Оказавшись в машине, я начинаю клевать носом и чувствую тошноту. Я не хочу, чтобы меня вырвало, но, похоже, именно это сейчас и произойдет. «Я никогда не теряла пациентов, – говорит доктор Стерлинг, – и не дам тебе стать первой».
– Ну, я надеюсь, вы это не для статистики. – А потом я осознаю, как чудовищно было ей это сказать. Она навещала меня в университетской больнице, она отвечала на мои звонки в три утра, и теперь она везет меня в отделение «скорой помощи», и делает это только потому, что я ей небезразлична. Тиоридазин явно дает о себе знать, но я не хочу быть невежливой, я не хочу, чтобы последние слова, которые она от меня услышит перед тем, как я впаду в кому или что-то такое, были подлыми. – Простите. Я не должна была это говорить. – А потом меня охватывает оцепенение, и голова склоняется в сторону окна.
Стоит мне пройти через автоматические двери в отделение «скорой помощи», опираясь на плечо доктора Стерлинг, едва передвигая ногами, как я начинаю задыхаться. Остатки тщеславия берут верх, и я тащу себя в уборную, падаю на пол в кабинке, и меня рвет, изо рта течет оранжевое месиво. Меня рвет таблетками. Я изрыгаю из себя таблетки, много таблеток – некоторые до сих пор сохранили форму, так и остались круглыми, но большая часть – пережеванные, расплавленные, разваливающиеся, распадающиеся, сюрреалистическое видение в желтовато-коричневых и лососевых цветах, утекающих в унитаз. Я выхожу и вижу, как доктор Стерлинг разговаривает с кем-то из врачей, и я выдавливаю из себя: «Похоже, промывать желудок мне не нужно. Этот опыт останется незавершенным». Я начинаю смеяться и смеюсь, как будто это самое смешное, что я говорила в жизни. Я в абсолютной эйфории – убитая в хлам, но все же в эйфории. Я пережила покушение на собственную жизнь. Какое странное, нервное ощущение. И я продолжаю смеяться, пока врач ведет меня в процедурную комнату. На подбородке у меня начинает запекаться оранжевая слюна.
Доктор Стерлинг звонит главному психиатру университетской больницы, чтобы объяснить, в каком я состоянии, объяснить, что она знает, что в Вествуд-Лодже нет свободных коек, потому что другой ее пациент не смог туда попасть. Понятия не имею, что он ей отвечает, но внезапно она начинает смеяться. «Ну, вы же знаете, это я и мои суицидальные пациенты».
Я не могу поверить, что доктор Стерлинг говорит обо мне как будто лавочница, обсуждающая партию гнилых яблок. Наверное, это профессиональный жаргон, но Господи Иисусе. Ха-ха-ха, я и мои суицидальные пациенты веселимся в Вествуд-Лодже. Наверное, даже у психиатров может быть черный юмор.
Пока она говорит по телефону, двое докторов решают, что я могу переночевать в Стиллмане, но на следующий день они отправят меня в настоящую больницу. Стиллман не годится для тех, кто пытался себя убить. А пока врач из Стиллмана договорится, чтобы из полиции прислали офицера охранять мою палату и не давать мне снова пытаться покончить с собой. Похоже, самоубийство – это противозаконное действие.
«Полицейский?!» Когда доктор Стерлинг говорит мне об этом, я теряю дар речи. К этому моменту я уже лежу на столе в маленькой и как будто знакомой мне комнате. Может, здесь меня осматривали, когда у меня случился выкидыш? «Кто я? Преступница? Я не вооружена и не опасна, ничего такого. Я просто несчастна».
– Я знаю, – говорит она. – И я верю, что если ты пообещаешь мне больше не пытаться себе навредить, то так и будет. Я верю в пакты о несовершении самоубийства. Но если ты останешься здесь, они должны будут сделать все, что посчитают нужным, чтобы защитить тебя и себя.
– Понятно. – На секунду мне кажется забавным, что при всех тех преступлениях и разного рода происшествиях, что случаются в Кембридже, полиция собирается выделить целого офицера лично для меня, но я стараюсь об этом не думать. Ни с того ни с сего мне становится хорошо, как бывает после передоза. Само собой, чувствую я себя довольно паршиво. Я дезориентирована, я чувствую себя странной и потерянной в этом путешествии по неизведанным эмоциональным краям, к которому никакие события прошлого не могли бы меня подготовить. Намеренно причинить себе вред – такой поступок противоречит здравому смыслу. Не то чтобы у меня никогда не бывало саморазрушительных порывов, просто раньше все происходило в рамках попыток сделать жизнь более сносной, а необходимость пережить тяжелый момент – более терпимой. Но намеренный передоз – это не вечеринка и не веселье: это саморазрушение ради саморазрушения, а следовательно – самый чистый и осознанный акт ненависти, который я когда-либо совершала. И неважно, что я передумала умирать: я чувствую, что в любом случае пересекла черту и теперь, сделав то, что сделала, действительно смогу вернуться. Меня охватывает неожиданная и почти маниакальная жажда жизни. Я лежу там и испытываю это странное желание вернуться домой, и броситься прыгать на кровати, и кричать не кому-то, а вообще – что, ха-ха-ха, я все еще жива.
Когда доктор Стерлинг звонит мне в Стиллман, я смотрю в кровати «60 минут». Я говорю, что мне хотелось бы, чтобы это была последняя ночь, что я когда-либо проведу в Стиллмане, что это место мне стало положительно ненавистным, что оно пропахло человеком, которым я не хочу быть. Я так устала от девочки в больнице, меня тошнит от девочки, которая все время кричит: «Волки», – даже если эти крики никогда не были беспричинными. Просьба о помощи не может не быть срочной, ведь если что-то происходит в голове, то там всегда есть волк. Вот что я чувствую, вот что пытаюсь объяснить: этот волк преследовал меня 10 лет, но теперь он исчез. Теперь я смогу поправиться.
– То есть теперь ты веришь, что это возможно? – спрашивает она.
– Да. Ну, да, возможно. – Нет. – Определенно, возможно. Просто сегодня я всерьез пыталась покончить с собой, и, похоже, я осознала, что не хочу умирать. Жить я тоже не хочу, но… – Между жизнью и смертью нет серой зоны. Но депрессия предельно близка к тому, чтобы запереть тебя между живыми и мертвыми, и страшнее не может быть ничего. – Впрочем, стремление к инерции означает, что оставаться живой мне будет легче, чем умереть, и похоже, на этом придется остановиться, похоже, мне надо постараться стать счастливой.
Звучит разумно.
– Послушайте, не то чтобы я сильно верила во всю эту штуку с жизнью. Мои вечные дисклеймеры. Но, знаете, я вроде как в тупике.
– Послушай, Элизабет, – говорит доктор Стерлинг. – Я только что разговаривала с твоей мамой.
Не может быть!
– Я не стала говорить ей о том, что случилось, но я сказала, что сейчас тебе особенно плохо и ты переживаешь сложное время. И она спросила меня, что ей делать. – Тяжелая пауза. – Она не знает, что делать. Она бы очень хотела помочь, но она боится. Она не очень понимает, но я знаю, она старается.
Ох.
– Может, тебе стоит позвонить ей? Она собиралась попробовать дозвониться тебе в Стиллман, но, может, тебе попробовать связаться с ней первой? Не знаю, что сказать насчет нее. – Очень тяжелая пауза. – Я знаю, что она действительно любит тебя и хочет, чтобы у тебя все было хорошо. Просто все это тяжело для нее, тяжело для всех.
– Да, – говорю я, – я знаю. Послушайте, но вы же не обязаны по закону рассказать ей о том, что случилось, правда?
– Нет.
– Это хорошо. Не рассказывайте. – Я не могу представить, что бы сделала мама, если бы узнала о передозе. Она бы сама отравилась. Она бы убила меня. – Послушайте, доктор Стерлинг…
– Ага.
– Вы ведь не собираетесь запирать меня в лечебнице, правда? Потому что я совсем не хочу этого.
– Я никогда не хотела этого для тебя, Элизабет. – Она вздыхает. – Я всегда верила, что ты сможешь поправиться сама, и я все еще думаю, что флуоксетин скоро начнет работать.
– Он уже работает.
– Но тогда почему ты сделала то, что сделала сегодня?
– Сложный вопрос. Кажется, это такой пустячный фривольный жест, если все это ради того, чтобы какой-то час спустя лежать здесь и смотреть «60 минут». Я думаю, что хотела попробовать, – пытаюсь объяснить я. – Я хотела знать, каково это – зайти так далеко. Я хотела встретиться со смертью, чтобы понять, понравится ли она мне. Но, знаете, был момент, когда я сидела в вашей машине, и тиоридазин уже ударил в голову, и я подумала – может, это наконец-то сработает, может, я наконец-то умру. И мне совсем не понравилась эта мысль. Я начала думать обо всем, что собиралась сделать. Знаете, я подумала о том, что должна вернуться в Даллас этим летом, должна сдать эссе в конце третьего курса, должна встретиться с будущим, что меня ждет, с тем… – мне пришлось остановиться, потому что я едва не сказала многообещающим, те самые ненавистные слова, те фальшивые, лживые слова, которым никто и никогда не сможет соответствовать. Но, разумеется, эти слова описывали именно то, что должно было случиться, то, что должно было происходить все это время.
– Может, это прозвучит немного глупо, но я продолжала думать, – рассказываю я, – что они не могут запереть меня в больнице, потому что скоро наступит лето, а я уверена, что в Маклине нет мороженого от Стива. И еще я начала думать обо всех этих мелочах и сказала себе: «Черт возьми, я не могу сейчас умереть». И не то чтобы это были какие-то великие амбициозные мысли, просто приятные повседневные мелочи, которых хочется ждать. Наверное, все это звучит очень тупо. Доктор Стерлинг начинает что-то говорить о том, что любая причина, ради которой человек решает жить, так же ценна, как и любая другая, но мне все еще неловко из-за мороженого.
– Мне бы хотелось сказать что-нибудь более осмысленное, но я не знаю, ждет ли меня в будущем что-то великое, – опять начинаю я. – Но теперь я точно знаю, что даже когда что-то пойдет не так, у меня все равно останется что-то, что будет меня радовать. Ну там, слушать Спрингстина, еще раз пересматривать «Нэшвилл»[359], или ходить на двойные показы Греты Гарбо[360]