Что-то посредине. Эту фразу слишком часто недооценивают. Что это был за день, что за момент чистого триумфа, когда я обнаружила, что бывает что-то посредине. Что за свобода – жить внутри эмоционального спектра, который большинство людей принимает как должное. Быть посредине – это проклятие в рамках нашей культуры, ведь это означает заурядность, посредственность, что-то более-менее интересное, о’кей, ни плохое, ни хорошее, ничего особенного. Уйма людей хочет прыгать с тарзанки и проводить отпуск в странах третьего мира, кишащих скорпионами и вооруженными диктаторами. Столько людей тратят время на приключения, только бы выбраться из скукоты среднего диапазона, этого состояния внутреннего спокойствия, где, несомненно, ничего никогда не происходит. Но что касается меня, мне достаточно равновесия. Все, что мне нужно, – жизнь, где крайности под контролем и где под контролем я.
Все, чего я хочу, – жить где-то посредине.
Я никогда не смогу расслабиться и забыть о депрессии, но ее постоянное присутствие, навязчивое и всеохватное влияние, ощущение, что жизнь – это то, что происходит с другими, пока я смотрю на них через черное облако, ушло.
Черная волна по большей части тоже ушла.
В хорошие дни я о них даже не вспоминаю.
Это прозвучит странно, но, когда я была маленькой, перед сном мы с мамой всегда делали одно упражнение: она говорила, чтобы я думала о приятных вещах. Я закрывала глаза, и ее пальцы гладили мои щеки и брови. И мы составляли целый список. Мне кажется, она придумала это, чтобы мне не снились кошмары, – и мы всегда называли, ну там, котят, щенков и воздушные шарики в зоопарке. Иногда она упоминала желтую подводную лодку, звезды на небе, пролетающих над головой дроздов, деревья в Центральном парке и даже – верите или нет, – что в субботу я увижусь с папой. Ничего такого уж особенного, но, когда тебе четыре, жить стоит ради собак и кошек, и собаки делают жизнь приятнее. И я вроде как думаю, что не так все и изменилось с тех пор.
ЭпилогНация прозака
На днях моя подруга Оливия отнесла свою кошку к ветеринару, потому что та выгрызала комки шерсти у себя со спины, и ее постоянно ими рвало. Доктор осмотрел Изабеллу и немедленно диагностировал животному что-то под названием «расстройство чрезмерного ухода за собой», что означало, что кошка впала в депрессию и зациклилась на себе, может, оттого что бойфренд Оливии съехал с их квартиры, а может, потому что Оливия много путешествовала. В любом случае, объяснил ветеринар, у нее обсессивно-компульсивное расстройство. Изабелла не может перестать чистить себя так же, как некоторые люди не могут перестать пылесосить полы или все время мыть руки, как леди Макбет[364]. Ветеринар рекомендовал для лечения кошки прозак, который оказался чрезвычайно эффективным в лечении подобных состояний у людей. Дальше был выписан рецепт, учитывающий размеры кошки.
Вы должны понимать, что Оливия сама уже пару лет с перерывами принимала прозак и его химические вариации в надежде как-то справиться с постоянными приступами депрессии. А еще Оливия недавно настояла на том, чтобы ее бойфренд либо начал принимать прозак, либо отправился в поход, потому что его лень и паршивое настроение угрожали их отношениям. И, само собой, я уже больше шести лет сидела на прозаке. Так что когда она позвонила мне сказать, что теперь и Изабелла на прозаке, мы посмеялись. «Может, это то, что нужно моему коту, – пошутила я. – В смысле, он не очень хорошо чувствует себя в последнее время».
Было в этих шуточках что-то нервное.
– Мне кажется, вся эта история с прозаком зашла слишком далеко, – сказала Оливия.
– Да, – вздохнула я, – да, слишком далеко.
Я никогда не думала, что в депрессии может быть что-то смешное, не думала, что наступит время, когда меня будет забавлять мысль о том, что в прошлом году (и это на 30 % больше, чем в 1992-м) 1,3 миллиарда долларов были потрачены на прозак, в том числе, видимо, и на наших питомцев, что не меньше нас подвержены душевным травмам. Я никогда не думала, что с изумлением буду читать о городке Уэнатчи, штат Вашингтон, также известном как «Яблочная столица мира», где 600 из 21 000 жителей сидят на прозаке и где промышляет некий психолог, которого называют «Прозачным крысоловом»[365]. Я никогда не думала, что the New York Times, объявив, что 11 миллионов человек в мире принимают прозак – и 6 миллионов из них только в США, – будет с передовицы утверждать, что мы имеем дело с «культурой легализированных наркотиков». Я никогда не думала, что увижу столько посвященных прозаку иллюстраций в the New Yorker, в том числе и картинки, где серотонинно-довольный Карл Маркс заявляет: «Конечно! Капитализм сможет преодолеть свои перегибы!» Я никогда не думала, что придет неделя, когда я буду одновременно пялиться и на обложку Newsweek с огромной ракетообразной капсулой и подписью «За пределы прозака», и на обложку New Republic, где светящиеся, счастливые люди наслаждаются своей солнечной жизнью над заголовком «О, момент прозака!»
Я никогда не думала, что противоядие от такой серьезной болезни, как депрессия – заболевания, что едва не привело меня к смерти, – станет национальной шуткой.
С тех пор как я начала принимать прозак, эти таблетки превратились во второй наиболее часто выписываемый препарат в стране (уступая лишь ранитидину, средству для лечения язвы) благодаря миллиону рецептов, которые фармацевты каждый месяц выписывают на прозак. Еще в 1990 году история этого чудо-лекарства попала на обложки многих общенациональных изданий. Rolling Stones решили, что прозак – это «модные спиды для яппи», и все главные новостные журналы и дневные ток-шоу обзавелись секциями для историй в стиле прозак-спас-мне-жизнь. В 1993-м, когда «Прислушиваясь к прозаку»[366] Питера Крамера, сборник историй болезни и размышлений о способности прозака трансформировать человеческую личность, 6 месяцев подряд держался в списке бестселлеров the New York Times, новая волна историй с обложек и телеэкранов заполонила все. Доктор Крамер даже отзывался о своем промотуре как о «Туре трех степеней рукопожатия»[367], потому что создавалось ощущение, что в мире нет человека, которого бы отделяло от прозака более трех рукопожатий. Несмотря на то что негативные отзывы, в основном исходившие от церкви саентологии, указывали на взаимосвязь между прозаком и многочисленными случаями суицида и убийств, те, кому прозак помог избавиться от симптомов депрессии, хвалили его в один голос. Шерил Уиллер, фолк-певица из Новой Англии, даже написала песню под названием Is It Peace or Is It Prozac?[368]
Но дело не только в повышенном внимании со стороны прессы. Проблема в том, что душевные болезни в целом и депрессия в частности превращаются в мейнстрим. Дело в том, что состояние, когда-то считавшееся трагическим, превратилось в совершенную банальность, если не комедию. Кажется, что где-то в 1990-м я внезапно перестала быть жутковатой депрессивной личностью, что большую часть жизни шокировала людей своими перепадами настроения, и вспышками гнева, и постоянными рыданиями, а вместо этого стала чертовски модной. Закрытый мир странных людей и лечебниц для душевнобольных, в котором я вроде как обитала и пряталась, внезапно оказался вывернутым наизнанку и превратился в одну большую нацию прозака, один общий хаос болезни на всех. В цитате из Good Housekeeping (боже, боже, это журнал, который читает твоя бабушка) психолог Хелен Макграт описала дистимию как «простуду в мире душевных болезней», отметив, что эта форма неявно выраженного хронического отчаяния затрагивает 3 % американцев (что приблизительно равняется числу людей, принимающих прозак). Я понимаю, что фраза «мы живем в Соединенных Штатах Депрессии» наверняка искажает картину, ведь 12 миллионов человек, что страдают от этой болезни, по-прежнему остаются меньшинством в нашей стране, но сама мысль о том, что депрессия – главное психическое расстройство нашего времени, витала в воздухе последние годы и только что не стала политической проблемой. Когда Хиллари Родэм Клинтон проводила кампанию в поддержку того, что the New York Times посчитала «политикой добродетели», сложно было не заметить, что ее отсылки к «спящей болезни души», к «отчуждению и отчаянию и безнадежности», к «кризису смысла» и к «духовному вакууму» как бы подразумевали, что проблемы этой страны уходят корнями не столько в налоги и безработицу, сколько в тот простой факт, что у нас всех одно большое коллективное плохое настроение. Казалось даже, что когда полмиллиона человек снова выйдут на протестный марш на газоны Белого дома, они сделают это не ради права на аборт или прав для геев, а потому что мы все не в себе.
И, конечно, один из самых поразительных аспектов этой вспышки депрессии – в том, что она распространилась среди молодежи. Любители мепробамата[369] и валиума из пятидесятых-шестидесятых, домохозяйки, прибегающие к помощи секретных маминых штучек, выстроившиеся в очередь наркоманы и крэкхэды, которых в сточных канавах Бауэри, или на улицах Гарлема, или в захолустных районах любого города больше, чем грязи, – всех их считали слабыми, рассеянными, впавшими в кризис среднего возраста, или, наоборот, слишком молодыми и на всех парах несущимися в никуда. Но что удивительно в этом новом разговоре о депрессии – что совершенно уникально в этой нации прозака – ей подвержены те, кто вроде как должен с упоением надеяться и строить планы на будущее, кого можно назвать столь многообещающими, если так можно сказать о поразительных юных созданиях, что еще ждут своего шанса дебютировать в большом мире. О них не скажешь, что жизнь для них кончена, что слишком поздно, наоборот, это молодые люди, для которых все только начинается.