хоронит свое дерьмо в грязи, как будто в этом все дело. Я планирую проинформировать своих подруг – современно мыслящих женщин, которые считают, что должны прочитать «Постижение», как-никак классика феминистской мысли, – что книга не стоит потраченного времени.
Может, на самом деле мне нужен Торо, например, «Уолден»[266], раз уж все утверждают, что он заставит меня радоваться жизни. Генри Дэвид, бесцельно гуляющий по своему саду, и все такое. Не то чтобы я еще могу стремиться к счастью. Просто надеюсь однажды понять, что можно быть живой, испытывать такую радость, такую полноту чувств, что о Рефе я и думать перестану. Мне бы хотелось быть одной из тех независимых женщин, вроде Барбары Стэнвик в «Мордашке»[267], или Джин Харлоу в «Женщине с рыжими волосами»[268], или любой звезды нуара в любом старом фильме, одной из тех, кто может безнаказанно любить и уходить. К сожалению, в пижаме с сине-белыми полосками, униформе Стиллмана, я – всего лишь я.
По ТВ показывают чемпионат США по фигурному катанию, и я смотрю, как спортсмены выполняют свои программы, слушаю комментаторов, которые сыплют терминами «обратное вращение», «тройной прыжок» и «высота прыжка». Сегодня соревнуются женщины. Из всех участниц я знаю только Тиффани Чин, хрупкую азиатку, обреченную уступить первое место Деби Томас[269], будущей студентке Стэнфордского меда, которой суждено паршиво выступить на Олимпиаде и довольствоваться бронзовой медалью.
Деби довольно коренастая, не очень симпатичная, совсем не похожая на тех фигуристок, которых я обожала и боготворила, когда была маленькой. Они всегда были гибкими, тонкими, и если не красивыми как Пегги Флеминг[270], то во всяком случае по-эльфийски милыми и очаровательными, как Дороти Хэмилл[271]. Я знаю, что в фигурном катании важны пируэты на льду, двойные тулупы и тройные аксели, а вовсе не женская красота, но, как и все, я поддаюсь внешней привлекательности и до сих пор помню, как год за годом ходила на шоу Ice Capades в «Мэдисон-сквер-гарден», мечтая вырасти и стать такой, как Пегги Флеминг. Природа одарила ее голубыми глазами и темными волосами, и гибкостью, с которой не могла бы соперничать ни одна американская фигуристка до Катарины Витт[272].
Пройдет еще очень, очень много времени до того, когда я из признаний в статьях журнала People узнаю о том, что все эти женщины переживали одиночество, давление оттого, что должны были поддерживать форму, преодолевать сложности пути профессиональных спортсменок. Приблизительно в это же время я обнаруживаю, что многие из прелестных балерин «Лебединого озера», равно как и красивые, но ничем не примечательные модели, работающие официантками и иногда появляющиеся в разделе моды в Glamour, как и теннисистки, и девушки на бэк-вокале, – все эти женщины, что вызывают зависть, на самом деле глубоко несчастны.
Даже у Деби Томас есть проблемы. В конце концов, она переведется в не самый престижный университет Колорадо, выйдет замуж и вообще бросит фигурное катание. Но этим вечером она дает невероятное представление, выполняя все эти тройные флипы, кружась в обратном вращении, совершая каскады прыжков, заставляя комментаторов восхищаться тем, в какой она великолепной форме, тем, как она шла к этому моменту, – и только посмотрите, как она выполняет все эти двойные аксели! Сегодня Деби – звезда вечера. Ей не хватает изящества, но она сильная и стабильная – качества, которыми я, слабая и нестабильная, особенно восхищаюсь, лежа в постели.
Меня тоже захватывает порыв ликования из-за успеха Деби. Она катается с улыбкой на лице и выглядит такой уверенной в себе, что я думаю: «К черту “Постижение” и жизнь кроманьонских женщин, фигурное катание, искусство стальных лезвий на тонком льду, вот ради чего стоит жить». По своим урокам танцев я знаю, насколько это тяжело и изматывающе – дойти до момента, когда ты начинаешь действительно наслаждаться танцем, достигнуть состояния, когда мозгу больше не нужно концентрироваться на том, когда надо делать релеве, а когда па-де-де[273]. Годы тренировок уходят на то, чтобы развить мышечную память. Но когда это происходит, когда тело начинает понимать, приходит свобода, танец вместо танцевания. И я смотрю, как Деби катается, зная, сколько лет труда и тренировок стоят за этим выступлением (и за другими, но сейчас имеет значение только этот вечер), и начинаю плакать.
Думаю, я плачу от счастья, от того, как прекрасно наблюдать за захватывающим дух выступлением молодой женщины, практически моей ровесницы. Я плачу от ее улыбки. Потому что она катается с улыбкой на лице, зная, что все делает правильно и что это ее путь. И я все еще плачу, когда она поднимается получить свое золото на центральное место пьедестала почета, возвышающееся над ступенями для бронзовой и серебряной медалисток. Я плачу, и Деби плачет. Этот триумф доказывает, что провал на Олимпиаде не разрушил ее и что прошлогодний проигрыш Тиффани Чин на чемпионате США, о котором так неуместно серьезно напоминают комментаторы, был не более чем случайностью.
Трансляция уже давно закончилась, а я так и плачу, и до меня доходит, что это вовсе не слезы счастья. Я точно так же плачу, когда вижу в вечерних новостях Горбачева и понимаю, что он изменил знакомый нам мир и доказал, что один человек способен изменить все. Я точно так же плачу, когда слышу слова госпела «Мой маленький огонек/Я позволю ему сиять» и думаю, что самые обычные люди способны на победы, большие и маленькие, над превратностями мира.
Я помню старшую школу и то, как я часами плакала из-за Роберта Редфорда[274] в «Самородке», плакала от того, что целеустремленность и решимость могут заставить простого бейсболиста совершить сверхъестественное. Слезы текут по лицу, пока мы с мамой ужинаем в «Сбарро» на Таймс-сквер после похода в кино, и мама настойчиво спрашивает, что меня так расстроило. А я только и могу повторять снова и снова, что у него талант от природы, талант от природы, это дар, это такая ответственность, это так тяжело – иметь талант.
Кажется, мама понимает, и она спрашивает: «Ты знаешь, каково это, Элли?»
Я киваю в знак согласия.
Знаешь, потому что ты тоже самородок?
Мне хочется сказать «да», может быть, я даже говорю это вслух, но плачу я от того, что, каким бы ни был мой дар, то хорошее, спрятанное так глубоко внутри меня, что я чувствую – это плохо, неправильно, искажено, – куда менее постижимо, чем способность бить по мячу битой так, чтобы тот выломал табло со счетом, или выполнять тройной прыжок на льду. Мой талант – то, как я живу, мое прискорбно острое понимание мира во всей его боли и жестокости. Мой дар слишком неуловим. Я несостоявшийся художник, человек с сумасшедшими идеями, и запредельными требованиями, и даже капелькой счастья, но лишенный каких бы то ни было инструментов, чтобы выразить себя. Я словно главная героиня[275] фильма «Тридцать семь и два по утрам», женщина, полная… полная… полная чего-то или чего-то другого – непонятно чего, но, определенно, в ней есть энергия, которая не может найти себе посредника, – женщина, которая выкалывает себе глаза ножницами и в конце концов умирает в сумасшедшем доме от руки своего любовника. Она, как и я, ничтожество. Поэтому я плачу над финалом «Самородка».
И вот она я, годы спустя, когда, кажется, стало ясно, что я писательница, что именно словами я побеждаю ощущение, будто меня не существует в искусстве, сейчас вечер субботы, и вместо того, чтобы тусоваться в Адамз-хаусе, ходить на сдвоенные сеансы фильмов с Престоном Стерджесом[276] в театре «Брэттл» или просто курить с друзьями травку, я лежу на больничной кровати и смотрю телевизор.
Я напоминаю себе, что на большее сейчас не способна. Я в такой депрессии, что не способна ни на что, кроме как лежать в этой белой комнате с белыми простынями и белыми одеялами, смотреть телевизор, подвешенный под потолком, а для того, чтобы переключить канал, приходится жать на кнопки пульта с такой силой, словно выжимаешь лимон в чай. Я знаю, что способна на большее, я знаю, что могу быть источником жизненной силы, могу дарить любовь всей душой и сердцем, могу испытывать чувства такой силы, чтобы возносить людей до Луны[277]. Я знаю, что если смогу выбраться из депрессии, то смогу столько сделать вместо того, чтобы плакать перед телевизором в субботу вечером.
С самого начала мы с доктором Стерлинг договорились, что я могу оставаться в больнице так долго, как захочу, но я должна заниматься. Всегда, всегда, неважно, насколько мне плохо, я должна вовремя сдавать эссе, приходить на экзамены, дописывать статьи к дедлайну. Мой компьютер прибывает в Стиллман вместе с книгами, а я развлекаю себя фантазиями о том, что смогу найти утешение в учебе, как могла когда-то давно.
Но уже слишком поздно. Кажется, я потратила столько времени, пытаясь убедить других, что у меня на самом деле депрессия, что я не справляюсь, – но когда это мне наконец удалось, я испугалась. Я в таком ужасе от всего, что со мной происходит, так сильно боюсь соскользнуть вниз и увидеть дно колодца, так сильно боюсь ставить точку. Как это произошло со мной? Кажется, еще совсем недавно, может, лет десять назад, я была маленькой девочкой, пытающейся примерить чей-то образ, примерить ужасную депрессию в качестве панк-рок-манифеста, а теперь вот она я, и все по-настоящему.