– Элизабет, звонила Саманта, и мы пообщались, – у Мануэля акцент аргентинского джентри. – Скажи мне, чего ты от меня хочешь? Я правда не могу спасти твою душу, поэтому давай выберем что-нибудь максимально близкое к этому.
Мне кажется, что самое время поплакать, чтобы вызвать к себе жалость, но во мне столько тиоридазина, что мои слезные протоки намертво заблокированы. Я вцепилась в диван, лицо сморщенное, голос срывается, как будто я вот-вот заплачу, но слезы не идут. Как будто они навсегда иссякли. «Может быть, – запинаюсь я, – мне лучше уехать домой».
– Саманта сказала, что ты думаешь об этом, – говорит Мануэль. – Но слушай, это же безумие. Ты только приехала. Саманта говорит, что ты впервые в жизни выехала за пределы Штатов, ну и раз уж ты здесь застряла – если ты так видишь ситуацию, – могла бы хоть немного познакомиться с этой страной. У нас крутые музеи, театр великолепный, столько всего интересного. И потом, до Парижа или Амстердама можно добраться на поезде или корабле, – и запоздало добавляет: – Как можно уехать из Лондона, даже не посмотрев на драгоценности Короны?
«Господи, – думаю я. – Да что же в этих гребаных драгоценностях Короны такого особенного?»
– Ох, Мануэль, я знаю, что все это выглядит безумно, но…
– Но что?
– Но, видишь ли, я сейчас немного не в себе. Мне жаль, что тебе приходится все это видеть, обычно я не такая.
Кажется, дальше можно сказать что-то вроде: «Я еще себя покажу».
Он говорит, что все понимает, он обещает, что пригласит меня на ужин на этой неделе, а пока может посоветовать познакомиться с его старым другом, который живет тут рядом и мог бы показать мне город. Это крохотное проявление доброты очень трогает меня, настолько, что я почти прихожу в себя. И я думаю, что надо принять душ, переодеться и спуститься в паб поесть. Откапываю в шкафу полотенца, в чемодане шампунь и кондиционер, с нетерпением и восторгом думаю о чудесном весеннем запахе, чуть ли не исхожу слюной от мыслей про пену и мыльные пузыри, карабкаюсь вверх по лестнице до большой ванной Мануэля. Но оказывается, что окна открыты нараспашку, и в ванной стоит сквозняк, и это просто ужасно. В Лондоне редко ставят душевые кабины, только ванны на любой вкус, но все еще могло быть терпимо, вот только у меня слишком длинные волосы, чтобы пытаться вымыть голову под краном. Балансировать с трубкой от душа в одной руке и лужей шампуня в другой слишком сложно, настолько сложно, что я начинаю плакать, и плачу, и плачу, и все потому, что не могу промыть волосы.
Кое-как сполоснув мыльную пену, я прямо в полотенце падаю на пол и перестаю двигаться, не считая того, что меня трясет, и я рыдаю так сильно, что даже тиоридазин не помогает. Я не могу прийти в себя несколько часов. Мануэль уходит по своим делам и приходит обратно, а я так и лежу, свернувшись на полу в ванной, как тряпичная кукла из махровых полотенец. Он подбирает меня, несет в свою комнату и пытается разговорить, но я так напугана, что не могу выдавить ни слова. Мы сидим на кровати, и он обнимает меня, очень осторожно, потому что из одежды на мне только полотенце. И все же это я, дурацкая, мокрая, растрепанная.
И он целует меня, как будто мы – очень сильно искаженная версия той старой песни Crystals[326].
– С твоего позволения, я бы хотела все прояснить, – говорит доктор Стерлинг, когда мне наконец удается поговорить с ней той ночью или вечером, если считать по кембриджскому времени. – Я знаю, ты считаешь, что у тебя нарколепсия и что из-за разницы во времени и тиоридазина ты вроде как спала в этот момент, но все же я не думаю, что минет может быть случайным.
– Что же, тогда прямо сейчас набирайте Мастерса и Джонсон[327], потому что пару часов все так и было, – язвительно замечаю я – неудачная попытка пошутить. – Я могу стать прецедентом.
– Не знаю, что и сказать, – продолжает доктор Стерлинг, пытаясь вернуть разговор в серьезное русло. – По сути, ты прилетела в Лондон, у тебя был джетлаг, первый же парень, которого ты встречаешь, подкатывает к тебе и говорит, что готов тебя развлекать, только если ты согласишься побыть его секс-игрушкой. Потом оказывается, что другой парень, у которого ты будешь жить, пытается отыграться на тебе, так как ненавидит свою бывшую подружку, которая отправила тебя к нему, потому что не знала, что он ее ненавидит. Плюс ты живешь в маленькой, темной и неудобной комнате, «похожей на темницу». Парень, который вначале был с тобой очень груб, проявляет капельку человечности, и ты чувствуешь себя благодарной, ведь ты из числа людей, которые предпочтут искать воду в пустыне, даже если у них за углом целый ручей, и поэтому ты занимаешься с ним сексом, хотя вовсе не собиралась этого делать, – она вздыхает. – Плюс ты ничего не ела, и идет дождь. И ты еще спрашиваешь, почему тебе грустно. Элизабет, любому бы сейчас было грустно, даже в куда менее шатком эмоциональном состоянии, чем у тебя.
– Вы думаете, мне стоит вернуться?
– Я думаю, тебе стоит делать то, что ты хочешь.
– Я не знаю, чего хочу.
– Ты вернешься, когда поймешь.
На следующий день я заставила себя встретиться с другом Мануэля за завтраком, несмотря на то, что, по моим внутренним ощущениям, день еще даже не наступил. Мне понравились и сконы, и девонширский крем, и чай, который мы заказали в маленькой кофейне напротив Harrods, и я проглотила все это вместе с парой таблеток тиоридазина, как будто не ела несколько дней – что, в общем-то, было правдой. Он рассказал мне, чем можно заняться в Лондоне, – музеи, театр, музеи, театр – эти слова легко могли бы стать британской национальной мантрой.
После этого я отправилась в офис компании, где американским студентам вроде как помогают найти работу. Я собиралась сама разобраться с лабиринтами лондонского метро, влиться в толпу настоящих лондонцев, пользующихся городским транспортом, но шел дождь, и все это было слишком утомительно, так что я просто поймала такси. Стоило мне добраться до офиса той компании и увидеть несколько лестничных пролетов впереди – и я сразу поняла, что вот-вот совершу ошибку. Смысл во всем этом самообмане – мне надо вернуться к Мануэлю, забраться в кровать и спрятаться.
Я понимала, что нужно сесть на ближайший самолет, лететь домой и ложиться в больницу. Но почему-то я не могла этого сделать. У меня просто не было сил, чтобы вытащить себя из Англии. Разве что в мешке для трупов.
Неделя за неделей, каждый вечно дождливый лондонский день за другим, я пыталась убедить себя, что могу вернуться в Штаты и лечь в больницу, чтобы медсестры носили мне клюквенный сок. Но я все время отмахивалась от этой мысли. Я была уверена, что подталкиваю себя в правильном направлении. Лучше мерзнуть, изнурять себя и бояться, лучше прятаться под одеялом, не есть, не спать, практически не существовать в жутком подземелье Мануэля. Лучше притворяться, что я могу укатить на выходные в Париж, к Эйфелевой башне и Лувру, даже если я знала, что увижу Город света только в полной темноте, что у меня нет ни энергии, ни денег на то, чтобы выстоять очередь за визой и перемещаться между поездом, кораблем и снова поездом. Лучше и дальше изображать эту полумертвую жизнь, сколько хватит сил. Лучше, чем столкнуться с этой болью в больнице, лицом к лицу. Лучше не напрямую, урывками, здесь, в Англии.
Я размышляла об этом и снова глотала тиоридазин. Сколько тиоридазина я принимала? Кто знает. Готовясь к поездке, я купила несколько баночек сразу, так что хватить должно было надолго. Доктор Стерлинг объяснила, что тиоридазин опасен только в очень больших дозах. Он взаимодействует не с сердцем, как валиум, а с мозгом, так что дойти на нем до передоза очень сложно. (По-видимому, вызвать остановку сердца, наглотавшись какой-нибудь дряни, намного проще, чем вырубить мозг.) Вот почему давать кандидату в самоубийцы антидепрессанты – хорошо. В любом случае мог ли тиоридазин меня прикончить? Не мог – навряд ли она предполагала, что я буду глотать маленькие оранжевые таблетки каждые пять минут. Но именно так все и происходит с пациентами, которые принимают любые противотревожные препараты: когда наступает кризис, они начинают глотать одну таблетку за другой в поисках облегчения. Лопать их, как M&M’s. На упаковке написано: «Принимать три раза в день или по необходимости». По необходимости? Они хоть представляют, с кем имеют дело? В моем случае по необходимости означает непрерывный поток, переносную внутривенную капельницу – или по меньшей мере бесперебойное поступление новых таблеток, что будут растворяться в желудке и попадать в мой кровоток.
Что могло заставить меня вернуться домой? Пищевого отравления оказалось достаточно. Киш в кафетерии галереи Тейт (конец истории про чудесные лондонские музеи) загнал меня на целых три дня в кровать, из которой я выбиралась, только когда меня начинало тошнить. Мануэлю так меня жалко, что он разрешает мне спать в своей огромной кровати, но я такая зачуханная, так дурно пахну, что он предпочитает спать в подвале, чем прилечь где-нибудь около меня.
Теперь, когда я больна и прикована к кровати, мне впервые с самого приезда в Англию удается расслабиться и подумать, и на меня снисходит загадочное спокойствие. Мне нравится ощущение того, что я больше никуда не бегу, – та самая передышка от своей жизни, что я и искала в Лондоне. Этот огромный матрас, возможность вытянуть ноги на спокойную прохладу белых простыней – вот что я сейчас считаю хорошим времяпрепровождением. Теперь даже Мануэль настойчиво убеждает меня вернуться домой, несмотря на то что он видит – я ни эмоционально, ни даже физически не смогу справиться с неспешной напряженностью дороги. Но я почему-то никак не могу настроиться на отъезд, хотя и звоню в Continental по несколько раз в день, чтобы передвинуть дату отъезда. Все эти замены сохраняются в системе, и в конце концов кто-то из операторов в мягкой британской манере предлагает мне перезвонить, когда я определюсь со своим расписанием.