятель Ю. Улуотс и его соратники предприняли попытку провозглашения независимости Эстонии, для чего было создано «правительство» во главе с О. Тийфом[1941]. Эта деятельность была прекращена вступлением 22 сентября 1944 г. в Таллин Эстонского стрелкового корпуса РККА[1942], после чего Улуотс и другие деятели бежали в Швецию[1943]. Эффективности несоветского сопротивления в Прибалтике мешало отсутствие организованного центра и единой политической линии. Одни национальные деятели призывали «срывать мобилизацию и госпоставки», другие, наоборот, «идти в легионы», которые якобы должны были стать «ядром будущей национальной армии». Впоследствии некоторые жители Прибалтики оправдывали свое бездействие тем, что они были не вооружены[1944].
Сравнение эффективности советской и германской национальной политики, реализованной на оккупированной территории СССР в течение всего периода войны, можно осуществить по нескольким аспектам, из которых одним из наиболее показательных является анализ численности военных коллаборационистов – представителей народов Советского Союза. Оценка ее у разных исследователей существенно отличается – от 77 тыс.[1945] до 750–800 тыс.[1946], 1 млн[1947], около 1,2 млн[1948], 1,5 млн чел.[1949], что обусловлено как недостатком источников, так и разными подходами к включению в число военных коллаборационистов полиции, «хиви» и пр. По нашему мнению, наиболее близкой к реалиям оценкой численности коллаборационистов в составе вермахта являются данные, полученные Б. Мюллер-Гиллебрандом, – 500 тыс. чел.[1950] Кроме того, на оккупированной территории СССР к маю 1943 г. в полиции состояли до 370 тыс. чел.[1951]
Таким образом, если принять за основу численность вооруженных коллаборационистов из числа граждан СССР в 870 тыс. чел., то она составляла менее 1 % от численности советских граждан, оказавшихся на оккупированной территории (84,85 млн чел. гражданского населения[1952] и 1,84 млн оставшихся в живых советских военнопленных[1953]), или 2,8 % от числа граждан СССР, призванных за годы войны в Красную армию (31 млн чел.[1954]), и было меньше численности советских партизан (1 млн чел.[1955]).
Показательным также является сравнение численности представителей попавших под оккупацию национальностей, воевавших в рядах Красной армии и в коллаборационистских формированиях. Численность русских военнослужащих Красной армии составляла до 20,3 млн чел., украинцев – 5,5 млн чел., белорусов – 1,3 млн чел.[1956] В коллаборационистских формированиях русские составляли оценочно до 300 тыс. чел. (1,5 % от численности русских в РККА), украинцы – до 250 тыс. чел. (4,5 %), белорусы – до 70 тыс. чел. (5,7 %)[1957]. Таким образом, нацистская политика мобилизации русского, украинского и белорусского населения оккупированной территории СССР потерпела провал.
В рядах Красной армии сражались не менее 126 тыс. литовцев[1958], 94 тыс. латышей[1959] и 70 тыс. эстонцев[1960]. В составе коллаборационистских формирований численность литовцев составляла, по разным оценкам, от 36,8 тыс. до 50 тыс. чел. (от 29,2 до 39,7 % от численности в РККА), латышей – от 104 тыс. до 150 тыс. чел. (от 115,6 до 166,7 %), эстонцев – от 10 тыс. до 90 тыс. чел. (от 14,3 до 128,6 %)[1961]. Таким образом, масштаб мобилизации германскими властями коллаборационистов в Литве был в 2–3 раза меньше, чем уровень призыва в Красную армию, а в Латвии и Эстонии был сравним с ним. В то же время если боевые заслуги прибалтийских формирований Красной армии (в первую очередь 16-й литовской стрелковой дивизии, 130-го латышского и 8-го эстонского стрелкового корпусов), принимавших активное участие в войне, включая освобождение Прибалтики, широко известны, то боеспособность и военная эффективность прибалтийских коллаборационистских формирований была низкой, а их участие в боевых действиях на фронте крайне ограниченным.
Мотивация к коллаборационизму среди населения оккупированной территории СССР в основном имела психологические причины – стремление выжить, защитить себя и спасти свои семьи, получить экономические выгоды, отомстить большевистской власти за причиненные обиды. Основная масса вовлеченных в коллаборационизм советских военнопленных сделала свой выбор под давлением тяжелых обстоятельств. «Национальные» мотивы были присущи главным образом только лидерам коллаборационистского движения. Например, И.Н. Кононов, не понимая реальных целей нацистской политики по отношению к России, решил, что сможет сформировать ядро «антисоветской русской армии», после чего к нему присоединятся «миллионы его страдающих от большевизма соотечественников»[1962]. Несомненно, большую роль сыграли национальные мотивы в развитии коллаборационизма среди «нерусских» народов оккупированной территории – особенно в Прибалтике, на Западной Украине и в Крыму.
В целом роль коллаборационистов из числа представителей народов СССР на всем протяжении войны с политической и военной точки зрения была незначительной. Поэтому нет оснований для утверждений о наличии широкого антисоветского «освободительного движения народов России» или «антисталинской революции». В свою очередь, советские власти смогли развернуть на оккупированной территории страны значительное партизанское движение. Среди советских партизан Украины представители титульной нации составляли 59 %[1963], в Белоруссии – 71 %[1964]. В Прибалтике представители титульных наций среди советских партизан также составляли подавляющее большинство[1965] (всего в Прибалтике в годы войны действовали до 23 тыс. партизан[1966]).
Во-вторых, сравнение эффективности советской и германской политики можно выяснить через оценку того, насколько они повлияли на развитие на оккупированной и освобожденной территории просоветских и прогерманских настроений соответственно. «Прогерманские» настроения в основном были выявлены в бытовых аспектах: в частности, некоторые молодые женщины Эстонии были «восхищены» поведением немцев, их «культурностью», «вежливостью», тем, что они «делали хорошие подарки»[1967]. Высказывания представителей русского населения об ожидании возвращения оккупантов (например, «Я эту власть ненавижу, я ожидаю немцев, мне при немцах жилось в несколько раз лучше»[1968]) были обусловлены скорее обидами на советскую власть, а не действительным тяготением к Германии. Прогерманские настроения в тылу СССР бытовали в основном среди представителей депортированных народов и других ссыльных[1969], что также было инспирировано обидой на советскую власть. Уже в годы войны эти настроения сменились на ожидание помощи от Великобритании и США.
Воздействие германской политики проявилось в усилении национальной розни на освобожденной территории СССР. Особенно тяжелым был украинско-польский конфликт. В результате геноцида польского населения, осуществленного ОУН-УПА, было уничтожено от 20 тыс. до 40 тыс. чел.[1970] Взаимная резня достигла таких пределов, что глава УГКЦ митрополит А. Шептицкий и польские епископы были вынуждены издавать пастырские письма, призывая к миру между украинцами и поляками[1971]. Перед вступлением Красной армии на Западную Украину УПА усилила нападения на польские села