День рождения выпал на пятницу, и начальник решил, что после работы мы всем отделом пойдем выпить. День был кошмарный. На работе мало кто вообще знал, что у меня праздник, что в других обстоятельствах меня бы нисколько не расстроило, но я провела столько времени, рассказывая коллегам о своей жизни в мельчайших, откровенных подробностях, что любой здесь должен был знать меня гораздо лучше, чем следовало бы. Конечно, с моей стороны это была только поза, в лучшем случае, фальшивая близость. Сиди я молча за своим столом, они бы узнали меня настоящую куда лучше. Друзья звонили с поздравлениями из Кембриджа, и Беркли, и Нью-Йорка (мой бывший, Стоун, забыл, что у меня день рождения, но позвонил, чтобы сообщить, что он под кислотой переспал с Руби и надеялся, что я его прощу), а вот в Далласе единственным человеком, который потрудился со мной связаться в тот день, оказалась моя мама. И почему обстоятельства постоянно складываются так, будто судьба намекает мне, что мама – единственный на земле человек, который меня любит?
Я провела весь день в офисе, не отрываясь от рабочего стола, и меня окончательно добило, что даже когда я разревелась, никто не спросил, что случилось. Наверное, все решили, что это не их дело.
В конце дня, когда весь отдел пришел за мной, чтобы отвести в Louie’s, мне стало полегче. Пару часов в баре, пиво с бурбоном, джин с тоником, время от времени шоты текила-лайм-соль с чинзано и лимонадом – напиток за напитком, время пролетело незаметно. К тому времени, когда я вспомнила, что должна быть на вечеринке дома у кузенов, я уже на нее опаздывала, и ни у кого не было желания подвозить меня в такую даль.
«И снова проблемы с машиной», – подумала я. Но вместо того чтобы подняться и вызвать такси, я заказала еще выпить. Попросила Glenlivet[218] и сказала официанту, что можно сразу двойной, чтобы ему не пришлось лишний раз ходить туда-сюда. Мне и в голову не приходило, что пора остановиться, пока я не поднялась и не оказалось, что я запинаюсь на каждом шагу, как будто иду по дну раскачивающейся по волнам шлюпки. Я вцепилась в ближайшую стену, собралась с духом, добралась до таксофона и попыталась убедить кузена Брюса в том, что застряла в баре, никак не смогу добраться домой, и не мог бы он приехать и забрать меня. В конце концов, мы же почти ровесники. Он не может не понимать, каково это – случайно надраться перед встречей с родственниками, наверняка он не против помочь мне выпутаться из этой ситуации. В ответ он стал орать на меня: «Какого хрена ты где-то шатаешься? Твоя мама весь день горбатилась на кухне, чтобы устроить для тебя вечеринку, а ты где?»
– Ох, Брюс, – ответила я. – Брюс, я застряла. Я такая пьяная, что на ногах не стою. Мне очень стыдно. Ей не стоило так стараться ради меня. Брюс, пожалуйста, забери меня. Пожалуйста.
– Без вариантов. Сама облажалась, сама исправляй. Вызывай такси и тащи сюда свою задницу. Я же предлагал заехать за тобой раньше, а теперь уже поздно, так что давай сама.
– Брюс, мне кажется, у меня денег не хватит…
– Одолжи у кого-нибудь, только давай уже скорее приезжай, пока твоя мама не расстроилась окончательно.
Когда я ввалилась к ним в дом в 9:30 вечера, моя вечеринка уже три часа как должна была начаться, но я первым делом побежала в ванную, где меня вырвало. Мама пригласила на мой день рождения всех друзей и коллег, какие у нее были на севере Далласа, и была в ужасе.
Меня ждали куриные отбивные, праздничный торт, задувание свечей и подарки, и тост за именинницу, но из-за того, что было уже поздно, мы должны были сделать все это очень быстро. Я все время думала о том, что хочу свалить, или что хотела бы приехать пораньше, или что-нибудь еще. Мама выглядела поблекшей и несчастной. Я постоянно подходила к ней, пыталась обнять, благодарила, стараясь объяснять, что у меня депрессия и что я слишком много выпила, и с учетом этого сочетания контролировать свое поведение не в силах, но все было напрасно. Она отталкивала меня, твердила, что с нее довольно и что она поверить не может, что воспитала такого неблагодарного ребенка.
А я продолжала повторять: «Мама, мама, мне так плохо, я схожу с ума, пожалуйста, не отталкивай меня». А она говорила: «Ничем не могу тебе помочь, ты сама меня оттолкнула».
Одна половина меня думала: «На этот раз я реально проебалась», – а вторая немножко злилась на маму за то, что та потратила столько сил на то, о чем я ее не просила, да еще и поставила меня в такое положение, где я не могла не выглядеть неблагодарным ребенком. Когда гости наконец разошлись, мама осталась рыдать у бассейна, а я – на диване в зале, и Брюс сел рядом, обнял меня за плечи, а я сказала: «Мы та еще парочка, мама и я, правда?»
– Слушай, я стараюсь сохранить хоть какую-то вежливость только потому, что у тебя день рождения, но на самом деле я думаю, что ты не заслужила того, что она для тебя сделала, потому что ты реальная мудила.
– Я знаю.
Так ведь было всю жизнь: я постоянно пыталась угодить маме, но в итоге ее разочаровывала.
Брюс отвез меня домой в Оук-Лоун. Всю дорогу в «Порше» его отца мы молчали. И только когда я уже была в дверях, он крикнул в окно: «Эй, дорогая кузина, ты как, справишься?» Я ответила энергичными кивками, зашла в фойе, открыла почтовый ящик. А там вместе с каталогом L. L. Bean[219] и счетом от Lone Star Gas[220], лежали три открытки, и все от отца. От отца, с которым мы не разговаривали больше года.
Как, черт возьми, хотелось мне знать, он достал мой адрес? Как он вообще узнал, что я в Техасе? И зачем было меня бесить в день, который и так бесит?
Я прочитала открытки. Они пришли в пронумерованных конвертах, чтобы я читала их по порядку, и во всех было написано, что он продолжает меня любить, несмотря на расстояние. Все открытки были из Hallmark[221] со стишками в стиле Рода Маккуина[222], больше подошедшими бы телке из прошлого, а не дочери.
И я подумала: «Это ненормально».
Может, это становится все более и более обычным – когда семья распадается и вы становитесь друг другу чужими, может, поступок отца – исчезнуть, не оставив и следа, – это теперь вроде правила, может, это нормально, что он разыскал меня в Техасе, что не постеснялся послать мне – его «единственной малышке» – сентиментальные, романтические открытки в день рождения. Но если это значит, что отныне мы всегда будем общаться так, я отказываюсь. Даже если все семьи на свете будут похожи на нашу, если развод станет обязательным, битвы за опеку само собой разумеющимися, если все матери будут судиться с отцами и наоборот, наша семья от этого не станет нормальной. И мне не станет легче сидеть одной в Далласе, наблюдать за трехдюймовыми побегами пальметт на стене, такими громоздкими и уродливыми, что я боюсь подойти поближе и оборвать их, поэтому просто надеюсь, что они будут спокойно расти дальше и не трогать меня, иначе я сейчас отключусь от ужаса.
Но я была слишком расстроена, чтобы заснуть, слишком пьяна, чтобы дальше пить, слишком несчастна, чтобы с этим справиться, так что я вышла из дома и зашагала по Лоук-Оун-авеню быстро, уверенно, щеголяя голубыми джинсами и остроносыми ковбойскими сапогами, словно женщина, у которой есть важная миссия. Конечно, идти мне было некуда. Я была пешеходом в городе, где только чужаки и безумцы ходят пешком, но я продолжала идти, потому что сама мысль о том, что я могу куда-то идти, что мое тело может делать все, что я захочу, казалась спасением, облегчением по сравнению с тем, как паршиво я себя чувствовала.
Сама не зная зачем, я потащилась в сторону дома, где жил музыкальный критик из Morning News, идти было недалеко. Я вроде как была влюблена в Расти, и в любом случае с ним было приятно поговорить, так что я подумала, что это неплохая идея. Но когда я добралась до его симпатичного домика в традиционном новоанглийском стиле[223], рядом с которым была заправка, а напротив – Sound Warehouse, я увидела, что у него не горит свет, и джипа Suzuki тоже нигде не было видно. Я колотила, и колотила, и колотила по двери, как будто сила моего кулака, стучащего по дереву, могла магически перенести Расти домой оттуда, где он был сейчас. В конце концов, у меня был день рождения, ну или был еще час назад. День рождения, и Расти, мать его, должен был оказаться рядом, раз мне так этого захотелось.
Я билась в дверь минут десять, не меньше, не подумав о том, какой произвожу шум, и в конце концов мужчина, работавший на заправке, пришел посмотреть, в чем дело. Вместо ответа я смотрела ему в лицо, самое обычное лицо, на котором читался вопрос, почему девушка вроде меня бросается на чью-то дверь, и кроме слез мне уже ничего не оставалась.
Его лицо казалось таким добрым. Я стала кричать: «Господи! Господи! Все плохо, все так плохо!»
Он явно не знал, что делать. Он повез меня домой, и я всю дорогу плакала и говорила, что, кажется, сломалась окончательно. Он молчал, и я даже забеспокоилась, что он может пойти за мной в дом и меня изнасиловать, что я понятия не имею, кто он такой и как его зовут, но я разрыдалась перед ним, что можно истолковать как фамильярность, к которой я вовсе не стремилась. А потом до меня дошло, насколько это тупо: женщина, если она плачет на похоронах или на собственной свадьбе, может быть довольно привлекательна, но истеричная девица, которая бьется в твоей машине в припадке, с багровым, опухшим от слез лицом, с волосами, которые из-за влажности торчат во все стороны, – нет, к такой ни один парень не станет лезть.
Что правда, то правда – я вернулась домой в целости и невредимости, выхлестала еще одну бутылку шардоне и забылась беспокойным сном.
Утром я очнулась от того, что мама нависла над кроватью – похоже, я оставила дверь открытой, – а в руках у нее была какая-то бумажка, которую она требовала подписать. Что-то вроде того, что она оплатит мою учебу до конца, потому что это ее родительский долг, но на этом все. Ей пришлось прочитать это вслух, чтобы до меня дошло. Перед глазами все плыло, но когда я поняла, чего она хочет, я дотащила себя до ванной, и меня вырвало. Меня мутило и выворачивало от похмелья. Когда я по стенке добралась до кровати и рухнула обратно, то с трудом выговорила: «Прости меня».