[238] и «Настоящего запада»[239] уже выжали все, что можно. Не то чтобы меня в тот вечер было сложно расстроить, ведь я всего пару дней как выписалась из больницы, и слизистая матки у меня до сих пор кровила так сильно, что я подумывала о том, чтобы пригласить Красный Крест открыть филиал у меня между ног. С учетом обстоятельств, достаточно было одного неловкого разговора с Руби перед началом спектакля, чтобы я обезумела.
Примерно в то время Руби как раз начала встречаться с Гуннаром, парнем с моего курса по семиотике, похожим на Кэри Гранта, только с длинными волосами. Наверное, она еще не совсем пришла в себя после того случая, когда я увела у нее Сэма на первом курсе, потому что она была уверена, что я пыталась соблазнить Гуннара прямо в разгар лекций о лингвистике Чарльза Пирса[240], антропологии Леви-Стросса[241], русских формалистах[242] и Франкфуртской школе[243] и том, как все это было связано с новым прочтением сказок братьев Гримм. Со всей этой интеллектуальной чепухой я бы вряд ли смогла уделить Гуннару внимание, даже если хотела. К тому же я была влюблена в другого парня, из-за которого, кстати, и оказалась на этих нелепых лекциях.
Более того, я была абсолютно беспомощна, я только прошла через настоящее физическое наказание, и очередное светопреставление с попыткой отбить нового бойфренда Руби было последним, о чем бы я подумала. Но когда Руби, Гуннар и я стояли в фойе перед началом представления и я протянула руку, чтобы поправить криво повязанный галстук Гуннара, – Руби решила, что я перехожу границы. Мне нельзя было дотрагиваться до ее мужчины, поэтому она взбесилась и отказывалась говорить со мной весь оставшийся вечер. Я извинялась снова и снова, таскалась за ней по театру, пока она расставляла тарелки с брауни и большие бутылки с вином на столах для вечеринки после спектакля, предлагала отнести какие-то подносы, но Руби не разговаривала со мной, не считая одной фразы: «Тебе нельзя доверять».
– Руби, пожалуйста, мне очень жаль, – повторяла я. – Если я что-то сделала не так, прости меня. Пожалуйста, не сердись на меня. Мне сейчас тяжело. Мне нужна поддержка друзей. Ты мне нужна.
После спектакля сосед Гуннара, Тимоти, заговорил со мной по непонятной мне причине. В том смысле, что я теряла пинту крови в час, а одна из моих близких подруг отказывалась меня замечать, и сложно было поверить, что кто-то хочет проявить ко мне доброту. Тимоти пытался увлечь меня разговором о главных мотивах пьесы, но меня интересовало только то, как мерзко Руби ведет себя со мной. Не знаю, почему я заговорила с ним об этом. Я едва его знала, и Бог свидетель, это не лучший подкат к парню. «С парнями нужно быть легкой и веселой, как бы гадко ни было внутри». Во всяком случае, так мне всегда говорила мама. «Он не должен увидеть, что у тебя не все дома, – говорила она. – Никому не нужен нытик вроде тебя». Но в тот вечер Тимоти оказался для меня тем же, чем и все остальные: жилеткой, в которую можно было пореветь. Кто-то новенький и еще не знакомый со сплетнями, кто-то, для кого моя депрессия, мои проблемы, настоящие и воображаемые, и все, что я делала, не были поводом для она-в-своем-репертуаре.
– Жизнь ужасна, – сказала я, когда мы с Тимоти устроились в кафе на улице, наслаждаясь последними теплыми днями перед тем, как вдарит мороз. – Сплошной кошмар, Руби ужасно себя ведет со мной, я просто хочу умереть.
– Нет, не хочешь, – сказал он. Что еще ему оставалось сказать? Мы были знакомы двадцать минут. В наши дни не до светских разговоров, что уж там.
– Правда хочу, – настаивала я. – Какой смысл тебе врать. Я тебя почти не знаю. На днях у меня был выкидыш, происходит какое-то дерьмо, а теперь еще Руби, которая вроде как должна быть лучшей подругой, одной из, не разговаривает со мной. В целом, мне кажется, наберется на адекватное объяснение суициду.
Когда он не ответил, я вдруг поняла, что вообще-то я его знаю, он встречался с Хэдли, одной из моих соседок на первом курсе, той самой девушкой, которая осталась на второй год, потому что во время первой попытки в Гарварде она дважды пыталась покончить с собой и на несколько месяцев загремела в Маклин. Тимоти был тем самым парнем, которого она, так и не придя в себя до конца, год спустя, называла любовью своей жизни.
Боже, до меня только дошло. Я спросила: «А ты не тот Тимоти, о котором Хэдли всегда рассказывала?»
Именно тот.
Я пролепетала, что очень много о нем слышала, и он объяснил мне, что Хэдли здорово преувеличивала степень их близости, в основном потому, что он просто был добр к ней, когда у нее поехала крыша.
– Знаешь, когда Хэдли лежала в Маклине, я единственный пришел ее навестить, – сказал он.
Ой.
– Я знаю, что на самом деле ты не хочешь себя убить. Ты просто хочешь оказаться в какой-нибудь больнице и немного отдохнуть.
– Возможно.
– Не «возможно», – с нажимом сказал он. – Точно. Я знаю. – Он был настолько непреклонен в своем знаю-был-делал, что с ним было не поспорить. – Ну так вот, я часто навещал там Хэдли и могу сказать, что это ад. Не думай, что, если согласишься на лечение, они отправят тебя на какую-нибудь ферму в горах, чтобы ты гуляла на природе и думала обо всем. И никакой арт-терапии тоже не будет. В основном там все просто лежат в своих унылых кроватях и ничего не делают. Время от времени заглядывают врачи, и ты ходишь на групповую терапию с такими отбитыми типами, что вообще непонятно, что ты делаешь с ними рядом. Плюс все больницы такие стерильные, яркий белый, светло-голубой, светло-розовый. Телевизоры висят под потолком. Еда отвратная. Если ты можешь выздоравливать тут, не понимаю, почему тебя так тянет туда.
Может, я не верю, что могу. Я поймала себя на том, что меня бесит, что Тимоти пытается указывать мне, что делать. Может, мне нравятся стерильные интерьеры, плохая еда и телик под потолком. И вообще – может, я правда хочу умереть. Ему откуда знать?
– Тимоти, слушай, все было мило и познавательно, но мне пора бежать, – сказала я. – Надо написать эссе, пространство, время и движение[244] ждут. – Почти правда. Мне на самом деле надо было много нагнать по курсу физики, на который я записалась с двухнедельным опозданием. Я улыбнулась, типа ну я и зануда, домашние задания в пятницу вечером.
– Ты правда думаешь, что в состоянии этим заниматься?
– Конечно. Работа всегда поднимает мне настроение. – И это тоже было правдой. – Arbeit macht frei[245], – сказала я до того, как поняла, что Тимоти не еврей и навряд ли поймет темную отсылку к Аушвицу.
– Я не отпущу тебя одну домой, если ты серьезно насчет суицида.
– Все нормально. Я правда чувствую себя лучше, когда много работаю. В смысле, мне кажется, что, если тебя расстраивают друзья и все такое, всегда находится стоящая фигня, которую давно пора было сделать, так что пойду домой и займусь этим.
– Элизабет, – сказал Тимоти. – Уже больше часа. Может, лучше прийти домой и лечь спать?
– О, это вряд ли. Пока не закончу эссе, не смогу переключиться. Чтобы выспаться, всегда есть завтра.
– Думаю, что тебе стоит лечь спать. Так будет лучше для тебя.
Я собрала свои вещи и пошла в сторону дома через Гарвард-Ярд. Тимоти шел за мной. «Послушай, Тимоти, я иду домой, делаю то, что мне нужно, все будет отлично. – Я улыбнулась. – А если по какой-нибудь необъяснимой причине завтра утром меня найдут мертвой, передай Руби, что я попробую простить ее на том свете».
– Я не пущу тебя, – начал он, но я бросилась бежать, одолела Гарвард-Ярд, а уже на Киркленд-стрит перешла на шаг. Думаю, Тимоти решил, что меня все равно не спасти, так что домой я пришла одна.
Я возвращаюсь, и Олден пытается втянуть меня в уютную вечернюю болтовню, рассказывает о каком-то танцевальном представлении, на котором была, как будто мне есть дело до этого. Она явно не понимает, что сейчас имеют значение только пространство, время и движение, курс, в котором я вообще не разбираюсь, хотя почему-то уверена, что он может спасти мою жизнь. Надо написать несколько эссе, и все будет отлично.
Я уверенно иду в свою спальню, но Олден успевает заметить, что я плачу, и идет за мной. Я падаю на пол – сумка, пальто, мое тело грудой, как куча мусора. Олден в растерянности смотрит на меня. Не переставая плакать, я подхожу к столу, беру сборник статей для курса «Пространство, время и движение», несу в кровать и открываю, как будто собираюсь читать.
– Послушай, Элизабет, – предлагает Олден, подходя ближе, – мне кажется, тебе нужно поспать, а еще успокоиться. Может, все можно доделать завтра?
– Если я разберусь с этим, – бормочу я, – если одолею этого Дарвина[246], все наладится. Все будет нормально, если делать все, что нужно.
– Элизабет, это безумие.
А если я скоро умру, то обо мне, по крайней мере, скажут, что я усердно работала и все сдавала вовремя. Может, я и кончусь, но с пространством, временем и движением я разберусь.
Я откидываюсь назад, кладу книгу на согнутые коленки и пытаюсь читать, хотя перед глазами все плывет от слез. Олден подходит и выдирает книгу у меня из рук. «Может, ты расскажешь мне, что случилось?»
Потому что уже неважно. Больше ничего не важно.
– Господи Иисусе, Элизабет, Саманта уже спит, я не знаю, что делать. Чем тебе помочь? Я волнуюсь за тебя.
– Я справлюсь, – кричу я. – Все будет нормально, просто дай мне написать эссе о пространстве, времени и движении!
Она выходит из комнаты и берется за телефон. Звонит в «скорую» при студенческой больнице, разговаривает с дежурным психиатром. Рассказывает о моем выкидыше, о том, что мне плохо, что я угрожаю покончить с собой. В конце концов она вытаскивает меня из спальни и заставляет взять трубку. Я все еще плачу.