Константин КрыловНация как субъект конфликта
Разговоры о «русском национализме», ведущиеся вот уже лет десять, все более напоминают известную пьесу «В ожидании Годо»: это разговоры в отсутствие главного героя, появления которого не все желают, но все ждут.
При этом его блистательное отсутствие кажется необъяснимым: вроде бы все необходимые и достаточные причины для появления у русского национализма, как ни крути, имеются. В идеологах и организаторах, желающих объяснить русским, кто виноват в их бедах, тоже нет недостатка. Все нужные слова на эту тему сказаны, книжки написаны. Тем не менее факт остается фактом: русского национализма — ни как массового движения, ни даже как массового настроения — не существует. Есть недовольство, есть национальная обида, есть фрустрация и унижение. Есть националисты. Национализма — нет, и, кажется, в ближайшее время его появления не предвидится.
Трактовать этот факт можно, конечно, по-разному. В основном в этом преуспели теоретики «русской идеи»: пребывая на вынужденном досуге, они изощряются в изобретении причин, почему именно они остались не у дел. Чаще всего они приходят к неутешительным выводам относительно глубоко въевшегося в поры нации рабского духа, а также успешности действий врагов, парализовавших национальное сознание при помощи телевизора, печатного станка или даже неведомого «психотропного оружия».
Издеваться над этим грешно: в конце концов, ситуация и в самом деле непонятна. Впрочем, так было и раньше: начиная с провала славянофильских попыток «дать русским людям понятие о национальности» и до сего дня отсутствие внятного национального движения русского народа кажется по меньшей мере странным.
При этом попыток внятного анализа ситуации нет и не предвидится: заинтересованные стороны заинтересованы в невнятице, а у незаинтересованных, похоже, есть дела поважнее. Скажем уж честно: русские — непопулярный объект научных штудий. Изучать «немецкое национальное самосознание» сложно, но очень интересно: в конце концов, «немецким духом» занимались Гердер и Фихте. Исследовать какое-нибудь маленькое африканское племя хлопотно и скучно, зато удобно: небольшой, хорошо описуемый объект плюс бьющая в глаза экзотика, всегда готовая скрыть натяжки и передержки. Русские же — ни то ни се: нам, с нашим цыганским счастьем, повезло угодить ровнехонько в провал между «интересными» и «удобоизучаемыми» случаями. Как бы то ни было, заграница нам не поможет: в этом смысле мы обречены на самопознание.
Как ни странно, «общих мест» о нациях и национализме в научном обиходе не так уж и много.
Почти все исследователи сходятся на том, что национализм — сравнительно недавнее явление, появившееся не ранее XVIII или, в крайнем случае, XVII века. Большинство склонно относить к этому же времени и появление «наций». Где именно они завелись раньше, непонятно (называют разные места, включая Латинскую Америку), но считается, что существуют по крайней мере две модели нации: французская «гражданская», связанная с идеями Просвещения и трактующая нацию как «сообщество граждан» с одинаковыми правами, и немецкая «этнокультурная», связанная с Романтизмом и понимающая «народ» как «органическое единство духа» (что бы эти слова ни означали), опирающееся на общность языка и культуры. Упрощенные и опошленные варианты этих двух идей в дальнейшем были попользованы всеми прочими националистическими движениями. Каковые, впрочем, имели очень разные цели — начиная от объединения разделенных государств (как то было в 1848 году, когда в Европе бушевала «весна народов») и кончая так называемой «деколонизацией».
Вот, пожалуй, и все. Об остальном идут нескончаемые споры — кроме, пожалуй, одного методологически важного момента.
Не погрешая против истины, можно сказать, что история изучения наций делится на два этапа, которые хочется назвать «реалистическим» и «номиналистическим». Первый период длился где-то до середины прошлого столетия. Это было время наивной уверенности в том, что «нация» — вполне реальная вещь, определяемая через свои атрибуты, например, такие как язык, культура, занимаемая территория и ряд так называемых «национальных особенностей». Памятником тем временам была известная «бромлеевская» дефиниция, честно перечисляющая «все главное», что должно быть у уважающей себя нации. Однако в то время как советские студенты заучивали про «историческую общность людей, складывающуюся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, особенностей культуры и характера», свободный мир предался безудержному номинализму.
Кьеркегор где-то сказал про лекции Гегеля о доказательстве бытия Божьего так: «Попытка доказать существование того, кто находится прямо перед тобой, есть оскорбление, ибо это попытка поднять на смех». Еще большим оскорблением является, очевидно, попытка доказать несуществование того, что находится перед самым нашим носом. Книга номер один в списках современной литературы по вопросам национализма — знаменитый трактат Бенедикта Андерсона — называется «Воображаемые сообщества». При этом слово «воображаемые» (imagine) здесь нужно понимать без экивоков: «воображаемое» есть «плод воображения», никак иначе. Поэтому так называемый «примордиализм» в современной этнологии (то есть, попросту, гипотеза о том, что нации могут существовать «на самом деле», без чьих-то конструирующих усилий) в настоящий момент стал неким жупелом:, почти никто из серьезных исследователей вопроса в открытую не признает себя «примордиалистом» зато все в хвост и в гриву костерят друг друга за проявления такового.
Однако смутное ощущение, что за «нациями» все-таки стоит какая-то реальность, никуда не девается. Для удовлетворения этого чувства исследователи национализма стараются разделять «национальную» и «этническую» проблематику. Под «этническое» подверстывается мутный конгломерат расовых, географических, культурных и иных факторов, с тщательным отделением всего этого от собственно «национальной» проблематики.
До недавнего времени существовало даже своего рода разделение труда: этнические явления изучались социологами и антропологами (с 60-х), а нации — историками и политологами. Можно сказать так, что «этнос» рассматривался (а в общем-то и сейчас рассматривается) как внеисторический субстрат, связанный с идеей существования «неисторических» («первобытных») народов — то есть как некая материальная противоположность «нации». И только наглядная демонстрация того, что какие-нибудь «ибо» или «йоруба» могут неожиданно ввязаться в историю (например, взять в руки автоматы), способствовала слиянию этих двух направлений исследования.
Так или иначе, необходимо объяснить себе и другим, каким образом «этнос» (объект реальный и относительно невинный) вдруг начинает «воображать о себе». Логично увидеть в этом заговор каких-нибудь закулисных махинаторов. В последнее время в моду все больше входит инструменталистский («этнополитический») подход, трактующий национализм как результат манипулирования со стороны «этнических предпринимателей» или «иностранных агентов», разжигающих и затем эксплуатирующих национальные чувства — или, лучше сказать, злокозненно выдающие все то, что получилось разжечь, за «национальные чувства». В таком случае «нация» — это всего лишь еще одно порождение глупости одних и подлости других, и остается только выяснить, как именно эти два универсальных начала зацепляются друг за друга, чтобы породить именно нацию — а не, скажем, секту.
Основное уязвимое место подобных воззрений хорошо видно. «Этническое предпринимательство» (и вообще заговоры) существует, но сводить к нему абсолютно все было бы излишне самонадеянно: в конце концов, как справедливо замечал Энтони Смит, «невозможно создать нацию из ничего». Конструктивистские подходы систематически упускают из вида материю своих конструкций: для того чтобы строить, все-таки нужны камни — причем обычная интеллигентская отмазка «когда б вы знали, из какого сора» в данном случае выглядит особенно нелепо: из сушеного кизяка не сложить даже приличную сараюшку, «тем более дом пятиэтажный».
Тем не менее специалисты — с упорством, достойным лучшего применения, — предполагают наиболее вероятной материей для национального строительства именно кизяк.
Так, вышеупомянутый Андерсон объясняет появление национализма на исторической сцене экономическими интересами европейских книготорговцев, затурканностью креольских чиновников, кадровыми потребностями колониальных администраций и еще кой-какими обстоятельствами того же достоинства. Не менее популярный Эрнст Геллнер (автор знаменитого афоризма «Не нации создают национализм, а национализм создает нации») в своих трудах трактует «национализм» как одно из средств перехода от аграрного к индустриальному обществу, которое-де больше не может себе позволить лингвистическую и культурную чересполосицу и ликвидирует ее посредством националистической уравниловки, особливо в виде системы среднего и высшего образования. Ведущий английский специалист по тому же вопросу — Эрик Хобсбаум (автор сочного оксюморона «изобретение традиции») — в своем сочинении «Нации и национализм после 1780 года», используя известную марксистскую конструкцию «базис/надстройка», трактует «национализм» как «гражданскую религию», поддерживаемую и эксплуатируемую власть имущими в качестве очередного опиума for the people by the people. Иные также усматривают причины появления наций в увеличении налоговых сборов в середине XIX века (недовольные этим народы начали из вредности называть себя «нациями»), в моде на немецкий романтизм (идею «нации» случайно импортировали вместе с Гердером) et cetera. Так что весьма логичным на фоне всего этого безобразия является «тишковское» предложение Брубейкера не использовать вовсе понятия «нации» в качестве легитимной категории научного анализа, а говорить о наблюдаемых вещах — например, о «националистическом» полит-активизме, о «национализирующихся государствах» и прочих сущностях, «данных нам в ощущениях».