Хоть я и постоянно отключалась и начинала клевать носом, каким-то чудом мне удалось пережить визит родственников. Бабушке даже хватает храбрости поддерживать разговор в нашем маленьком угрюмом кружке, пока мы поедаем в столовой импровизированный обед. Я же на все ее вопросы отвечаю: «Прости, бабушка, что ты сказала?» И стоит чьей-нибудь тарелке остаться пустой даже на пару секунд, я хватаю ее и бегу на кухню мыть. Что угодно, лишь бы смыться оттуда хотя бы на минуту-две. Никогда в жизни я с таким пылом не убирала со стола и не складывала посуду в посудомойку.
Бабушка все время спрашивает у мамы, что со мной происходит, почему я выгляжу такой усталой, мрачной. Я подслушала, как мама говорит: «У нее был тяжелый день». Я захожу в свою спальню за чем-то и едва не падаю в обморок. Когда депрессия усиливается, любой, самый крохотный шаг кажется подвигом. И я все время хожу в полуобморочном состоянии, как сомнамбула.
Доктор Стерлинг всегда говорила, что на депрессию уходит много сил, а еще больше уйдет на то, чтобы выздороветь. Многие пациенты с депрессией решаются лечь в больницу, потому что это единственное место, где их не принуждают тратить силы на любые другие занятия. Я думаю о том, что, когда вернусь в Кембридж, снова лягу в больницу, потому что я слишком устала от самих попыток оставаться в сознании. Когда все родственники наконец уезжают, я чувствую облегчение от того, что мне не нужно иметь с ними дело, и страх, потому что мне нужно иметь дело с собой. Я захожу в мамину комнату, чтобы составить ей компанию за просмотром телешоу «60 минут».
– Как дела, мам? – спрашиваю я, присаживаясь рядом с ней.
– Все нормально, – говорит она. – А ты просто чудо. Ты замечательно справилась сегодня, и чудесно, что ты смогла приехать сюда.
– Мам, если честно, теперь, когда я тебя вижу, я просто не представляю, как ты собиралась справляться одна, без меня или кого-то еще.
– Не знаю. Наверное, я не подумала.
– Просто я чувствую себя виноватой. – Я не знаю, что именно хочу сказать, что-то про то, что хотела бы сделать для нее больше. – Я чувствую, что так несчастна, что я превращаюсь в тяжелую обязанность. Ты видела, сегодня с бабушкой – я чуть не отключилась прямо за столом?
– Ох, Элли, ты отлично держалась, правда. И хватит чувства вины, ты так много сделала для меня.
– Мам, ты знаешь, просто это ужасно. Я так много хотела бы для тебя сделать… – что я пытаюсь сказать? – Я так много хотела бы для тебя сделать, но я не могу дочитать до конца ни одну книгу. Я почти не хожу на занятия, не работаю, но я истощена так, будто работаю по 80 часов в неделю, хотя на самом деле я истощена бездельем. И я даже не могу винить в этом разрыв с Рефом, потому что я была такой еще до того, как встретила его, да и не так долго мы встречались. Я чувствую себя неудачницей, но ведь я не больна, и отговорок у меня нет.
– Но, Элизабет, – говорит она самым разумным голосом, что я слышала за последние годы, – ты больна, у тебя депрессия. Это настоящая проблема. Не воображаемая проблема. Конечно, ты не можешь со всем справиться, у тебя депрессия.
Я никогда не думала, что она понимает. Я никогда не слышала, чтобы она так откровенно признавала мою депрессию. Что произошло? Кто-то с ней поговорил или все это было из-за болеутоляющих? Раньше она не могла говорить о моей болезни без кучи замечаний о том, как ужасно мой отец вел себя со мной, как он разрушил мне жизнь, как сильно он был виноват. Она просто не могла согласиться с тем, что у меня были проблемы, что их нужно было решать, кого заботит, когда на них показывают пальцем или в чем-то обвиняют. Это определенно было впервые.
Странно, но когда она произнесла эти слова, когда она сказала: «У тебя депрессия», – они впервые за долгое-долгое время стали для меня реальностью. Не то чтобы я не знала, что все время чувствую себя дерьмово – не заметить это было сложно, – но я не думала, что мое состояние заслуживает внимания, что это настоящая болезнь. Даже если мне поставили модный диагноз «атипичная депрессия». Что бы ни говорили доктор Стерлинг или любой другой врач, я никогда не чувствовала, что у меня есть право на депрессию. Я всегда думала: «Если бы я действительно хотела, я могла бы из всего этого выбраться». Даже если бы все преподаватели Гарвардской медицинской школы собрались на консилиум и огласили мне свое коллективное мнение, – что я имею дело с настоящей хронической болезнью, – это и близко не значило бы так много, как то, что мама, совершенно точно впервые в жизни, сказала, что депрессия – это настоящая проблема, которую нужно по-настоящему решать.
Я поднялась, пересела поближе, обняла ее и подумала про себя: «Она понимает. Она понимает, и все будет хорошо».
14Думай о приятном
И исследовав каждое солнце во Вселенной и каждую планету каждого солнца, они поняли, что другой жизни во Вселенной нет, а есть только они одни. И они радовались этому, понимая, что теперь лишь от них самих зависит, станут ли они всем тем, что надеялись найти.
В самолете, по пути обратно в Гарвард, я думаю о том, что меня вот-вот должно накрыть озарение – что-нибудь связанное со смыслом жизни, с тем, как танцевать перед лицом невзгод, что-то о борьбе, и упорстве, и достижении успеха. Да, я думаю, что в любую минуту до того, как мы приземлимся в аэропорту Логан, на меня могут снизойти озарение, ясность, правда, которая сделает меня свободнее и все в таком духе.
Конечно, ничего такого и близко не происходит, даже за годы терапии, не происходит, даже несмотря на психотропные препараты. На мою маму жестоко нападают всего в одном квартале от дома, где мы живем, и озарение тоже не приходит. Вот в чем проблема с реальностью, вот иллюзии терапии: подразумевается, что ты пройдешь через серию откровений или хотя бы через одно, пусть даже небольшое, и познаешь истину и полностью изменишь свою жизнь. Предполагается, что озарение само по себе может изменить человека. Но правда в том, что так это не работает. В реальной жизни ты можешь каждый день приходить к каким-то новым выводам о себе и о том, почему ты ведешь себя так, а не иначе. И ты можешь сказать себе, что это новое знание способно все переменить. Но, скорее всего, ты продолжишь делать все по-старому. Ты останешься тем же самым человеком, ты продолжишь цепляться за свои разрушительные, бессмысленные привычки, потому что твоя эмоциональная связь с ними очень сильна – настолько сильна, что единственное озарение, мелочевка, что может к тебе прийти, – что все глупости, что ты творишь, на самом деле и помогают тебе сохранять свою цельность. Все это штуки, которые делают тебя тобой. Скажем, даже если ты поймешь, что тебя влечет к мужчинам, от которых не стоит ждать ничего хорошего, это вовсе не значит, что ты перестанешь общаться с такими мужчинами, как бы разрушительно это ни было для тебя. Все, что это значит, – что, возможно, ты сможешь более трезво, по-новому рассуждать об этом: это все из-за отца. Или таким образом я воссоздаю отношения с бойфрендом моей матери, который изнасиловал меня, когда мне было 12. Или же, самое отчаянное, я веду себя как наркоманка, мне нужна доза, я не могу с собой справиться.
Если бы только жизнь была похожа на фильмы, где персонажи не сдаются и в конце концов делают то, что нужно. Но реальность ведь совсем не такая. В «Крамер против Крамера»[346] Мэрил Стрип, обдумав все, разрешает сыну остаться с Дастином Хоффманом, несмотря на то что она выиграла уродливую битву за опеку; но то, что происходит в реальности, скорее напоминает случай Бэби М[347], где взрослые сражаются в суде и на национальном телевидении, где никто не думает о том, что будет лучше для ребенка, а лишь о том, чего хотят они сами, ну и что позволит закон. И заканчивается все плачевно. В «Клубе “Завтрак”»[348] гик, спортсмен, богатая сучка, девочка в черном и хулиган становятся лучшими друзьями и примиряются с особенностями друг друга, когда их на несколько часов оставляют после занятий; в реальности мимолетное субботнее сближение приведет лишь к натянутому неловкому обмену приветствиями в понедельник утром, и все разойдутся по своим старым группкам и кланам, привычным оттенкам помады и солнечным очкам.
Да, если провести в терапии годы, то, может, со временем, раньше или позже, ты немного изменишь себя и свое поведение, но я не могу ждать годы, точнее, уже прошли годы. Я хочу, чтобы все было как в кино. Я хочу, чтобы на меня, как на Джимми Стюарта в «Этой удивительной жизни» [349], свалился ангел и отговорил меня от самоубийства, а кроме этого теперь уже ничего не поможет.
Попытка самоубийства шокировала даже меня. Как будто это была случайная ошибка, что-то, что должно было случиться месяцы и месяцы назад, когда не было никакой надежды, когда Реф и я только разошлись, когда Англия превратилась в дождливый кошмар. Но не тогда, когда я вернулась в Кембридж, когда даже я вынуждена была признать, что флуоксетин начал действовать. В конце концов, я ведь стала вылезать из кровати по утрам, не то чтобы это был подвиг, но мне казалось, что это почти как когда Моисей заставил воды Красного моря разойтись[350]. Внезапно решив, что я должна вернуть деньги, которые мама дала мне с собой в Лондон, я даже нашла в себе силы пройтись по Бреттл-стрит до ресторана под названием Harvest и смогла убедить менеджера, что в состоянии сидеть за кассой и делать капучино. Любой бы решил, что это признаки выздоровления, да, думаю, так и было. Но подобно тому, как новые знания иногда могут быть опасны, вновь обретенные силы тоже опасны для человека, помешанного на самоубийстве.