Я ловлю себя на том, что каждые пять минут звоню доктору Стерлинг, и она меня успокаивает и уверяет, что однажды я из этого выберусь. И ей удается, удается найти нужные слова. Но стоит мне повесить трубку, страх возвращается. И я снова набираю ее номер.
– Элизабет, мы ведь только что это обсудили, – говорит она. – Что мне сделать, чтобы ты мне поверила?
– Ничего, – говорю я сквозь слезы. – Разве вы не понимаете? У меня в голове ничего не задерживается. Это целая проблема. Реф выходит из комнаты на пять минут, и я уже думаю, что он никогда не вернется. И так со всем. Если чего-то нет прямо передо мной, этого нет вообще.
Как ужасно так жить.
Это-то я и пытаюсь объяснить вам!
Интересно, она понимает, что долго я так не продержусь?
И все же я продолжаю твердить себе, что выздоровление – акт волеизъявления, а значит, если в один день я решу, что должна просто встать и выбраться из кровати, что должна быть счастлива, – то смогу себя заставить. С чего я вообще так решила?
Наверное, потому что альтернатива до жути пугает. Альтернатива неизбежно приведет меня к суициду. До сих пор я всегда думала о саморазрушительном поведении как о красном флаге, чтобы махать им перед всем миром, как о возможности получить нужную мне поддержку. Но правда в том, что находясь здесь, в Стиллмане, я впервые на полном серьезе размышляю о самоубийстве, потому что боль становится невыносимой. Я пытаюсь прикинуть, могут ли медсестры, которые заходят ко мне, чтобы принести еду, поменять простыни, напомнить принять душ, – может ли кто-нибудь из них понять по моему внешнему виду, что я – это сумма всего, что во мне болит, открытая рана, настолько глубокая, что возможен смертельный исход. Смертельная скорость, скорость звука падения девушки, которую нельзя будет вернуть назад. Что, если я застряла навсегда?
Я снова звоню доктору Стерлинг, снова задаю те же вопросы, и она наконец-то решает, что пора начать мою фармакотерапию. В конце концов, я не единственная ее пациентка, не единственная ее проблема, но каждый раз, когда она говорит, что должна побыть с детьми, я начинаю плакать и говорю, что если я умру, то моя кровь будет на ее руках. Как минимум для того, чтобы вернуть свою личную жизнь, доктор Стерлинг соглашается прибегнуть к химическому вмешательству. Она считает, что с правильно подобранным препаратом я, возможно, смогу вернуться к учебе. И мой наставник, и доктор Стерлинг, и кое-кто из друзей предложили мне взять незачет по всем предметам в этом семестре и пересдать их позже, но почему-то я никак не могу заставить себя это сделать. Не могу, и все. Это бы слишком меня подкосило. Я твержу себе, что до тех пор, пока я могу работать над эссе, для меня еще не все потеряно. Знаю, что если перестану заниматься, меня на полном серьезе потянет к суициду, ведь я лишусь последнего, за что могла держаться. Другие ребята с похожими проблемами берут академические отпуска, но у них есть семьи, у них есть ощущение, что в мире существует место, которое может поглотить всю их боль; а все, что есть у меня, – подобие жизни, которое я создала для себя тут, в Гарварде, и я не могу им рисковать. Я должна держать удар.
По мнению доктора Стерлинг, главные мои симптомы – тревожность и возбудимость. Она считает, что хуже самой депрессии – мой страх никогда не избавиться от нее. Как и всегда, моя проблема в том, что я отрешена от своих проблем – на показе фильма ужасов я, скорее, нервный зритель, но не сам фильм. «То есть, вы думаете, я страдаю от метадепрессии?»
– Можно и так сказать, – отвечает она.
Доктор Стерлинг считает, что лучшим препаратом для меня, во всяком случае до того, как я пройду тщательный осмотр у психофармаколога из Маклин, будет ксанакс, в основном потому, что он дает мгновенный эффект. Естественно, в моей ситуации более уместен был бы антидепрессант, но он начнет работать только через несколько недель, и доктор Стерлинг думает, что я могу не дотянуть до возможности увидеть его действие, если мы не найдем решения для моей депрессии прямо сейчас.
После первого приема ксанакса и последовавшей за ним прогулки я возвращаюсь в свою кровать в Стиллмане, сворачиваюсь клубком, сжимая в руках подушку, и я уверена, что застряла в этом унылом болоте. Жизнь ужасна, жизнь всегда была ужасна, жизнь всегда будет ужасна. По сути, она будет становиться хуже и хуже с каждым днем. Доктор Стерлинг звонит, чтобы узнать, как у меня дела. Я говорю ей, что пока я была на площади и стояла в бесконечно длинной очереди в Au Bon Pain[278], у меня чуть не случилась паническая атака, я чуть не рухнула на пол и не стала биться в конвульсиях посреди кафе от того, что я задыхалась. Я ору, ведь она обещала, что ксанакс поможет с приступами тревоги, но я еще никогда в жизни не испытывала такую тревогу. Я говорю ей, что лежу, вцепившись в подушку, потому что я уверена, что в любую минуту сюда могут войти мужчины в белых халатах и забрать меня, но, может быть, если я буду крепко держаться за подушку, они не засунут меня в смирительную рубашку.
– Элизабет, – говорит она со смехом, – ты и так уже там, куда забирают мужчины в белых халатах, так что этого можешь не бояться. Похоже, ты плохо реагируешь на ксанакс. – Она констатирует это так спокойно, словно мы вовсе не в эпицентре психосоматического кризиса.
– Я думаю, может, он так сильно меня расслабил, и я почувствовала себя достаточно спокойной, чтобы подумать о проблемах, не затыкая саму себя на каждой мысли, – предполагаю я. – Что заставило меня понять, как сильно я себя обманывала, что заставило меня понять, что моя жизнь еще хуже, чем я думала.
– Послушай, – отвечает доктор Стерлинг, – думаю, тебе действительно больше не стоит принимать ксанакс. Мы подберем что-то другое.
Но как только мы прощаемся, вопреки всем инструкциям, я принимаю еще несколько таблеток ксанакса, надеясь, что они надолго погрузят меня в сон, и неприятные ощущения пройдут. Но получается все по-другому. Да, я действительно засыпаю надолго. Но всю ночь мне снятся стены, наваливающиеся на меня, снится, что я дикое животное, пойманное в ловушку охотниками, и я настолько отчаянно хочу выбраться, что перегрызаю себе лапу, но вместо побега истекаю кровью на снегу. Земля красная, земля белая, небо голубое, а когда я просыпаюсь, неприятные чувства по-прежнему со мной.
Любимый персонаж фильмов и книг – самоотверженный психотерапевт, тот самый, что отправляется со своей пациенткой в бассейн – доказать, что она не утонет только потому, что это случилось с ее старшей сестрой; или летит через всю страну познакомиться с ее семьей и разобраться, что творится в голове у этого жалкого придурка, в которого она влюблена. Другой часто встречающийся персонаж – это, конечно же, злой, манипулятивный психиатр, Ганнибал Лектер, который убивает своих назойливых, неизлечимых, маниакально-депрессивных пациентов, а затем поедает их плоть с бобами и хорошим кьянти. Большинство моих психотерапевтов были ближе ко второму типу, пусть их каннибализм и оставался строго метафорическим. Доктор Стерлинг – единственная, про кого я могу честно сказать: она спасла мне жизнь. Она с самого начала понимала, что ей никогда не заплатят за все, что она сделает, и все же она делала все, что считала необходимым.
Она даже получила от меня разрешение связаться с отцом, несмотря на то что я сказала, что сама ни при каких обстоятельствах разговаривать с ним не стану. Думаю, отчасти ей было просто любопытно поговорить с ним, учитывая, как много она слышала о нем за последние месяцы. Но в основном она просто считала, что если его страховка действительно покрывает девяносто процентов моей терапии, то должен же существовать какой-то способ заставить его взять на себя часть расходов. Пока я была в Стиллмане, она позвонила отцу и сказала, что понимает: по ряду причин он считает, что за лечение должна платить моя мать, и, наверное, сказала она – явно подшучивая над ним – в менее тяжелых обстоятельствах это могло быть вполне разумным решением с его стороны, но сейчас ей нужно видеть меня каждый день, и ей нужно знать, что он возьмет на себя расходы, с которыми не сможет справиться моя мать. Не знаю, что было дальше, но, похоже, она представила ситуацию чрезвычайно отчаянной, потому что это сработало. В течение недели отец отправил доктору Стерлинг страховые документы.
Доктору Стерлинг удалось создать внутри гарвардской медицинской системы что-то вроде убежища для душевнобольных, избавив меня от пребывания в полноценной психиатрической больнице. Благодаря этому я вроде как была более-менее адекватна, когда мы только начали наши занятия, и доктор Стерлинг знала, что где-то внутри меня живет хихикающая девчонка, которая просто хочет жить весело, и она считала, что это важно – позволять мне проявлять эту часть себя. Кажется, она думала, что однажды я смогу вернуться к своему жизнерадостному «я», в то время как в Маклин меня будут ждать только мягкие стены, окна с железными решетками и общение с шизофрениками в коридорах. Ее целью было дать мне лечение и уход, сопоставимые с теми, что мне оказали бы в психиатрической клинике, но чтобы ложиться в саму клинику мне не пришлось. Я пережила тот год, не загремев в психушку только благодаря ее настойчивости, и только благодаря ей я вообще до сих пор жива.
Я старалась напомнить себе, что проблема не в Рефе. Проблема, как мне объяснила доктор Стерлинг, и как я сама отлично знала, была в том, что я находилась в полном дерьме. Реф был всего лишь временным решением, которое мне удалось найти, таблеткой, которую я принимала, чтобы заглушить мучившие меня чувства. Но теперь, когда он перестал мне помогать, когда не позволял больше использовать его в таком качестве, настаивал, что хочет быть моим бойфрендом, а не спасением от всех бед, Реф перестал быть решением проблемы. Он стал частью проблемы.
Добро пожаловать в мою жизнь: моя сила саморазрушения такова, что я превращаю решения в проблемы. Я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Я Мидас