Я пялилась на нее до тех пор, пока не поняла, что сейчас лучше подписать все, что она требует, и, может, через недельку она сама забудет. «Послушай, Элизабет, – жестко сказала она, – ты сама подтолкнула меня к крайностям. Я же все делаю, потому что люблю тебя, и праздник я устроила только для того, чтобы тебя порадовать, а ты меня ни во что не ставишь». Она заплакала. «Как ты можешь так вести себя со мной? Что я тебе сделала?»
Ох, мама. Я поднялась и попробовала обнять ее, но она меня оттолкнула.
– Нет, – сказала она. – Я не поддамся на все это. И дам тебе совет, потому что я тебя люблю и ты навсегда останешься моей дочерью. Я знаю, что ты невыносимо сложный человек, и уже давно такая, и ты за что-то обижена на меня. На твоем месте я бы осталась здесь, в Далласе, не возвращалась бы в Гарвард, зарабатывала себе на жизнь и тратила собственные деньги на психотерапевта. Тебе нравится твоя работа, и вроде бы ты всем тут нравишься, так почему бы просто здесь не остаться и взять в Гарварде перерыв? Потому что, – она задыхалась, – мне не хватит денег на то, чтобы отправить тебя и в Гарвард, и к психотерапевту, но я вижу, что годы без терапии слишком сильно сказались на тебе. Я смотрю на тебя и вижу человека, которому очень нужна помощь.
Она пошла к двери, и я бы с радостью ее остановила, но слабость была слишком сильной, и все это было слишком для раннего утра. Последнее, что она произнесла перед тем, как уйти: «Просто имей в виду, что если в конце лета ты решишь уехать из Далласа, я приму это. Но ты сама заплатишь за обратный билет, а когда ты вернешься, мы установим для тебя строгие правила поведения».
На той же неделе мне позвонила продюсер из шоу «Опра!», чтобы узнать, не согласна ли я поучаствовать в выпуске, посвященном отцам, которые бросают своих детей. Она нашла мою статью для Seventeen в разделе «Развод» читательского руководства по периодической литературе. Моя статья была довольно оптимистичной и намекала, что мы с папой смогли восстановить отношения. С тех пор много разных вещей доказали, что мы с отцом обречены на то, чтобы никогда не примириться друг с другом. Зачем тащиться на ТВ и рассказывать о безобразных сторонах нашего мира? Но, даже услышав это, продюсер спросила, нет ли у меня желания все равно выступить, и мне показалось, что это может быть интересно, так что я приглушила голос разума и сказала: «Конечно, почему нет?»
Больше всего меня привлекала возможность на пару дней выбраться из дурацкого Далласа и съездить в Чикаго. Моя начальница решила, что это отличная идея, пообещала мне выходной и сказала, что когда выпуск со мной будут показывать, мы соберемся посмотреть его все вместе, и весь наш отдел тоже считал, что это классное предложение. Том, мой друг из отдела новостей, говорил, что кто-нибудь может увидеть меня на шоу и проникнуться моей историей настолько, что ее превратят в кино или что-нибудь вроде этого.
Это все и решило: я подумала, что если стану фильмом, если превращусь в целлулоид, то смогу ненадолго перестать быть собой. Я бы сделала все что угодно, чтобы не быть Элизабет. Само собой, пока мои попытки оставались напрасными. Учеба в Гарварде, статьи, работа в газете – я очень старалась, но почему-то так и оставалась собой. Вот почему я стала сомневаться, действительно ли я хочу оказаться на шоу Опры. Это все слишком напоминало мое обычное поведение: выбрать печальную, личную тему, в самых ярких красках описать факты совершенно незнакомым людям и так освободить себя от собственной жизни. А потом я буду чувствовать себя дешевкой, пустышкой, злиться на себя за то, что я словесная шлюха, девка, которая первому встречному выдаст все, что есть. Так что, может, я хотела вернуть себе свою жизнь, сделать ее частной, сделать только своей. Может быть, только может быть, избавься я от стремления всем рассказывать все, может быть, это оказалось бы поведением счастливого человека и, может быть, я смогла бы стать счастливой.
Ключ к счастью, решила я, – не появиться у Опры.
В конце концов, я была той самой девчонкой, которая потеряла девственность, а затем разрешила друзьям устроить вечеринку в честь этого события. Идея казалась классной, и Бог свидетель, я очень долго ждала. Напечатанные на Macintosh приглашения гласили: «Пожалуйста, приходите на знаменательную и революционную вечеринку в честь Элизабет Вуртцель», а внутри был нарисован сорванный цветок с опавшими лепестками. Предполагалось, что это тонкий намек, но все, кто пришел, знали, о чем речь. Ко мне подошла куча девчонок, и они все говорили, что это полный отрыв – просто дикий отрыв, – что я решилась на такое, и что они бы тоже хотели закатить вечеринку, когда впервые это сделали; но все же большинство гостей решили, что я долбанутая.
Включая парня, с которым я на самом деле переспала и который не мог понять, как я могла выставить на всеобщее обозрение то, что происходило только между нами двумя. Ответа у меня не было. Все, что я знала и чего не могла объяснить по телефону, когда мою комнату в общежитии в Кембридже и его квартиру в Вашингтоне, округ Колумбия, разделяло такое расстояние, что в моей жизни было что-то, что имело для меня значение, единственная частичка тела, которую я хранила для настоящей любви или для лучших времен, когда я выйду из депрессии, а мои отношения с мужчинами перестанут быть случайными, отчаянными попытками нащупать что-то, что, в отличие от всего остального в жизни, не причиняло боль. Но вместо этого я и вправду просто так отдала то единственное, что было для меня важным.
Отдала свою девственность парню, которому на меня было плевать и который теперь требовал объяснить, зачем я выставила на публику самое личное, но правда была в том, что в этом никогда не было ничего личного. Он едва ли знал меня, едва знал изнутри, не только тело, но и то незащищенное, запрятанное в глубине, куда не достанут взгляды. Я считала, что он вторгся в мое тело своим, и было приятно и интересно, но в конечном счете, как бы я ни пыталась убедить саму себя, не было в этом ничего личного. И это ни хрена не значило. Я так сильно мечтала о том, чтобы первый секс был правильным, с правильным человеком, в правильное время, в правильном месте, – пока однажды, на втором курсе, до меня не дошло, что со мной такого волшебства никогда не случится. И я решила любить того, с кем была.
Я сдалась.
Но папа и я – тут все было иначе. Я приняла приглашение на шоу Опры, а через пару часов решила, что ни при каких обстоятельствах не могу там появиться. Отец, что бы там ни происходило с нашими отношениями, все еще принадлежал мне. И это я так просто не отдам. Но к тому времени, как я сподобилась набрать Диану, продюсера, она уже решила, что хочет – классно ведь будет, не так ли? – чтобы мы с папой появились на шоу вместе и могли каждый поделиться своей точкой зрения, «чтобы разобраться в проблемах и суметь лучше понять, что заставляет мужчин бросать своих детей». Пока она рассказывала, я то и дело пыталась обратить ее внимание на то, что я даже не общаюсь с отцом и понятия не имею, где он сейчас находится, хотя, судя по штемпелю, я бы предположила, что где-то в Вирджинии. «Не вопрос, – говорила Диана. – У нас есть люди, которые смогут его отыскать, и мы устроим вам воссоединение прямо в эфире. Как долго, ты говоришь, вы не общались?»
Она не понимала. А может, понимала, но решила не сдаваться. В конце концов, такая у нее была работа – уговаривать людей прилюдно обсуждать свою личную жизнь. Но чего я никак не могла донести до нее – так это то, что первая встреча с отцом, после стольких лет разлуки, произойдет на национальном телевидении. «На мой взгляд, идея ужасная», – сказала я.
Вначале меня вообще шокировало, что Диана на полном серьезе предлагает идею семейного воссоединения, но потом я поняла, что все дело в том, что так устроен наш мир или, по крайней мере, декадентская Америка. По телевизору покажут не только следующую революцию (когда она случится), но и любую мелкую глупость, которая заслуживает или не заслуживает внимания. Это уже происходит: телевизионное воссоединение приемных детей с биологическими родителями; столкновение мужа, любовницы и жены; разговоры между приговоренными к смертной казни убийцами – в кандалах, через спутник – и семьями их жертв; очные ставки между жертвами инцеста и их абьюзерами; встречи продажного пластического хирурга и женщин, чьи лица он изуродовал разглаживающими морщины силиконовыми инъекциями, которые оказались токсичными; священник, раввин, монах и министр (и нет, это вовсе не начало плохой шутки), которые спали со своей паствой. Все это можно было увидеть по самому обычному, старомодному спутниковому телевидению, и причем в один день.
Для многих людей, по меньшей мере для гостей таких шоу, ничего сокровенного не оставалось. Существовали даже базы данных с именами людей, которые хотели попасть на ток-шоу и оставляли подробные описания своих необычных качеств, странностей и увечий. Те, кто соглашался обсуждать свою личную жизнь перед миллионами телезрителей, часто говорили, что делятся своими историями для того, чтобы поддержать тех, кто прошел через подобное, повысить общественную осведомленность, проговорить свою боль вслух. Никто из них никогда бы не признался, что все дело в рейтингах, и вуайеризме, и нездоровом, доходящем до абсурда любопытстве. Они не видели, как мы с друзьями смотрели эти шоу в моменты послеобеденного затишья в общежитии и высмеивали их за китч. Все они думали, что делают что-то хорошее. Когда Диана впервые связалась со мной, чтобы уговорить на эту историю, она убеждала, что это мой долг перед обществом. Я почти купилась, когда речь шла обо мне одной; но когда она заговорила о том, чтобы притащить на шоу и меня, и папу, я поняла, что все это шоубиз, не больше, и меня затошнило.
И тем не менее Диана продолжала названивать мне день за днем, не стесняясь звонить домой даже по вечерам. У меня не было автоответчика, так что однажды мне пришлось на все выходные уехать к родственникам, лишь бы избежать телефонных звонков, ужасных звонков не от мамы, набравшей мой номер, чтобы напомнить, как она меня любит, не от мужчины, который в моих мечтах признавался в своих чувствах по телефону, а от какой-то женщины, которую я никогда не видела и не увижу, требовавшей разрешения использовать мою личную жизнь в своих целях.