[320], что в Галерее Тейт их полным-полно, что британские художники поднимают мне настроение. Я делаю то, что должна делать.
Доктор Стерлинг не знает, как реагировать на идею с Лондоном. Ей кажется, что с каждым днем я выгляжу все более растерянной и испуганной, и я продолжаю отказываться от больницы, а мое состояние еще не настолько критично, чтобы запихнуть меня туда силой. Так что она принимает решение – если Лондон поможет, почему нет. Не то чтобы она опустила руки – я знаю, что это не так, но, мне кажется, она ждет, что я действительно по-настоящему достигну дна. Она считает, что до тех пор, пока я не достигну безутешного места под названием нигде и никогда, мне невозможно будет помочь. Разрыв с Рефом совершенно меня подкосил, но я все еще пытаюсь выбраться, надеюсь убежать от безжалостной горечи, встречи с которой мне не избежать, если я когда-нибудь хочу поправиться. Она говорит, что в терапии про такое поведение говорят «в полете», и она больше не в силах помочь мне правильно приземлиться. Меня ждет крушение в одиночку.
К счастью, семестр еще только начался, и я успеваю пересмотреть свое расписание, чтобы втиснуть туда поездку. Моя наставница, она же – моя научная руководительница, думает, что убраться отсюда ненадолго – это очень хорошая идея. И она готова разрешить мне читать в одиночку по ту сторону Атлантического океана, сдать эссе в конце года и получить за него оценку. В любом случае наши занятия оцениваются как зачет-незачет. Другой молодой профессор разрешает мне самостоятельно изучать Маркса, Фрейда и направление философии второй половины XIX века. После того как я рассказала ему обо всех своих бедствиях, он сочувствует мне и уверен, что, если я уеду ненадолго, но при этом останусь в колледже, это будет для меня лучше всего. Преподаватель по курсу академического письма разрешает мне пройти его курс, не посещая сами занятия – если, конечно, я время от времени буду сдавать эссе. В предыдущие семестры я брала больше курсов, чем требовала программа, поэтому в этом семестре могу позволить себе остановиться на трех. Гарвардская система устроена так, чтобы студент мог быть зачислен даже на направление, требующее отличных оценок, такое как сравнительное литературоведение, без очного посещения занятий или необходимости что-либо делать. По сути, я беру академический отпуск без того, чтобы на самом деле брать академический отпуск. И отчего-то это успокаивает мою совесть и заставляет меня думать, что я не настолько больна, как считала. Был только один человек, который потрудился указать мне на сумасшествие моего плана. Мой наставник со второго курса, он же глава факультета, говорит мне, что я делаю большую ошибку. Он вызывает меня в свой офис, чтобы поболтать о моих академических планах после того, как видит мое заявление на самостоятельную учебу, которое он должен одобрить.
«Я знаю, через что ты прошла в первом семестре, – говорит Крис. Он курит, потягивая кофе в своем кабинете. – Я знаю о выкидыше. Может, ты даже помнишь, я навещал тебя в Стиллмане. Я знаю о твоих проблемах. Но я думаю, что тебе нужно или уйти из колледжа, или по-настоящему заняться учебой. Это промежуточное решение, которого ты пытаешься придерживаться, не доведет тебя до добра. Элизабет, мой совет тебе, мой совет кому-то с характером вроде твоего – а я думаю, что неплохо изучил тебя, – взять несколько хороших сложных курсов и полностью погрузиться в учебу. Ты любишь Библию. В прошлом году ты отлично показала себя на курсе по средневековому еврейскому мистицизму. Запишись еще на пару таких курсов. Будь умнее! – Он улыбается, говоря это, и его оптимизм убивает меня. В смысле? Какой ум? Я же под тиоридазином. Мой мозг временно не работает. – Погрузись как можно глубже в учебу или выметайся отсюда. Отправляйся в Европу автостопом, навести Прагу, Рим, Берлин, Будапешт. Все это чудесные места для юного ума. Но не трать семестр бесценного времени в университете, выбирая курсы, на которые тебе наплевать и на которые ты не будешь ходить».
Как всегда, к тому времени, когда он заканчивает говорить, я уже вся в слезах. Конечно, он прав, но я так отчаянно хочу убежать из чертового Гарварда и одновременно – не разрывать связь с ним. Я знаю, что именно это желание – быть ни здесь ни там – и довело меня до существования на грани, что и моя депрессия произрастает оттуда. Но я продолжаю так себя вести. Где-то глубоко внутри я знаю, что поездка в Лондон – это очередной акт саморазрушения, снова побег от неизбежного, снова тактика уклонения. «Может быть, я на самом деле прочитаю все, что требуется для программы самостоятельных занятий, и для моих занятий с профессором, – говорю я, все еще плача, потому что я знаю, что этому не бывать. – Может быть, я на самом деле приобрету что-то важное».
– Ох, Элизабет, – вздыхает он. – Я навещал тебя в больнице в прошлом семестре. Я знаю, в каком ты состоянии. Ты не сможешь просто сидеть где-нибудь в Англии и читать Маркса.
– Я смогу, – перебиваю я. – Я собираюсь читать в Британском музее, в той самой комнате, где он написал «Капитал».
– Ох, Элизабет, – он глубоко вдыхает.
Крис всегда слегка небрежен – типичная версия оторванного от жизни ученого. Всегда в джинсах, твидовом пиджаке с замшевыми заплатками на локтях, всегда курит Camel без фильтра, всегда старается быть студентам и другом, и мудрым наставником. На самом деле я знаю, что Крису, как и другим моим преподавателям, не все равно, что со мной. Хотя мне и сложно разделить интерес Криса к нарратологии, очередной грустной попытке превратить литературу в науку. И все же он всегда был на моей стороне, и я вижу, что он на самом деле не может решиться позволить мне этот эпистолярный подход к собственному образованию.
– Я не стану запрещать делать то, что тебе нужно, и я подпишу заявление на самостоятельную учебу, потому что не хочу однажды услышать, что лишил тебя чего-то важного для твоего душевного и интеллектуального здоровья, – говорит Крис несколько минут спустя, расхаживая туда-сюда по своему кабинету с сигаретой в руке, пока я сижу, плачу и ною. – Но, если позволишь заметить, я уверен, что это ошибка, большая-большая ошибка.
12Случайный минет
сейчас идет дождь льет дождь
храпит спящий старик
я укладываю себя спать
я слышу вой сирен на улице
все мои мечты сделаны из хром
мне никак не вернуться домой
я лучше умру до того, как проснуться
как мэрилин монро
и выброшу свои сны на
улицу и от
дождя они станут расти
За пару недель до отъезда в Лондон я звоню Рефу и говорю, что мне нужно сообщить кое-что очень важное. В зловещих тонах рассказываю ему, что уезжаю в Англию и никогда не вернусь, как будто сама мысль о том, что я навсегда исчезну из его жизни, может принести ему что-нибудь, кроме облегчения. Он бормочет то одно, то другое, фразочки, которыми часто разговаривают старосты в общежитиях: что-то о том, что расстояние помогает увидеть все по-новому, а под конец замечает, что жаль было бы съездить в Европу и не побывать на континенте. Я понятия не имею, что это значит, и Реф говорит, что континент – это Европа минус Британские острова, и мне кажется глупым объяснить, что у меня нет сил ни на Париж, ни на Амстердам, ни на Венецию и что большую часть поездки в Лондон я, скорее всего, проведу в полнейшей кататонии. Если он настолько плохо меня знает, что не додумался до этого сам, то, вероятно, он вообще меня не знает, а наша любовь была еще большим миражом, чем мне казалось.
Субботним мартовским вечером у выхода на посадку Continental Airlines в аэропорту Ньюарк мама, которой, наверное, очень меня жалко, дает мне 500 долларов наличными на новую жизнь. Как будто мы в России 1902 года, и я покидаю страну, чтобы начать все заново в Новом Свете, там, где улицы вымощены золотом. Интересно, как долго мы сможем продолжать эту шараду, как долго будем делать вид, что я улетаю в Лондон, чтобы жить? Очевидно, что, если я для чего и еду в Лондон, так это для того, чтобы умереть или, по крайней мере, выстоять схватку со смертью.
Я получила студенческую визу с разрешением на работу, я составила длиннющий список телефонных номеров, который мог бы посоперничать с лондонской версией 411, но где-то подо всем этим глянцем новых возможностей я знаю, что в Лондоне мне будет так же плохо, как и везде. В Гарварде преподавательница в последний момент стала советовать мне отправиться на Карибы или даже во Флориду – она все повторяла, что с таким настроением, как у меня, дорога на Барбадос, а не в Британию, – но уже было слишком поздно. Тем более что я отправлялась в эту поездку с условием, что на самом деле буду заниматься чем-нибудь, а не просто валяться под солнцем на пляже. Собирая вещи в поездку, я отвела под книги целую сумку – «Тотем и табу» Фрейда, «Бытие и время» Хайдеггера, «Книга смеха и забвения» Милана Кундеры, «Поля философии» Дерриды, антология Маркса и Энгельса и разные другие пляжные книжки – потому что была до чертиков одержима мыслью, что буду заниматься. Хотя в глубине души, конечно, уже все понимала. А как иначе объяснить, почему я в последнюю минуту решила захватить с собой «Открытки с края бездны»[322] Кэрри Фишер?
За неделю до отъезда в Лондон, на свадьбе, я встретила Барнаби Спринга, выпускника Гарварда, который жил на Слоун-сквер и проматывал свое наследство на всякие авантюры в киноиндустрии. Весь прошлый год он провел на съемках в Кении, или в Мозамбике, или на Борнео, что-то такое. Барнаби родился и вырос в Лондоне, настоящий брит, кроме шуток, мальчик из Итона, который переходил из одной школы-интерната в другую с тех пор, как ему исполнилось семь, а еще пообещал встретить меня в аэропорту, ну и вообще быть в моем распоряжении, когда я приеду. В предвкушении будущей поездки я была в неплохой форме на той свадьбе, так что, уверена, Барнаби понятия не имел, на что подписывался. Возможно, к нему пришли проблески понимания, когда я позвонила ему шесть или семь раз в ночь перед вылетом – я впервые в жизни звонила на другой континент и, видимо, взбудораженная новизной, решила набирать его номер снова и снова – просто чтобы удостовериться, что он будет в аэропорту вовремя или даже немного заранее. Каждый раз я пыталась заново ему объяснить, что мне неловко за свою тревожность и так не хотелось быть навязчивой, просто все дело