[305] мне уже отказали. Я взяла интервью у Джони Митчелл для Dallas Morning News. Я подумывала, не взять ли мне на один семестр академ, чтобы написать книгу о Джони Митчелл. Я висела на телефоне, разговаривая с потенциальными работодателями из Нового Орлеана, Атланты и даже Нью-Йорка больше, чем проводила времени под солнцем Калифорнии, о котором так мечтала. Сестра говорила, что я слишком импульсивная и что мне нужно расслабиться. Она, «Разве ты не должна быть на каникулах?», говорила: «Ты ведешь себя как все эти директора киностудий, которые тащат сотовый на Сент-Бартс и даже на день не могут отвлечься от искусства сделки[306]». Она говорила: «Ты слишком молода для того, чтобы так сходить с ума, чтобы быть такой амбициозной и беспокойной».
Кажется, она не видела, что я боюсь расслабиться, что если я смирюсь с обстоятельствами и поймаю калифорнийский дзен, как местные серферы, то в итоге наверняка ударюсь в депрессию и завязну в ней еще сильнее, чем в той, через которую пытаюсь пробиться и продраться сейчас, хватаясь то за одно, то за другое, расчищая туннели, переходящие в тупики, словно белка в колесе.
Но она все равно говорила: «Расслабься, Элизабет!»
А я отвечала: «Если бы». И думала о Рефе.
Мысли у меня были простые: на солнце лучше. Все кажется лучше, когда просыпаешься в залитой солнечным светом комнате. И от этого еще тяжелее вспоминать черную пленку, которая окутывала в моей памяти холодные, мрачные Кембридж и Нью-Йорк. Я вспомнила, что Лев, мой астрологический знак, – повелитель солнца, и пыталась привнести побольше солнца в свою жизнь. Потому что к тому времени, когда я покинула Калифорнию, все потеряло смысл, как будто мозги у меня пережарились на солнце. И я думала: «Да кому нужен Реф?»
А потом я вернулась в Кембридж, и он оказался нужен мне снова, и я думала, что больше ни минуты, ни часа, ни еще одного дня не смогу терпеть эту боль. Я вспоминала, как на зимних каникулах не могла вынести расставание с Рефом на четыре недели. Теперь все было гораздо хуже, потому что время было бесконечно. Я остаюсь одна, без Рефа, потому что я навсегда его потеряла.
Еще тиоридазин, и все еще больно.
И снова слушать Боба Дилана, снова слушать как этот неровный, отчаянный голос поет самые душераздирающие строки, что я слышала. If You See Her, Say Hello, Mama, You Been on My Mind, I Threw It All Away, Ballad in Plain D[307]. Почему K-Tel[308] до сих пор не выпустили сборник с названием вроде «Депрессивные песни Дилана для разбитых сердец». И затем, снова и снова, я слушала все три доступные публике версии You’re a Big Girl Now[309] – оригинальную запись с Blood on the Tracks[310], альтернативный вариант Biograph[311] и, страшнее всего, живую версию Hard Rain[312] – словно от бесчисленных повторений песня потеряет свой смысл, а слова станут слишком привычными. Но печаль и ужас искусства – «Герники» Пикассо, выступления Билли Холидей с Good Morning Heartache[313] на фестивале джаза в 1957-м, «Тюльпанов» Сильвии Плат, «Дороги» Феллини – не теряют силы только потому, что все могут с ними соприкоснуться. Сила воздействия искусства лишь увеличивается с каждым новым зрителем, слушателем или читателем – так и я каждый раз нахожу новые элементы трагедии, новые причины для эмпатии. В каждой песне Боба Дилана, что мне когда-нибудь нравилась. Некоторых бесит его голос, они считают, что Дилан не умеет петь или поет слишком «в нос», и лучше бы те же песни послушать в исполнении the Byrds[314], или Рики Нельсона[315], или the O’Jays[316], но они не понимают, что для настоящих фанатов Дилана уже сам звук, что порождают его голосовые связки, обрывающийся, пронзительный, – сродни музыке искупления. Мне бы хотелось заполнить целую кассету разными записями его выступлений с You’re a Big Girl Now и слушать на повторе. В конце концов, эта взрослая девочка такая маленькая и хрупкая.
У меня часто не хватало сил ходить на терапию, и доктор Стерлинг разговаривала со мной по телефону. У меня не было сил, чтобы есть, и, как ни странно это звучит, не было сил спать. Под силу было только лежать пластом. Иногда, если не получалось заставить себя подняться и налить стакан воды, я глотала тиоридазин просто так и надеялась, что он метаболизируется и на пустой желудок.
В воскресенье утром, освободившись от учебы и работы, Саманта вытащила меня из постели, настаивая, что в гостиной солнечно и мне будет намного лучше там на диване, чем в моей темной комнате. Все наши разговоры были обречены на бессмысленность, потому что Саманта все время спрашивала, почему я не в состоянии философски посмотреть на свою жизнь, почему не могу порадоваться тому, что испытала любовь, а, значит, однажды испытаю снова – когда-то, где-то, с кем-то. И она затараторила, как Полианна[317], пока я не закричала: «Твою мать, Саманта, разве не видно, что я в отчаянии? Мне похрен, что я буду обо всем этом думать через десять лет или десять месяцев. Я схожу с ума прямо здесь, прямо сейчас и даже минуты больше не выдержу».
Как обычно, я заплакала, и Саманта принялась суетиться и откопала в сумочке блокнот Filofax[318], чтобы найти номера или имена кого-нибудь, кто мог мне помочь, от нью-йоркских раввинов до соцработников из Кембриджа, а еще предложила мне позвонить в Вашингтон ее отцу, психоаналитику.
Я просто подняла на нее глаза. «Мне нужна помощь, – сказала я. – Я знаю, я пообещала себе, что лучшим решением будет избавиться от Рефа, ведь это поможет мне встретиться лицом к лицу со всеми проблемами, от которых меня защищало его присутствие. Но вообще я думаю, что, по правде, он-то и заставил меня задуматься об этих вещах».
Она кивает.
Знаю, я обещала, что буду проходить терапию и продолжать день за днем, ведь именно так я смогу выздороветь, я стану сильнее всего за несколько месяцев, а все потому, что я добралась до корня своих проблем и так далее.
Снова кивок.
– Но, – я зарыдала, – не уверена, что я справлюсь! Мне нужна какая-то защита. Прямо сейчас я не вижу света в конце этого конкретного туннеля и не могу представить ни мир во всем мире, ни мир внутри меня, никакого дерьма не могу представить, мне хочется сжульничать и прямо сейчас пережить наперед всю будущую боль. Будь я алкоголиком, сказала бы, что хочу напиться, но я – это я, и я без понятия, чего я на самом деле хочу. Но я хочу этого прямо сейчас!
Саманта что-то говорит о том, как меня понимает, но я не особо слушаю, потому что хочу одного – найти способ свалить с этой планеты, пока боль не уйдет. Хочу снова поехать в Калифорнию. А может, хочу отправиться на Нептун.
И внезапно я вспоминаю, что бывший бойфренд Саманты, аргентинец Мануэль, живет в Лондоне и работает в сфере продажи конвертируемых облигаций в крупном инвестиционном банке. У нас с его младшим братом в прошлом – когда он учился на последнем курсе, а я была трепетной первокурсницей, что никак не могла поверить, что ему досталась такая огромная комната в Адамз-хаусе, – было кое-что, о чем я предпочла бы не вспоминать. Когда Саманта работала в Лондоне, она жила у Мануэля, и, судя по ее рассказам, он очень любил ее и очень заботился о ней, даже когда она засыпала в слезах, уходила посреди званых ужинов и хлюпала носом на балконе, потому что у нее самой тогда были сложные времена. Я решаю, что лучшее, что я могу для себя сделать, – уехать на пару месяцев жить к Мануэлю, пока мне не станет лучше.
Саманта улыбается, когда я говорю ей об этом. «С удовольствием отдам тебе Мануэля, – говорит он. – Однозначно, он – тот, кто тебе сейчас нужен». Саманта знает, что Мануэль – отличный парень, который заплатит за мой ужин, будет разговаривать со мной, и вообще все это хорошая идея. А еще она, скорее всего, думает, что у меня небольшой нервный срыв, а с таким легче всего справиться, перестав сопротивляться и отдавшись изящным беседам и хорошей еде в модных ресторанах.
Послушай, он точно не может быть хуже тиоридазина.
Пара дней, пара телефонных звонков, и дело в шляпе. Кажется, Мануэль не в восторге от моих планов – брат рассказывал ему обо мне довольно странные вещи, – но Саманта уверена, если я буду с ним очень милой, проблем не будет.
Я заработала достаточно бонусных миль, чтобы получить бесплатный билет в Лондон, и я уже чувствую, что город понравится мне так сильно, что я захочу работать и жить там. Теперь Лондон для меня – волшебный побег из моей дисфорической[319] жизни. Я никогда там не бывала, вообще нигде не была в Европе, но я так радуюсь шансу прямо сейчас сбежать, что мне кажется, стоит лишь добраться до Лондона, как все сложится само собой. Я думаю о том, что Лондон – город Блейка и Диккенса, и других прекрасных писателей. Я настолько отчаянно хочу верить, что мне там понравится, что целиком и полностью игнорирую тот факт, что ненавижу Блейка, и Диккенса, и всех прочих прекрасных писателей, что я перешла с факультета английской литературы на компаративистику, потому что я, в общем-то, ненавижу весь британский канон. Байрон, Шелли, Вордсворт – вся эта шайка может идти к чертям, если вам интересно мое мнение. И все же я продолжаю строить планы, ведь они одни не дают мне уйти на дно, и я напоминаю себе, что всегда любила те пейзажи Гейнсборо и Тернера